Про любовь, домовых да общение.

Шурка Берендеев мужик был покладистый, склада мирного да уживчивого. А в глубине души – так даже толерантного, о чем часто любил сообщить про между прочим в приватной беседе дружеской. А что тут зазорного, ежели правда это? Золото, а не мужик! Не в пример Авдотье Филипповне, законной супружнице, женщине разумной, хозяйственной, но дюже строгих правил. Вся в мать свою, дай бог здоровьичка Марь-Ипполитовне! Мясо из борща руками не хватай (третьего дня как мытыми, прошу заметить, и из своей же родной тарелки!), носки на самоваре не суши (а постирай, да с мылом!), в уборной, уж простите, чтоб ни капли мимо (тоже мне, ценность великая!)… В общем, никакой личной жизни! И все-то с покорностью принимал бы Шурка, ибо, как уже сказано, человеком был толерантным, ежели бы не одно но…

Была у Шурки слабость одна. Ну, слабость – не слабость, а так, склонность, что ли. Уж больно любил он общение. Да не пустотреп какой бабий, бессмысленный, а чтоб за жизнь, со значением! И уж, вы понимаете, не с Авдотьей Филипповной же хфилософствовать! Бабье дело простое – живи себе да помалкивай. А поэту да бунтарю (а в душе он как раз был таким) нужен выхлоп творческий, созидательный. И завел он себе домовых-запечных жменьку: три штуки. Пал-Андронович, Тит-Семенович да Прохор-Юрьевич. Все как на подбор: бородаты, мохнаты, большеруки да кряжисты – загляденье! Можно сказать, по образу и подобию своему. Только с палец размером (но так и пальцы у Шурки немалые!) И хранить их удобно – жилплощади много не требуется. Да и гадят умеренно. И с прокормом – порядок. Ну, кроме разве что Тит-Семеновича: уж больно тот к стряпне привередливый. Но так и его понять можно – язвенник ведь. Это еще от прошлого хозяина осталось. Тот холостяком ходил – всякой дрянью потчевал, а то и просто плодовым домашним натощак (вы подумайте!). Ну, да это житейское, преходящее. Но зато разговоры какие велись по ночам при лучинушке! Всяк заслушается.

Пал Андронович все про отцовский коллайдер глаголить любил. «Очень, – говорит, – вещь в хозяйстве незаменимая! От любого сглазу работает. Всю радирацию на теле выводит, даже вшей! И от потливости лечит, и от соплей всяких. А какие песни поет, заслушаешься!» Рассказывал да напевал себе тихохонько: «Ой, пошла Марьюшкааа да во садооочек, да потеряла синенький платоооочек…» Как тут слезу не пустишь! Такой тонкий собеседник…

Тит-Семенович, тот за любое искусство поддерживал. «Я, – говорит, – живопись так себе уважаю. Пейзаж от симфонии ни в жизнь не отличу. Мне ближе скульптура. Ее потрогать можно – прикоснуться к прекрасному! Взять, например, Венеру эту безносую, которая Джоконда. Сразу видно, не какой-то там Рафаэль лепил. Сам Церителли! Чисто итальянский стиль. По фамилии автора чувствуется! Сам не видел, врать не буду. Но дед мой рассказывал, что был он на раскопках тех египетских, где нашли ее, родимую. Так от нее ж взгляда не оторвать! С какой стороны не посмотришь – а она тебе подмигивает, бровями поводит, завлекает, значит, в гробницу ближайшую – потешиться. Только дело это опасное. Один из тех, что раскапывал, не удержался от искуса, согрешил. Так потом настигло его проклятие страшное. Днем вроде ничего особенного: мужик как мужик. А как полночь пробьет, оборачивается он страшным чудищем безносым да безруким и песни жуткие поет, египетские, а слов не разобрать – сплошь одни иероглифы. Так-то вот».

Прохор-Юрьевич вообще на любую тему мастер. Хошь политическую, хошь нейролингвистическую, а хошь курсы валют любых объяснит в картинках да графиках. Очень занимательный собеседник. На всякую проблему – своя уникальная точка зрения. Плохого не посоветует. Поговаривают, даже в парламенте мировом к нему прислушиваются.

Не нарадовался никак на них Шурка. Всей душой за них, за родимых. Только вот дюже невзлюбила домовых-запечных Авдотья Филипповна. То ли ревность ее обуяла, то ли так – дурь бабья, бессмысленная. Только объявила войну она междоусобную всем троим. «Изведу, – говорит, – дармоедов! И тебе достанется». И попрятала весь самогон, дрянь такая. А какая ж хфилософия-то на сухое! Стыд один. Вот они и попрятались, все трое, в подзапечек...

Терпел-терпел Шурка поначалу бабьи истерики, а как дело главного коснулось – поломался вконец. «Ах ты, дура бессердечная! Ты пошто товарищей моих обидела? Да меня позоришь! Отдавай самогон, а не то я любиться с тобой перестану!» – «Ха! – ответила супружница. – Больно надобны мне твои ласки мужицкие. Я вон Тузика лучше поглажу! Грубый ты да неотесаный. Да ко всему еще и ногти месяц как на ногах не стрижены!» – «За больное куснула, акулья дочь! Ну, посмотришь еще у меня» – и не стал в этот вечер любиться.

Поутру встает Авдотья с таким видом, будто бы как ни в чем не бывало. А глаза-то – грустные-грустные, что у того Тузика. Но сама молчит, держится, нос воротит, аки не родная. А к вечеру подошла, будто невзначай, щекой потерлась о рубаху ласково. «Вон иди трись об Тузика! – не сдавался Шурка. – Раз понимания в доме нету, то и любви не бывать». Так прошло еще пару дней. Уж она в суп и мяса пожирнее шмат кинет. И носки с самовара не снимет лишний раз – пусть посушатся. А голосок такой сахарный, будто кошка мурлычет. «Уходи с глаз долой, нету мочи смотреть на тебя, негодная!» – отвечает супруг, а сам уже еле держится. Шутка ли, при живой-то жене одному на печи бока отлеживать. И обуяла Шурку тоска дикая, доселе неведомая: «Пошто мне все это общение, когда не могу до жены законной дотронуться? Зарыться лицом в груди теплые, похлопать по бокам мягким, фигуристым…» А Авдотья уж ходит сама не своя: «Ну, далась мне война эта глупая! Чем мешали они, мохнатенькие? Ели – с горсточку, пили – с наперсточек. Пусть бы общались – всё ж культура какая-то».

И пошла она к мужу мириться по-честному. С бутылём двухлитровым да капусткой хрустящей, прямо из бочонка. Как увидел то Шурка, как растрогался! И любил ее аж до рассвета красного. А потом и еще два раза. И с тех пор в семье – лад да согласие. А с домовыми-запечными Авдотья даже подружилася. Как заведет супруг ненаглядный очередное общение – придет сама, сядет в стороночке, слушает да поддакивает: чего бабе лезть в разговоры умные. А из остатков шерсти от мужнина свитера связала Авдотья всем троим по курточке. Связала да за печку закинула. Уж больно они нелюдимые. Так ведь ни разу и не показалися.

© d_eva_chka