Три мертвых бога

- Рр-а-а-а!

 Воспоминание детства: ревущая толпа, вывернутые голыми руками камни мостовой.  Улицы Скироса, ругань, беготня, крики...  Дядька Флавий -- огромный, всклокоченный, небритый -- с глухим рычанием поднимающий над головой бревно.  "Шлюхи!", кричит дядька.  Это просто и понятно. Даже мне, восьмилетнему мальчишке. Шлюхи -- во дворце, дворец дядька с друзьями возьмет, всем будет радость. Даже мне, Титу, пусть я еще маловат для камня из мостовой... Впрочем, для шлюх я маловат тоже.

Сейчас, набрав сорок лет жизни, став старшим центурионом Титом Волтумием,  я понимаю, что дядька был прав: тот, кто ведет за собой, всегда называет сложные вещи простыми словами.  Что было горожанам до свободы личности, до права и власти, до легитимности... или как ее там?  Сложная вещь становится простой, когда вождь берет слово.  Оптиматы -- грязные свиньи, трибун -- козел, патриции -- шлюхи.  Это было понятно мне, восьмилетнему...

И тем более понятно всем остальным.

- Рр-а-а-а!

Ревет толпа, бежит толпа. Потоком, мутным, весенним, несущим мусор и щепки... И я, восьмилетний Тит, будущий задница-центурион, как меня называет легионная "зелень", тоже бегу.

...Когда навстречу потоку встал строй щитов, я подхватил с земли камень и швырнул изо всех сил.  Эх, отскочил!  "Молодец, пацан!", ухмыльнулся кто-то, вслед за мной нагибаясь за камнем.  Булыжники застучали по щитам -- легионеры выстроились "черепахой" (разболтанной и не слишком умелой, как понимаю я с высоты тридцати лет службы), но вреда каменный дождь нанес немного.  Вскрикнул неудачливый легионер, центурион проорал команду: что-то вроде "держать равнение, обезьяны!", строй щитов дрогнул и медленно двинулся на нас.

Это было страшно.

Атака легиона -- это всегда страшно.  Иногда, проверяя выучку центурий, я встаю перед строем и приказываю младшему: шагом -- на меня.  Строем, без дротиков, молча...  Озноб продирает хребет, скулы сами собой твердеют -- кажется, я снова на улицах Скироса, и снова сверкающая змея легиона глотает улицу стадий за стадием...

Я кричу: подтянись, левый край, не говно месишь!

Я говорю: четче шаг, сукины дети!

А после, снимая шлем, чувствую пальцами влагу на подкладке...

- Рр-а-а?!

Толпа не уверена.  Толпа помнит: ей были обещаны шлюхи, а здесь, вместо того, чтобы покорно лечь и бесстыдно раскинуть голые ноги...  Здесь глотает улицу бронзовая змея, змея легиона...  Почему-то кажется: это был вечер, закат -- в сумерках бунтовать веселее, легче, факелы -- какой бунт без резвого огня? -- в нетерпеливых руках.  Шкура змеиная плавится бронзой...

Я, тогда черноволосый, ныне наполовину седой, смотрю.  Прекрасный ужас наступающего легиона -- я замер тогда, голова кружилась -- замираю и по сей день, стоя перед строем и командуя: шагом -- на меня...

Строем, без дротиков, молча.

Дядька Флавий тоже растерялся в первый момент.  Но он был умнее толпы (впрочем, даже восьмилетний мальчишка умнее ее) и он был вождем.  Простой гончар, мастер, он не умел превращать воду в вино, как бог христиан, зато он умел другое...

Он делал сложное -- простым.

- Менты позорные!

Дядька Флавий, бог толпы.

Спустя тридцать пять лет, вспоминая тот день, я вижу: бронзовая змея упирается толстым лбом в лоб бунтующего потока.  Двери, доски, плечи -- все пошло в ход, когда дядька Флавий сделал сложное простым.  Скрипят кости.  Я как наяву слышу тот звук -- сминаемые тела, трескающиеся ребра.  Давит легион, давит поток, никто не хочет отступать.  Бронзовая змея против темного быка...

...Говорят, удав охотится, ударом головы оглушая жертву.

Дядька Флавий -- в первых рядах, подпирает плечом огромную дверь.  Вырванные с мясом бронзовые петли видны мне даже отсюда, со второго этажа, куда меня забросила чья-то заботливая рука.  Подо мной -- сплошной поток, без просвета.  Кажется, спрыгнув вниз, я встану и пойду, как по усыпанному камнями стратуму, оглядываясь и примечая: вот Квинт, скобарь, в перекошенном рту не хватает половины зубов, вот Сцевола, наш сосед, рыжий, как...

Вот дядька Флавий, весь из жил и костей, плечом -- в дверь, словно за ней -- счастливая жизнь, в которую не пускают.  Но дядька сильный, он пробьется...

- Рр-а-а-а!  А-а-а!

Из задних рядов легионеров летят дротики.

...Он всегда был силен, мой дядька -- даже когда лег под градом дротиков, то умер не сразу.  Центуриону пришлось дважды вонзать в него меч, и дважды пережидать конвульсии умирающего...  Центурион, плотный и краснолицый, казался мне жутко старым, хотя, думаю, он тогда был моложе, чем я сейчас...

Так умер бог толпы.

...- Я хочу стать солдатом.

- У тебя белое лицо, мальчишка.  Еще великий Цезарь говорил: испугайте человека.  Если его лицо покраснеет -- он храбр, если же побледнеет...  Ты -- трус, а мне не нужны трусы.  Пошел прочь, недоросль!

Трибун цедит слова, гордясь высокомерной, нахватанной -- не своей, ученостью.  Он молод, лет на семь старше меня, тринадцатилетнего, и ему есть чем похвастаться.  Он читал "Записки о Галльской войне", он помнит Цицерона и, наверное, процитирует по памяти "Природу вещей".  Мое образование проще: мятеж, дядька Флавий, короткий меч, входящий между ребер, долгие скитания, одиночество, голод и боль...  Зато я знаю то, чего не знает кичливый трибун второй когорты семнадцатого легиона.

Я знаю: сложное можно сделать простым.

Я ухожу.

...- Я хочу стать солдатом.

В повадках центуриона есть что-то волчье, хищное, словно бы обладатель повадок недавно вышел из леса и завернулся в человеческую шкуру: кряжистую, с крепкой шеей.  Седой ежик венчает круглую лобастую голову.  Глаза смотрят задумчиво.

- Дурак, - говорит центурион, широкая ладонь почти ласково прикасается к моему затылку, сбивает с ног. - Ты молод и глуп.

Центурион уходит.

- А ты -- старый козел! - кричу вдогонку. - Я достаточно храбр, чтобы сказать это?

Центурион оборачивается, с усмешкой смотрит на меня, сидящего в пыли.

- Достаточно глуп, чтобы крикнуть.

Я ненавижу эту ухмылку так же, как ненавидел бронзовую змею, пожравшую улицу моего родного города...

- Встать, зелень!  Подойдешь к Квинту из пятой палатки, получишь пять палок по заднице и одеяло.  Скажешь: я приказал.  Потом пойдешь на поварню чистить котлы.  Все.  Проваливай, чтобы я больше тебя не видел...

Я чувствую: он знает.

Сложное сделать -- простым.

- Барр-а-а-а!

Воспоминание юности: ревущая центурия, бежит, пытаясь держать строй; крик разъяренного слона "Барра!" в нашем исполнении больше похож на вопль перепуганного слоненка.  Перед нами темнеет фигура центуриона Фурия, белеет его лицо; выражения с такого расстояния не разобрать, но я уверен -- все мы уверены -- что центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, сейчас ухмыляется.  Думаю, ненависть нашу он тоже прекрасно чувствует, даже не видя выражений глаз...

- Держать равнение! - его голос легко перекрывает наши вопли. - Левый край, подтянуться!

- Барр-а-а-а!

- Твою мать! - бегущий передо мной споткнулся, выронил деревянный меч, пробежал несколько шагов, заваливаясь вперед и высоко взмахивая руками... Ударил переднего под колени плечом -- они упали вместе, ругаясь на чем свет стоит.  Я пробежался по упавшему щиту...

- Делай как я! - кричу.  Перепрыгнуть барахтающуюся кучу -- со щитом в одной руке и здоровенной деревяшкой в другой, в доспехах -- не так-то просто.  Левой ногой -- на спину лежащему -- раз!  правой ногой -- уже на землю -- два!  Бегу.

- С-сука! - орет сзади обиженный голос. - И ты с-су...  И ты! И ты тоже!

По стопам моим, так сказать.

...В тот же день, вечером, Фурий подозвал меня.  Все ушли в палатки, на другом конце лагеря кто-то громко требовал "Арторикс!", а волк-центурион --  непокрытая голова; седой ежик и глубоко сидящие глаза -- улыбался и молчал.  И я молчал, только вот не улыбался...

Ненавидел.

- Дурак, - сказал Лупус неожиданно. - Ты правильно поступил сегодня, ты не сломал строй... в настоящем бою ты спас бы этим множество жизней...  Но я уверен: сегодня ты ляжешь спать с разбитым ртом.  Я не буду вмешиваться.  И еще: ты вряд ли станешь центурионом.  Все.  Проваливай...

- Я стану центурионом, - шептал я, ложась спать.  Распухшие губы болели, щека кровоточила изнутри.  Из четверых, что напали на меня ночью, трое выполнили команду "делай как я".  И среди них не было никого из лежавших тогда на земле...

- Я стану старшим центурионом.

...Мне потребовалось на это двенадцать лет...

- Когда вы толпа, вас легко уничтожить, - говорит центурион, расхаживая перед нами. - Но строй... строй разбить гораздо сложнее...  Тит,  Комус, ко мне!  Защищайтесь!

В следующее мгновение удар в голову валит меня с ног.  В ухе -- звон, в глазах -- темень.  Глухой гул.

- Встать!

Привычка взяла свое.  Встаю.  Даже не встаю -- вскакиваю.  Кое-как -- сквозь туман -- углядел Комуса, на его лице -- ошеломление.  Спорим, у меня такое же?

- Это было просто, - говорит Лупус, потирая здоровенный мозолистый кулак. - Я напал на них неожиданно: раз.  И два: они были сами по себе.  А ну-ка!

В этот раз я успел поднять щит и придвинуться к Комусу.  Кулак центуриона бухнул в щит -- я даже слегка подался назад.  Потом...

- Делай, как я!

Качнулся вперед, плечом -- в щит.  Комус повторил за мной.  Слитным ударом Лупуса сшибло на землю.

- Делай, как я!

Я занес ногу, целя в ненавистный бок...  Я стану центурионом! 

Колено опорной ноги пронзила страшная боль, казалось: кипятком плеснуло изнутри... Падаю!

- Врагу что-то кажется простым -- сделайте это сложным, - заговорил Фурий, стоя надо мной, обхватившим пылающее колено.  Я рычал, стиснув зубы, на глазах выступили слезы. - Скорее всего, в следующий раз он десять раз подумает, прежде чем нанести удар.

- Ненавижу, - хрипел я, - Убью!  Сука...  Ненавижу.

...Двадцать восемь лет прошло, но я помню, как было легко и просто: ненавидеть тебя, старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк.  И как стало сложнее, когда по навету мальчишки-трибуна -- того самого, который был на семь лет меня старше -- был отдан под трибунал и казнен волк-центурион...

...- По приказу старшего центуриона Квинта Гарса!

Я вошел в палатку, минуя двух стражей, вооруженных пилумами.  Арестованный поднял взгляд, узнал и по-волчьи ухмыльнулся.  Ненавижу, привычно подумал я...  затем с удивлением обнаружил, что ненависти как таковой больше нет.  Есть привычка.

- Этого и следовало ожидать, - сказал Лупус обыденно, словно только меня и ждал, сидя под арестом. - Ты вечно лезешь в неприятности, Тит.

- Я принес меч.

Легкий клинок -- даже с ножнами он легче той деревяшки, с помощью которой нас учили владеть оружием -- лег перед центурионом.

- И что с того? - усмехнулся Фурий. - Думаешь, я брошусь на меч, как делали опозоренные военачальники?  Спасу свою честь?

- Так думает старший центурион Квинт Гарс.  Он послал меня.

Я умолчал, что сам пришел к приору с этой просьбой.

- Так думает не старина Гарс, - сказал Фурий, глядя мне в глаза, - так думает трибун второй когорты.

- Но...

- Трибун считает, что победа за ним.  Возможно.  Но я не дам ему победы так просто...  Броситься на меч -- сдаться без боя.  А на суде я скажу о нашем доблестном трибуне пару слов...

Готов поспорить, ему это не понравится.

- Я рад, что ты пришел, Тит, - сказал центурион. - Хоть ты и поступил по-дурацки... Смирно!

Я выпрямился.

- Возьми меч, вернешь Квинту Гарсу.  Пусть отдаст трибуну с пожеланием броситься на меч самому.  Скажешь: я приказал.  Потом ступай к себе, завтра -- марш в полной выкладке, двойная норма...  И еще: ты станешь хорошим центурионом.  Старшим центурионом...  Все.  Проваливай, чтобы я больше тебя не видел...

Так умер бог солдат.

Простое для врага -- должно стать сложным.

Трудно быть стариком в теле юноши.

Когда смотришь в зеркало и видишь вместо привычного дубленого лица с насмешливыми морщинами в уголках губ...

Впрочем, я не так уж часто видел свое лицо в зеркале.  В озере, в реке, в луже, в поилке для скота, в чечевичной похлебке -- да.  Зеркало для меня диковинка.  Это же как надо начистить бронзу...

Впрочем, это не бронза.  Серебро?  Видел я однажды быстрое серебро, ртуть...  Так и хочется взять его в руки и катать лучистые шарики по ладони, любуясь игрой света...  Отражение!

Зеркало -- это застывшая ртуть.  Я понял.  Надо же, молодец Тит Волтумий, старший центурион -- в седой голове мысли до сих пор шевелятся.

Но главное все же не это.

Лицо -- не мое.

Совсем.  Даже не римлянин.  И не грек.  Италиец, может быть...  Галл?  Фракиец?  Гепид?  Гот?  Герул?  Те больше рыжие...

Светло-русые волосы.  Мягкий овал лица, небольшая челюсть -- вместо моей тяжелой, уши -- слегка оттопыренные, явно непривычные к шлему.  Шрамов нет.  Совсем.  Кожа белая, нежная...

И он -- тот, что в зеркале -- молод.

Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой.

- Дим! - зовут за дверью.  Мягкий женский голос -- так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая...  Эх, было время!

- Дим, - голос становится неуверенным, - с тобой все в порядке?

- Да, - отвечает тот, что в зеркале. - Сейчас выхожу.

Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень... Впрочем, на германский похож.  Готский?  С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски?  И даже говорю?

- Да не расстраивайся ты так, - утешает голос за дверью.  Точно рыжая!  Чую, можно сказать...  Красивая.  Рыжие -- они все красивые. - Не каждый же день в астрал ходить.  Буря магнитная помешала, еще что-нибудь...

Буря?  Магнитная?

...А ведь ее Надей зовут.  И она действительно красивая.  Вот, набедренная повязка как натянулась -- знаю я Надю, хорошо знаю...

Впрочем, не я.

Мальчишка в зеркале знает.  И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе...  Родителей его... моих... зовут Александра Павловна и Валерий Степанович.  А фамилия... родовое имя его... мое...

Атака легиона -- это всегда страшно.

- Дима, ты что замолчал?

- Да, - говорю. - Да.

Мой отец Марк, мать Луцилия...  А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий.  Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион!

Сложное сделать -- простым.

- Дима!

...Надя говорит, что "после спиритического сеанса" у меня изменился взгляд.  Возможно.  Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину.  Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что -- как она слышала -- дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал. 

Ерунда, говорю я, все это ерунда.   Ерунда, соглашается Лисичка.  При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим...  словно она что-то ищет и -- надеется не найти.  Я замираю, потому что если однажды Надя найдет...  Я, оказывается, уже не могу без нее жить.

Тогда же, открыв дверь ванной, я подошел к ней и обнял.  Жаром опалило лицо...  Эх, мальчишка, зелень легионная!

- Дима? - губы раскрылись в радостном удивлении. - Ты это... головой не ударился?  Нет?

А сама в объятиях млеет, крепче прижимается.

- Ударился, - сказал я. - Когда тебя в первый раз увидел.  С тех пор и хожу ушибленный...

- Правда? - в глазах -- такой огонь, что душа плавится. - А я знала...  Весь из себя холодный, а иногда так посмотришь...

Дурак ты, Дима.  Молодой и глупый.  Головой в детстве все камни обстучал, наверное -- правильно Надя говорит...

Такое простое -- сделать таким сложным.

Себя больше врага боишься...

Трудно быть стариком.

Когда чувствуешь себя старым не потому, что ноют былые раны и сломанные когда-то кости предвещают перемену погоды...

Впрочем, старым я себя не чувствовал.

Дураком чувствовал.  Сначала все удивляло новизной и необычностью, и, вместе с тем, какой-то странной, изначальной знакомостью...  Впрочем, лишь для Тита Волтумия это была новизна -- Дима зевал, глядя на тарахтящие  безлошадные повозки; зевал вслед пролетающим железным (!) птицам; зевал, глядя на водопад огня ночных улиц; зевал, просто зевал -- и вслед за ним зевал центурион.  Узнавать было радостно и -- скучно.

Скучная радость.

Иногда я путаюсь, присваивая воспоминание Димы центуриону,  в другой раз: драка в средней школе номер два почему-то проходит с применением холодного оружия и манипулярного строя.  Мудрый центурион Михайлыч...

Старость приходит не с сединой и усталостью.

Моим волосам до седины еще далеко, а уставать за долгие годы службы я привык в одно и тоже время -- после отбоя...

Привычка -- вот в чем дело.

Я -- привык.

Привык быть старшим центурионом.  Привык вставать до рассвета, ложится заполночь; привык чувствовать, как холод режет колени под тонким одеялом, привык есть простую похлебку из солдатских котлов...  Привык отдавать приветствия и получать сам.  Привык к строевому шагу, к тяжести гребенчатого шлема, к ощущению потертостей на затылке и висках...

Боги, мне даже снится этот дурацкий шлем!

Старость -- когда начинаешь ценить не удобство, а привычку.

...И даже обнимая теплое, домашнее тело Нади (рыжей моей, лисички, любимой... единственной, хитрой и курносой), лежа под пуховым одеялом в теплом и уютном доме, я долго не могу заснуть.

Стоит мне задремать, я вижу: бронзовая змея разворачивается на улицах Скироса, руки, факелы...  Рр-а-а!  Летят дротики.  Сложное -- простым.

И еще...  Иногда я вижу холодный лагерь легиона, серое утро -- рано-рано -- часовые на башенках мерзнут в коротких плащах, на ветках деревьев -- черных, осенних -- повисла изморозь...  Дыхание паром вырывается изо рта.  Я шагаю по узкой дороге, закутавшись в шерстяную накидку, голова моя непокрыта, холодный ветер теребит давно не стриженый волос... мне снова тринадцать лет.

Я иду в легион.

Вот так.

Трудно быть.

Когда меняешь работу не потому, что прежняя тебе не нравится или дает слишком мало средств на существование...

Впрочем, я не так уж часто менял работу.  Мой послужной список -- а работал я в различных охранных агентствах и, иногда, тренером в военно-спортивных клубах -- был прекрасен.  Меня уговаривали остаться, сулили повышение зарплаты, различные блага и выплаты, угощали коньяком и виски...

Впрочем, я ничего не пью кроме вина.

...Угощали редким вином, дарили оружие и путевки в экзотические места.  Однажды побывав в Риме, а после -- в Галиции, я зарекся путешествовать.  Хотя Лисичке в Риме понравилось...

Первую ночь там я боялся сойти с ума.

Увидев наутро мое лицо, Надя собрала вещи и решительно кивнула: едем домой.  Надя?  А как же..?  Домой.

После мы выбирались только в Подмосковье, к Надиным родственникам.

... - Служили? - оценил мою выправку центурион в сине-черном варварском наряде. - Звание?

- Старший центурион, первый манипул второй когорты семнадцатого легиона, - отчеканил я, - Фракия, третья Готтская компания, четвертая Готтская.  Имею награды.

Лицо "центуриона" расплывалось в неуверенной улыбке.

- Ты... это.  Да?

"Италия", подсказал Дима, "Майор."

- Я служил в итальянской армии, - сказал я, - дослужился до майора...  Потом уехал, домой потянуло...

Улицы Скироса.

- Ну ты, брат, даешь! - присвистнул "центурион", дружески хлопнул по плечу.  - Скажи, что срочную служил... тогда, может быть, поверю, а так...

Он натолкнулся на мой взгляд, поперхнулся, замолчал.  Руки потянулись искать шов на брюках:

- Товарищ майор?

- Вольно.  Ну что, берете на службу?

Так впервые в жизни я получил работу...

Трудно.

Мне сорок три года.  Я родился двадцать семь лет назад, со дня же моей смерти прошло около семнадцати веков.  Мое имя Тит Волтумий, а зовут Дмитрием Валерьевичем.  Я старший центурион римского легиона, забывший как будет по латыни: упал-отжался.  Моя жена -- рыжая красавица Надя, которая считает, что мертвые могут вселяться в живых.  Ерунда!  Мертвые могут вселяться только в мертвых...

Я тому подтверждение.

Моей жажды жизни хватило на двоих.

А может, все это -- только сон умирающего на поле боя старого солдата.  Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы, но очень надеюсь -- быстро.  Впрочем, мне рассказывали: в миг до смерти перед глазами проносится вся жизнь.  Не знаю.  Что вспомнил, то вспомнил -- и я не собираюсь умирать.  Я собираюсь вернуться к моей Лисичке, рыжей, ласковой...

Вернуться, последний раз побыв центурионом.

Самим собой.

Смотрюсь в витрину.  Недавно по этой улице прокатилась человеческая волна, гоня перед собой нескольких серых, неосторожно выскочивших на толпу.  Легионерам удалось уйти, но брошенные щиты и черные дубинки лежат на мостовой... стратуме...  Лежат и чего-то ждут.

Ждут возвращения серых...

Смотрюсь в темное зеркало.

Нет, не центурион.  Мирная сытая жизнь расслабила лицо, убрала складки со лба, смягчила линию подбородка.  Словно линии с восковой дощечки стерты морщины: лучистые -- из уголков глаз, насмешливые -- от губ, скорбные -- от крыльев носа.  Разве это Тит Волтумий, Тит-центурион, гроза легионной зелени?!  Одна ухмылка которого заставляла белеть от ненависти сотни лиц?

Не верю.

Мне все еще снится дорога в легион, где я -- тринадцатилетний...

- РАЗОЙДИТЕСЬ! - звучит усиленный мегафоном голос.  Трубный глас. - ЭТА ДЕМОНСТРАЦИЯ НЕ САНКЦИОНИРОВАНА!  ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ!  ИНАЧЕ БУДУТ ПРИНЯТЫ ЖЕСТКИЕ МЕРЫ!

Вот оно.  Поворачиваюсь, вглядываюсь в конец улицы.  Ползет змея.  От стены серых щитов отбегают люди, поворачиваются, грозят кулаками, кричат... Снова бегут.  Рядом со мной, у некоего подобия трибуны (как я не люблю это слово!) собирается народ.  Из проулка позади меня выныривает и останавливается в растерянности еще одна группа демонстрантов.

- РАЗОЙДИТЕСЬ!  ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ!

Серая змея легиона глотает улицу стадий за стадием...  Озноб в затылке.

Снова смотрю в витрину.  Есть!

Сквозь гражданскую припухлость проступает знакомая жесткость.  От крыльев носа бегут складки; у губ, в уголках глаз -- привычные насмешливые морщины...  Пробую улыбнуться -- выходит совершенно по-волчьи...

Тит Волтумий, старший центурион.

...Я вскакиваю на возвышение, расталкивая народ.  Указываю в сторону приближающихся серых:

- Сейчас будет бой!  Нужно организоваться!

- Э-э-э? - недоумевает толпа у моих ног.  Эх, сюда бы дядьку Флавия!  Он бы сейчас сказал то самое...  Самое нужное и доходчивое...

- Шлюхи! - ору я.  Сделать сложное -- простым.

- Путаны! - подхватывает ликующая толпа.

- Менты позорные! - спасибо, дядька Флавий, мертвый бог толпы...

- Менты!

Спрыгиваю с трибуны.

- По центуриям, по манипулам -- стройся! - командую я, подхватывая с мостовой потерянный серыми щит.  В другую привычно ложится камень. - Делай как я!

Легкая заминка.  Сперва растерянно, затем -- весело и дружно, выстраивается ряд, еще один.  Щиты...

- Куда лезешь! - ору. - Ты и ты -- во второй ряд.  Ты, со щитом... Да, рыжий, ты!  В первую шеренгу!  Шевелись, обезьяны!

- Шагом марш! - командую чуть позже. - Подтянуться!  Четче шаг!

Они подтягиваются, ровняют шаг, словно мои команды: на жуткой латыни, с фракийскими словечками, им хорошо понятны.

Спасибо, Фурий-Лупус, Фурий-Волк, мертвый бог солдат!  Пусть серые помучаются.  Их встретит не толпа, где каждый сам за себя, а такой же строй щитов...  Нет, не такой же -- куда им до профессиональных воинов! -- но все же.  Ты знал, центурион, главное правило полководца: простое для врага -- станет для него сложным.

Шагом -- вперед.  Строем, без дротиков, молча.

Навстречу движется серая змея, змея легиона -- глотая улицу стадий за стадием.  Прекрасный ужас -- я на миг замираю, как в детстве -- и как замирал, будучи старшим центурионом Титом Волтумием, в свои сорок три года и семнадцать чужих веков назад...

- Барр-а-а! - кричу я.

- Урр-а-а-а! - подхватывают остальные.  Крик перепуганного слоненка, ей богу!

Озноб продирает хребет, скулы твердеют.  Скоро столкнуться лбами змеи: серая, чужая, и наша, где рядом со мной шагает дядька Флавий, вздев могучими руками вырванную дверь.  Где на другом фланге, склонив круглую голову, держит строй старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, нацепив на губы неизменную ухмылку...

Подобранный щит -- непривычно легкий -- словно примеряется: вот сюда я приму первый удар чужого щита, чуть поддамся назад, пружиня... заставляя противника потерять равновесие... Затем -- толчок плечом.  Эх, будет потеха!

Я кричу: Подтянись, левый край, не говно месишь!

Я говорю: Четче шаг, сукины дети!

Будь на мне сейчас шлем, я бы почувствовал влагу на подкладке...