Это было десятого или пятнадцатого мая 1941 года. Пришел я в отдел кадров Мурманского пароходства, где начальником, как помню, был Глазычев. Посмотрел он на меня искоса и определил на пароход “Спартак”. Прихожу туда, а капитан мне и говорит: “Мне матросов не нужно, мне нужен третий штурман. Даже не третий — третьего я в море выучу. А вот второй нужен позарез. Пойдешь вторым штурманом?”
Ну, мне же еще лучше. Пошли… Хорошо было. Ходим вдоль побережья, солнце, ветерок прохладный в июне на севере благодать. Подходим к Йоканьге, разворачиваемся, холмы у нас уже по правую реке. И вдруг из-за гор, из-за холмов этих черных самолет выскакивает. Прямо на нас. И обстрелял.
Против солнца-то не видно — что за самолет? Ну, черт тебя дери, обалдели все. Еще такая дурацкая мысль пришла — не наш ли тут самолет ерундой занимается? Маневрирует да холостыми по цели метит. Чего от одури не подумаешь! А ушел он за корму, тут-то и разглядели мы черную свастику. И радист на мостик прибегает: “Война! Идет уже!..” Да…
Многих других забыл, а вот со “Спартака” помню. Смеялись еще: “Капитан Денисенко, стармех Кухаренко, а радист —Колабриенко”. Сначала на фронт все просились. Как же так — война идет, а мы здесь? Но на фронт не пускают — здесь, говорят, нужны будете. Пошли с грузом в Кандалакшу, уже к зиме дело шло. В Кандалакше и замерзли. Вода в заливе опресненная, льдом покрывается быстро, вот и затянуло нас милях в двух — трех от берега.
За хлебом еще ходили сначала по льду, какие — то продукты добывали, а потом совсем плохо стало. Есть нечего, топить нечем… Решили опять на фронт проситься. Не убьет, думали, на фронте — то сразу. Сначала обмундирование получим, накормят. Хоть в тепле да в сытости побыть немного. А там уж пусть и убьет… Так мы на “Спартаке” тогда набедовались. Но тут приказ пришел — треть команды оставить на судне, остальным — срочно в Мурманск. Так попал я на пароход «Фридрих Энгельс».
Это первый одиночный рейс был, но нам-то какая разница — первый он или не первый? Опытом не поделишься, самому надо через это пройти. Конечно, чего греха таить, шансы на проход были маленькие. Но мы, знаете, больше всего хотели поскорее уйти. Неизвестность, ожидание — хуже всего. Токарь наш, Костя Краснокутский, бурчал все: “Что, Джек, как к зубному врачу очереди ждешь?” Меня вокруг Джеком звали — Джекки Арлекино. Шутить шутили, да шутки-то плоские выходили…
К рейсу уже все готово было. Теплоход покрасили в белый цвет, чтобы у льдов укрыться, в тумане незаметнее быть. Две пушки поставили, шесть “эрликонов”, да еще нам союзники глубинных бомб подбросили. Ладно, хорошо, все — таки поспокойнее идти… Сначала мы в порту, в Рейкьявике стояли, а уж не помню, восьмого или девятого августа, — перебрались во фиорды. К вечеру — темнеть уже стало — вышли из фиорда в море. Союзные суда провожают, гудят; моряки кричат, руками машут. В другое время порадовались бы такому торжеству. А тут — потише бы, без шума лучше бы было в Исландии агентура немецкая здорово работала.
Ладно, пошли. Сначала нас корвет английский сопровождал, а через два дня вошли во льды, в туман — там и потеряли его из виду…
Капитан у нас опытный был — Кирилл Васильевич Касьянчук. Сразу приказ дан строгий — никаких работ на палубе, никакого шума. Все внимание -на горизонт да на воздух. Когда тихая погода — настроение самое паршивое. Солнце светит, вода гладкая нам это ни к чему. Уходим севернее, поближе к кромке льда. Ну, а если шторм — для нас самое подходящее. И поспать можно, и с мыслями собраться, да и нервы поспокойнее. Плохая погода теперь для нас самая хорошая.
И вот уж, пожалуй, неделя прошла. Да, дней шесть. Земля где-то близко — стайки уток потянулись, туман легкий. Вот из тумана — то он и появился -немец, сторожевик!
И тут напряжение как рукой сняло. Военная тревога — все по своим номерам, по расчетам. Я у “эрликона”. Ну… уж привыкли, что этого не избежать — так чего паниковать-то? Тогда уж, считай, человек погибший. А пока ты живой — ты лучше своим делом занимайся.
Сторожевик развернулся и пошел на нас. Капитан наш — сразу ответный маневр: развернулись так, чтобы стрелять из кормового орудия. В бинокль хорошо, да и без бинокля видно — у них все артиллерийские расчеты на “товсь”. Так вот и шли с нацеленными орудиями. Черт его знает, почему они сразу стрелять не стали. Капитан говорил потом, что у них был усиленный радиообмен. Наш радист слушал их станции, но шифровок не разобрал. Инструкции, что ли, они запрашивали? А тут полоса тумана сильного, мы в эту полосу прошли, сделали несколько маневров, машину застопорили и затаились… Радара, видно у них не было. Полчаса постояли, потом “врубили” машину и пошли самым малым. Часов через шесть выходим из тумана — горизонт чистый. Так мы и ушли от сторожевика. Так что и у “капель” — одиночных рейсов — тоже свои преимущества были: каравану –то трудно спрятаться…
На “Фридрихе Энгельсе” я сделал еще рейс- в Америку, а потом попал на “Индигирку”. Тоже старый пароход. Мне не везло на суда почему — то все старые попадались. Не получал я хороших рейсов никогда…
Тут снова конвои возобновились, “Индигирка” уже в конвое шла. Обычно шли сначала к Новой Земле, потом держали курс на остров Надежды и по кромке льда — к острову Медвежьему. Его, как правило, севернее обходили, а зимой, конечно, южнее. Ну вот, дошли мы до Медвежки… Знаете, и тогда это трудно было объяснить, а теперь и подавно. Было какое — то предчувствие — еще с вечера. И чай почему — то пили молча, и спать пошли, а не спалось: вот что-то должно случиться! Выйдешь из кубрика на палубу, покуришь, посмотришь на небо черное, на море, а на душе творится необъяснимое.
Ну вот — день прошел тихо, а к вечеру нас торпедировали. Подлодка! Я даже сообразить — то ничего не успел и взрыва словно не слыхал, удара не почувствовал, а уж был в воде…
К ледяной воде привычка была — не зря, видно зимним плаванием в Ленинграде занимался. Только дыхание враз перехватило и все соображение отшибло — кто ты? откуда? что было? Ничего понять не могу… Держусь, болтаюсь, обломки какие — то вокруг, а тут плот из-за волны. Плоты— то какие были? Четыре бочки металлические да каркас из досок. Ну и ремни там, чтобы “утопленники” схватиться могли. Вот и подплыл я к этому плоту…
Не надо, наверно, писать об этом. Я знаю — есть подлецы, но мне не верится, что нормальные люди на такое пойдут… Подплыл я, значит, к плоту, а там один товарищ наш подобием весла — здоровенной доской — отгонял всех остальных, кто к ремням тянулся. Рехнулся он, что ли? Бил доской по головам что есть мочи. Ну, чтоб ему спастись, а остальные… Он сам на коленях стоял и молча изо всей силы этой доской плашмя бил — по лицам, по рукам… Скотина!
Отплыл я от этого плотика- не хватало еще, чтобы свой добил… Чего греха таить — и такие были. Нет, это уже не человек. Разве нужна такому жизнь, за которую он так цеплялся? И как ему жить потом, когда он в себя придет? А если он потом будет жить как ни в чем не бывало? Вот это страшно, этого я уж понять не могу.
Вот так в первый раз мое судно потопили. Но до этого я уже два раза в воде побывал — раньше еще, когда мы в конвоях шли. Но это было так — выскочил и сразу же меня подобрали. Один раз от взрыва бомбы так качнуло, что смыло волной. А другой раз от взрыва с мостика выбросило воздушной волной. Тогда сильно ушибся. Первый раз меня наши подняли — круг спасательный бросили. А второй раз корветы охранения подобрали. Нас там много в воде оказалось — рядом потопили транспорт. Тогда мне здорово врезалась в память одна деталь — корветы вылавливали “ утопленников” по способу близнецового трала. Так рыбу ловят — два судна тянут между собою сеть. Вот так и нас тянули. Многие попавшие внутрь сети захлебывались раньше, чем их оттуда вытаскивали. А я, чтобы не попасть в общую кучу живых и мертвых тел, нырнул под сеть и схватился за нее с наружной стороны. Да…
Да, это было в конвое. А тут я остался совершенно один. Тех, кто за плот цеплялись, разнесло в разные стороны. Темно, никого и ничего не видно. Ну, думаю, что в таком состоянии уже не человек в воде болтается, а что-то такое… Черт его знает.
В общем не знаю, сколько времени прошло — час? два? И вдруг поднимает меня волной и голова утыкается во что-то мягкое, плавучее. Руки у меня совсем окоченели — пальцами пошевелить, зацепиться за это мягкое никак не могу. Но внутри у меня какой-то механизм появился и я свои руки, как доски, на это мягкое закинул все-таки. Вылез кое — как, когда это мягкое на волне вниз пошло. Вылез, отдышался… Показалось, что я только сейчас и дышать –то начал, а в воде и не дышал вовсе. Ну, разобрался потихонечку, что к чему. Оказалось, это надувной плот с капюшоном, тогда на шведских судах такие плоты были. Его, видимо, сорвало и смыло во время шторма с судна, и вот он, попав в воду, раскрылся. А когда плот раскрывается, там лампочка зажигается — сигнальная, аварийная. На 72 часа батарея рассчитана, а шторм недавно прошел — вот она и горит.
Подвигался я, руки отошли немного. Хорошо, просто хорошо! Пошарил по плоту — нашел одеяло. Потом грелки химические попались. Они градусов до 50—70 разогреваются, когда внутрь вода попадает. Ночь под одеялом да с грелками в каком-то забытьи провел, а утром только—только светать стало — все и разглядел. Таблетки нашел — там дробленый орех грецкий, изюм, еще что-то. Шоколад был, вода консервированная, несколько банок, — трехдневный запас на шесть или восемь человек. Жить можно!
Подкрепился, полегче стало, уже соображать начал. Размышляю — где, что, куда ветер несет — капюшон ведь как парус работает. Даже в уме вычислять начал — какой день-то сегодня? И вспомнил девятнадцатое июня! День моего рождения — представляете?
Да… 19 июня. День моего рождения!
И вот, представляете, в этом рационе для “утопленников” еще 12 бутылочек было. Плоских таких бутылочек с виски — граммов по 150 или 200. И еще зеркальце сигнальное, чтобы кораблю солнечным зайчиком знак подать — гелиограф называется…
Ну, смотрю от нечего делать в зеркальце это. Морда, конечно, некрасивая — противная, опухшая, обросшая. А в этом гелиографе выпуклом — вообще страх и ужас. Ну, ничего… Отворачиваю я пробоину, наливаю виски в банку из-под воды. Смотрюсь в гелиограф, чокаюсь с ним — сам с собою, значит. Ну, говорю, с днем рождения тебя, Евгений Николаевич! Что там дальше будет — не знаю, а рождение надо отметить, хоть и не в очень приятной компании.
Ладно. Выпил одну бутылочку, потом — другую, третью… В обычное-то время — ерунда. А тут — от слабости, что ли, от этих передряг — “ окосел” так, что уж дальше деваться некуда. И закусил вроде бы хорошо, а не подумал, что так подействует. Лежу уже в каком –то полуобморочном состоянии…
Ну, знаете, конечно, как пьяный может себя чувствовать? Он же ни на что не способен! Вот я такой и был, когда шум дизелей услышал.
Ничего понять не могу. Сколько времени прошло? Что? Как? Или мне приснилось все это? Не могу ничего вспомнить. То работают, слышу, дизели, то куда-то пропадут. Потом вроде речь какую-то слышу. Сверху кричат: “Лук раунд! Ху из зет?” Английский-то я понимаю — всего Джека Лондона в детстве по-английски прочитал. “Посмотри, есть кто там?” — “Кто-то есть, какой — то парень”. — “Он как — живой?” — “ Нет, мертвый. Похоже — мертвый”.
Тогда сообразил, что это я — “мертвый”. Двинулся как-то…
Не помню, как я оказался на палубе этого английского корвета. Первое, что я услышал, — смешок какой-то. Открыл глаза, и тут такой грохот грянул. Моряки вокруг за животы хватаются. Конечно, физиономия у пьяного, который совсем ничего не соображает, очень смешной, видимо, была. Да еще нашлась эта физиономия посреди пустынного океана. Все хохотали: “Пьяный. Живой, но пьяный. Как на дне ада”. Что-то в этом роде. Потом кричат: “Отправьте его, чтобы он спал”. Куда-то меня положили… Сколько я спал — не знаю. Только расталкивают: “Ты живой? Командир хочет тебя видеть”. — “ А что за это судно?” — спрашиваю.
“ Дежурный по району корвет”.
Ладно, приводят меня к командиру.
— Кто ты и откуда?
— Я — русский. Моряк с “Индигирки”.
— “Индигирка?” Ага, хорошо. Но ты оказался не на советском плоту, а на шведском. А шведское судно, которому принадлежит плот, давно в России. А как ты добыл этот плот — вот что самое интересное. Ты, парень, что-то не то говоришь. Ты лучше правду скажи — с какого ты парохода и кто тебя на плот высадил. Не просто высадил — на пути следования нашего конвоя. Конвой, -говорит, — будет идти с запада, а тут-то ты его как раз поджидаешь.
Не верит командир мне никак.
— Что у тебя на плоту было? Какие сигналы и кому ты подавал?
Рацию куда дел? Утопил? Ведь ты не просто так сидел, ты давал подводным лодкам сигналы?
Как я ему докажу, что не диверсант, что никаких сигналов не подавал?
— Русский, — твержу ему, — матрос с “Индигирки”. Шли в конвое, торпедировали нас.
— Русский? Матрос? Русских я давно знаю. И еще не встречал ни одного русского матроса, чтобы он так бегло говорил по-английски. Врешь, парень, расстрелять тебя надо.
Вызвал командир корвета еще кого-то, отошли они в строну и о чем-то тихо так поговорили. Ну, думаю, будет тебе подарок ко дню рождения, Евгений Николаевич. В гости, выходит, попал. Расстреливать будут… Подошел, значит, командир корвета, посмотрел на меня, потом рукой махнул: “Ладно, мы еще разберемся, кто ты — немецкий или советский. Расстреливать тебя я пока не буду. Мне рулевой нужен”.
Так я стал рулевым на английском корвете охранения. А дней через пять показался караван и наши суда в конвое. Командир на мостике, а я за штурвалом: “Вон — говорю, — “Шексна” идет, там меня знают. Запросите, пересадите на “Шексну”. А он все никак меня отпускать не хотел. Потом уж пересадил на английский транспорт, который в Мурманск шел. Там и разобрались…
Пришли в Мурманск, а там уже новый караван готовится — в Англию идти. Попал я на “Ветлугу”. Ребята знакомые, из старых конвоев — помнят еще, как меня взрывной волной выбросило, а тут еще и это потопление.
— Ну, Джек, ты невезучий, с тобой опасно в рейс идти!
Смеялись, конечно… Пошли. “Ветлуга” старая, после рейса должна была на ремонт становиться, совсем хода не имела. А капитан хороший был — рыбак с северных морей. Фамилии не помню только лицо. Обожженное лицо было…
Да, капитан хороший был, а сделать ничего не мог. Отстали мы от конвоя, ушел он вперед. Идем одни, конечно. Один раз появилось судно немецкое, военное — сыграли мы боевую тревогу. А что сделаешь 45-миллиметровой пушкой, кое-как установленной на корме? Ничего не сделаешь. Немец не подошел даже к нам — видно, такая старая калоша была, что и снаряда решили не тратить…
Вот и дошли мы до Англии, разгрузились и пошли в Саут-Шилдс на ремонт. Там громадные знаменитые доки “ Бригмэн ковэн компани”. А в доке пришел к нам на борт английский офицер конвойной службы с нашим представителем.
— Нужно английское судно перегнать из Саут-Шилдса в Абердин. Рейс короткий будет, а обратно вернетесь поездом. Нужны опытные моряки, знающие английский. Кто из вас говорит по-английски?
— Вот — Лепке, он английский знает и штурманом плавал.
Вы — Лепке? Нам нужен третий штурман. Пойдете?
Я не долго думал — что на берегу –то болтаться? В море лучше. А ремонт — месяца на полтора — два. Еще двое наших ребят согласились, пошли.
Пароход назывался “Джассон”. Капитан — англичанин. Старший помощник, второй штурман — англичане. Я пошел третьим. А палубная команда — всех национальностей. Кого там только не было негры, их больше всего, малайцы, китайцы, французы, бельгийцы… И многие из местных безработных набраны были. Хотя и опасно, но все с удовольствием пошли — работа есть.
Да, на какой же день перехода это было? Второй или третий, наверное. Вот так, идем Северным морем… Часов семь вечера было, я в ходовой рубке. Как раз моя вахта, и мне какая-то карта понадобилась. Ищу карту, а тут раздается взрыв — сильно так тряхнуло судно. Свет погас, а я в полной темноте зачем — то все карту ищу. А крен сильный уже, и крики на палубе. Тут сообразил я надо вахтенный журнал хватать и скорее на палубу. Нащупал журнал, сунул под робу и к двери. А дверь в рубке заклинило. Пока с дверью возился, пока на палубу выскочил — а шлюпки уже отошли от борта. Судно тонет, надо куда-то деваться. Ну, тут уж я недолго думал — прыгнул за борт. Вода, конечно, холодная, но не такая, как осенью или зимой — держаться можно. Плыву, шлюпок из-за волны не видно, а тут трюмная лючина — доска с куском брезента — на мое счастье, болтается. Вот я и зацепился…
Ну, плавал на этот раз не очень долго — час или полтора. Потом — совсем темно уж стало — слышу вдруг всплеск и огонек такой направленный шарит по морю. И луч на меня, шлюпка подходит… Но слышу — немецкая речь…
Меня выхватили из воды, стукнули крепко и на шлюпке к подводной лодке повезли. А она совсем близко тут всплыла. Люк открыт, беготня; но все делается молча — молча в люк меня сунули, причем очень грубо. Привели в закуток какой-то. Темно, лампочки полупритушены. Присмотрелся — там еще двое оказались, а кто — не разберу. Даже говорить друг с другом не хотелось, такое паршивое настроение было… Ну, чувствую, попался так попался. Плохо дело. Мокрый весь, трясет меня озноб какой-то. Только теперь слабость почувствовал — сильно ушибло взрывом меня, да еще на шлюпке добавили. Дело дрянь, тьма египетская, и так уж мерзко на душе…
Сколько мы там были — спали или находились в забытьи? Никто нас не трогал. Вдруг клинкетная дверь в наш закуток открылась. Команда короткая, отрывистая — и нас пинками выталкивают на трап. Ладно, вышли на палубу. Видим — подводная лодка стоит у причала. Деревянный такой причальчик, вдали какая-то глухая стена виднеется — длинная, довольно далеко до нее,
примерно с полмили … День только начинался, солнце сквозь туман едва проглядывалось, и вдруг показалось мне, что я, кажется, уже был здесь — давно еще, когда курсантом на “Веге” ходил. Вроде бы это устье Эльбы было…
Выгрузили нас на причал, Охрана на берегу — семь автоматчиков и офицер. Хорошо помню — считал. А что было делать? Передали нас этой команде, и лодка ушла. Потом подскочил катер, похожий на торпедный, только чуть побольше. Вроде прогулочного — с двумя винтами, потому что два телеграфа на два винта было. Быстроходный… Ошвартовался катер, на берег сошли двое, а двигатель работал на малых оборотах. И вместе с автоматчиками — шесть автоматчиков и эти двое — пошли в сторону стены. Что там за стеной было — не знаю. Ушли они туда, а нас охраняют двое — офицер и автоматчик. Мы еще пытались разговаривать друг с другом я как раз разговор начал. И такой удар сапогом в живот получил, что сразу понял — выколотят так, что живым не останешься… Все это происходило шагах в десяти от катера. Стали они спиной к катеру, боком к нам. Курят, смеются… И, знаете, все как-то очень быстро произошло. Вроде бы мы трое об одном и том же в этот момент подумали. Ни слова не сказали — переглянулись, жестом обошлись, а сразу поняли — надо попробовать. Нас все-таки трое, а этих — двое, и остальных не видно.
Моментально все получилось. На мою долю офицер выпал, а остальные (потом оказалось — один бельгиец был, а другой — француз, механик, их тоже лодка подобрала) на автоматчика накинулись. Ну а чем? Кулаками только. Кулаком сразу не убьешь — оглушили, скрутили этих “друзей” и на катер. Их тоже с собой прихватили — отойдут панику поднимут. Я “вальтер” — то сразу у офицера вытащил, да стрелять нельзя — услышат. Вот мы и взяли их в катер. Боцман отдал концы, я — в рубку, к телеграфу, а француз в машину побежал. Словно все подобрались — как по расписанию! Дернул ручку телеграфа — вперед! И дали ходу.
Туман стал накрывать еще раньше, потому и мысль у меня такая появилась, когда автоматчики ушли, — вот туман-то нас и может спасти. Вошли в туман, плотная полоса нашла — ни берега, ничего не видно. Пошли на запад и так идем, чтобы подольше в тумане оставаться. Врубили самый полный — мели не страшны, судно мелкосидящее. Хорошо идем.
Немцы у нас уже связанные лежали, концами их скрутили — добра этого на катере хоть отбавляй. Они в форме лежат, а мы же в лохмотьях были. Холодно стало, так что мы на немцев запоглядывали. Потом я развязал офицера, пристукнул еще раз на всякий случай — чтобы не возникал — и стал раздевать его. У него добротное все это хозяйство — и форма, и особенно теплое нижнее белье, которое я с удовольствием на себя напялил. Сапоги его надел, фуражку, ремень и сбоку “вальтер” нацепил — полная форма в общем. Автоматчика наши тоже раздели, да в катере еще роба нашлась — значит, все приоделись. Немцев вниз отнесли — там тепло…
Туман продержался примерно сутки. Скорость у нас хорошая была узлов 10 — 12. Вышли из тумана — никого не видно. А еще через несколько часов увидели землю… Выбрал я берег отлогий, из песчаника, и врезался в него на полном ходу. Посчитал, что катер нам уже не нужен — уже мы в Англии. Вот и выбросился на берег. А тут как раз нас и схватил английский патруль…
И опять началась чехарда. Форма — то на мне немецкая. А я им объясняю, что я — русский, штурман с английского корабля “Джассон”. Полная неразбериха, конечно. Но потом все выяснилось, через некоторое время дали мне возможность связаться с консульством в Лондоне. Выслали из консульства человека, он меня и опознал.
А выбросились мы, оказывается, южнее Сандерленда. Это восточное побережье Англии, недалеко от порта Саут-Шилдс. Одели меня в английскую робу, денег на дорогу дали до Саут-Шилдса. А здесь я сел на свой пароход — на “Ветлугу”, как раз ремонт уже кончался…
Тогда много на “Ветлуге” говорили — ты, мол, в рубашке родился. А на самом деле настроение тогда паршивое было, все поджилки тряслись. Мы ведь постоянно думали — вот-вот нас догонят, обязательно догонят, должны догнать. Но как-то обошлось.
А потом пошли на “Ветлуге” в океан — в Америку. В Нью-Йорке получили снабжение и через Панамский канал — в Сан-Франциско. А там получилось такое дело. Вызывают меня в консульство и говорят: “Вот что, дорогой товарищ, с “Ветлуги” тебе придется уйти”. Меня холодный пот прошиб — что я такое натворил? Может, мои приключения на “Джассоне”?
Все-таки в плену был, а за такие вещи не жалуют. “Увольняйся с “Ветлуги”, — говорят, — получай деньги, покупай билет и поезжай в Лос- Анджелес. В порту найдешь теплоход “Каличе” — им срочно в рейс идти, а штурмана нет. Будешь третьим штурманом”.
Уф, отлегло! Я даже удивился, что так получилось. А потом решил все списать на военное время — если надо, то и матросу могут доверить.
Ладно, приезжаю в Лос-Анджелес, нахожу этот теплоход, а он уже переименован в “Донбасс” — старая надпись “Каличе” закрашена… Рассказывать о плаваниях на “Каличе” особенно нечего — такая старая посудина досталась, что сделали один рейс во Владивосток, вернулись в Америку и получили новый танкер — “Святой Джеймс” — и тоже его в “Донбасс” перекрасили. Пошли мы на нем в Атлантику через Панамский канал. Американцы рекомендовали нам идти близ Кубы, огибать ее и следовать на север. В Филадельфии, на Атлантическом берегу, ждал нас груз, но повернуть на север нам не удалось. Милях в 15 — 20 от побережья Кубы “Донбасс” был торпедирован. Чья лодка нас потопила, мы так и не узнали: Может, японская, может, немецкая. Танкер быстро, в считанные минуты, пошел на дно: даже шлюпки спустить не успели — с борта попрыгали в воду. Хорошо еще, что успели отплыть, а то затянуло бы всех воронкой на дно. Плывем, не оглядываемся, а оглянулись — нет нашего танкера, только вода бурлит.
Ну, что ж — чистый океан, солнце светит. Вода теплая, приятная — одно удовольствие, можно сказать, после северных купаний. Здесь долго можно плавать… Но и тут чепуха получилась. Вдруг кто-то заорал: “Акулы!” Мы, кто еще болтался на поверхности, стали подплывать поближе друг к другу — покучнее, чтобы они нас поодиночке-то не растаскали. Я уж не знаю — успели кого-нибудь схватить акулы? Кругом и так кричали — много было раненых. И тут появились спасатели. Нет, не корветы американские — они подошли чуть позже. А наши спасатели — дельфины! Стали они отгонять акул от людей, сами на акул бросаются. И так они рвали этих акул — ужас прямо. Вода вся ходуном ходила. А тут и торпедные катера на большой скорости подошли.
Да, чтобы отогнать акул, на катерах стали глубинные бомбы сбрасывать. Тогда и акулы, и дельфины ушли, но нам — представляете, как досталось — вот по этим местам, что в воде были. Все “хозяйство” отбили, так что мы полтора месяца провалялись в госпитале в Гуантанамо, пока не привели нас в порядок.
В Гуантанамо стоял танкер “Дей Лайт”, и когда выписались мы из госпиталя, американцы отдали его нам. И вот — не поверите — снова его переименовали в “Донбасс” — это был мой третий уже “Донбасс”! А что значит “переименовали”? На баке, на корме закрасили “ Дей Лайт” и вывели “Донбасс”. Вот и все. А порт приписки — Осло — так и остался. краски, что ли, не хватило?
Ну, ладно, взяли мы в Америке груз и пошли в Мурманск. И опять нехорошая история со мной получилась — ну что за невезение! Напали на наш “Донбасс” торпедоносцы. Потопить не потопили — отогнали их корветы охранения — а вот рядом с танкером упала бомба и вышвырнуло меня с мостика взрывной волной. Подобрали быстро — корвет подошел минут через двадцать я был уже на палубе. Но так оглушило, что весь рейс до Мурманска я пролежал в лазарете, подняться не мог.
Доставили мы груз и снова пошли в Америку. А в Нью-Йорке весь экипаж с танкера сняли, “Дей Лайт” отдали норвежцам, а мы на поезде отправились в Сиэтл, штат Вашингтон. Там для нас строили новый танкер, и мы должны были его принять.
“Нет, — говорят, — это не ваш. Ваш — вот он!” И показывают на стапели. А там ничего нет, только закладка происходит. Но строили американцы на удивление быстро — через полтора месяца приняли мы “Бикен Рок” — так назывался новый танкер. “ Скала опасности” означает, что-то в этом роде. Ну и что же — опять перекрасили! Это был мой четвертый “Донбасс”!!! На этом “Донбассе” мы возили из Америки во Владивосток бензин, мазут, спирт. А еще был рейс с туалином. Мы не знали, что эта за штука — туалин. Американцы говорят: “ Не знаете? Ну вот — посмотрите!” И наливают в металлическую посудину граммов пятьдесят этого туалина. И от воздуха сразу же образовалась корка. И вот на эту корку пустили иглу такую. И так это рвануло, что взрыв прямо настоящий.
“ Вот, — говорят, повезете вы 16 тысяч тонн этого туалина. И если рванет, то ваши души на Луну полетят. А скорее всего, и душ не останется… Так что вы старайтесь держаться подальше от американских берегов”.
Ладно. Загрузили мы туалин, а сверху залили машинным маслом, чтобы корка не образовывалась. И пошли во Владивосток. Груз особо ценный — ведь это топливо для наших “катюш”. И не дойти с ним мы просто не могли. Два рейса сделали на этом танкере с туалином — то бишь с “машинным маслом”, как было записано в документах. Все нормально!
И плавал я на этом четвертом “Донбассе” до февраля 1946 года. В эти февральские дни южнее Адена подводное извержение вулкана было и огромные волны пошли по дуге большого круга. Цунами называется.
Сохранилась радиограмма о гибели танкера “Донбасс” 17 февраля 1946 года:
НКМФ СССР
Радиоцентр Дальневосточного государственного морского пароходства
от 26 /2 46 06. 35
т. Джонс
сообщите Наркому
Мезенцев
из “Белгород” № 51
26/2 09 час 10 мин
Влад. Морфлот Мезенцеву
При штормовой погоде 17 февраля около 15 часов судно “Донбасс” переломилось внезапно после перелома надстройка под мостиком где в каютах находились люди моментально погрузилась в воду поэтому надо полагать что люди могли остаться в каютах кроме капитана и двух радистов которые успели выйти на мостик тчк один матрос который пытался перебраться на носовую часть погиб на глазах
капитан Вага
(приняли) Орлова Иванова 26/2 — 46 в 6-35 Мск.
…Тогда мне еле удалось отодрать голову от палубы — на голове была ледяная корка и волосы крепко примерзли. Приподнялся, встать не могу — такая тяжесть во всем теле, слабость неимоверная. Кое-как уселся на палубе, начал вспоминать, соображать… Значит, так: стоял я вахту на мостике, а тут — оглушительный треск, огромная волна. Меня смыло, стукнуло хорошо, понесло, а пока кувыркался, так треснулся головой, что потерял сознание. Теперь соображаю — что же я собирался делать перед тем, как меня смыло и ударило? Ага, собирался подать конец. Я вспомнил, что на мостике оставалось несколько человек и нужно им срочно передать конец, чтобы они перешли сюда, чтобы их водой не смыло. Тогда, значит, надо вставать! Встал кое-как, и судно качает, и меня качает, но ничего — встал! Теперь что? Надо выброску искать! Пошел искать. А в голове — мельтешня… Кое-как добрел до боцманской, до подшкиперской, где у нас все это хозяйство находилось. Дверь клинкетную кое-как открыл, нашел выброску и обратно. Палуба прилипает. Смотрю под ноги — а сапоги-то у меня слетели, когда кувыркался. Теперь босиком по железу хожу. Но это ладно, потом найду, а сейчас надо срочно выброску подать. Начал прибавлять шагу как мог. Болтает, швыряет, но иду. К мостику подхожу, смотрю… А смотреть-то и некуда! Бог ты мой! Некуда смотреть! Мостика нету! Ни мостика, ни людей — ничего! А я уж было и выброску эту приготовил, а бросать-то некуда! Разве что в океан бросить — зачем мне теперь эта выброска? Так я понял, что остался один, совершенно один на обломке танкера… Обломок качается градусов на 40 — 50. Морозец градусов 10.
Страха, что остался один, не было. Все-таки хоть и на обломке, да на корабле. Все-таки плавает, не потонем, не в первой.
А что нужно? Нужно потеплее укрыться да прийти в себя. Поспать как следует, а там на свежую голову видно будет. Пошел снова в подшкиперскую, там на полках полушубки. Замотался я в них и уснул. Хорошо…
На следующий день, или когда, не знаю — проснулся. Хотелось есть. И только тогда я понял, что не несколько минут, а день или два провалялся без сознания на палубе. Вышел осмотрелся. Еще штормило. Обломок мой торчал из воды почти под 45 градусов. Знал, что в самом носу есть два спасательных плотика, но под таким углом, да еще в шторм, мне никак туда не добраться.
Поискал вокруг, нашел бочку с техническим жиром. Попробовал этот жир глотать, но до того муторно стало, до того пить захотелось, что сил никаких нет. Надо искать воду…
Добрался до форпика — там вода была — а на его горловину канат десятидюймовый свалился. А с моими-то силами этот канат двигать… Отодвинул все же, освободил горловину. А там, значит, восемь болтов по два с половиной дюйма. На каждом — гайка. Вспомнил, что в помповом отделении такой ключ должен быть. Найти-то нашел, а этот ключ около десяти килограммов весит. И этим ключом я два дня отворачивал гайки. Есть еще не так — голод можно вытерпеть, а вот пить так хотелось, что даже видел эту воду. Такие фонтанчики били — свежая вода, чистейшая, прямо кристальная, вся так и светилась на солнце… Потом горлышки бутылок появились, пиво в рот полилось… Вот под эти галлюцинации я и открутил гайки… Да, я еще у боцмана в хозяйстве граненый стакан нашел, положил в карман. Но не пригодился он — только отвернул я гайки да увидел в горловине воду, так и плюхнулся с головой туда, забыл про все на свете. Голова под водой, а я все вливаю в себя эту воду, не ртом — всеми порами, казалось…
Напился до того, что как удав лежал на бортовом стрингере, а все пил эту воду — теперь уже стаканом. Вливал в рот и чувствовал блаженство.
Ну, вода есть, но теперь без пищи плохо. Силенок-то уж совсем мало. На пятый или шестой день непогода утихла. Надо добывать пищу, надо добраться до ростр, до спасательных плотиков. В подшкиперской пояс был, на котором все инструменты развешивались. Надел пояс, достал выброску. То-то, думаю, она мне и пригодится. Надо продумать все так, чтобы лишних движений не делать. Закрепил выброску на поясе, перебросил ее через ростры — она опустилась. Потом блочок туда подтянул, закрепил за нижний ринг — на палубе ринг приварен был. Все закрепил, конец через блочок перекинул и связал его в виде беседки двойным беседочным узлом, чтобы уж тут удобно было. Подтяну себя потихоньку — закреплю. Дальше подтяну снова закреплю. Таким образом и подтянулся под самые люки. Открыл — а ведь все это под большим углом — и первым делом на голову мне свалилась… Библия! Тяжеленная такая, переплет крепкий. Вот, думаю, еще не хватало — Библией пришибленным быть! Потом свалился “Лайф”, американский журнал — как раз того года, когда судно строили. Первый контейнер с грелками, с одеялами был все это на палубу посыпалось. А второй контейнер — с надписью “Food”. Вот это как раз то, что мне нужно. Пища! Первым делом банки появились — консервированная вода. А там уж баночки со всякой пищей и открывашки — ключики разные. Причем все они были привязаны, очень удобно привязаны — чтобы “утопленники” не растеряли, наверное. Была там и карта морская, и мореходные таблицы. Хронометр был, секстан и объяснения на английском — как считать линии положения, линии Сомнера, чтобы определиться по звездам. Все было настолько разжевано, что даже человек, не знающий морского дела, мог свободно бы разобраться. А мне проще мореходную астрономию я знал хорошо. Определил точку своего обломка — сначала долготу, а потом по долготе запустил хронометр, а потом и широту определил. Точка есть! А потом уж каждый день отмечал на карте свое место. Понял, что дрейфует меня куда-то в сторону Калифорнии, южнее. Подсчитал провизию — на месяц дрейфа хватит. Тут у меня два плота, трехдневный запас на двенадцать человек, а я один. Хватит мне. А обломок никуда не денется — там много всяких переборок. Вообще-то танкеры строились как непотопляемые…
Никакого страха не было, а только тоска, что долго придется жить в одиночестве. Гудки мне какие-то слышаться начали, огни какие-то мигать. А иногда казалось, что обломок подо мной исчез, что плыву я в какой-то черной пустоте, в невесомости качаюсь… Как с этим бороться? Работать!
В носовой части паровая помпа была. Разогрел я котел, запустил помпу. А что? Соляр был, спичек, правда, не нашел, но в плотике обнаружилось такое устройство — спирт, ватка и зажигалка от батарейки. Удобное устройство! Огонь добыл, соляр горит, котел пар дает — помпа работает! Начал я мазут из кормовых танков в носовые перекачивать, чтобы дифферент сделать поменьше, выровнять свой обломок. И вот дифферент небольшой уже, свободно ходить по палубе можно. А если бы ничем не занимался, а сидел и смотрел тупо, тогда, конечно, был бы и страх, а может, что и похуже.
Так и плыл — целый день в хлопотах: огонь добыть, котел развести, помпу запустить, прибрать все, порядок навести — хоть и обломок, да корабль. Все должно быть в полном порядке. Так и бегаешь целый день — тут ты и боцман, и матрос, и штурман, и кок, и капитан. И полные сутки — все твоя вахта!
Все шло спокойно, а потом — снова гудки. Ночью во сне. То не было, не было, а тут опять появились. Не сплю уж, ворочаюсь, а они все гудят. Не буду, думаю вставать, погудят-погудят — перестанут. Не перестают — гудят проклятые! Ах, беда-то какая! Вставать надо, заняться чем-нибудь, а то и рехнуться недолго! Встал, вышел на палубу. А уж светает, море тихое, спокойное. И дымка такая — туман легкий… А оно-то из дымки и появляется. Ничего, кажется не было, а потом — темнеет, очертания появляются и еще гудит при этом. Судно! Ближе, ближе подходит — уже надпись видна. Наш!! “Белгород”! С мостика сигналит кто-то. Начинаю читать. Спрашивают — сколько человек на судне?
Принимаю сигнал, отмашку делаю и передаю: “Один!” Замолчали там что-то, замешкались. Не понимают, видно. Снова сигнал передают: “Сколько человек на судне?” А я пишу: “ Один, один, один!”
Справка:
Дана настоящая второму помощнику капитана турбоэлектрохода “Донбасс” Лепке Евгению Николаевичу в том, что он был снят с носовой части танкера “Донбасс” и принят на борт танкера “Белгород” 26 февраля 1946 года в северной части Великого океана в точке: широта 45°15' северная долгота 172°20' западная. Вследствие урагана и происшедшей катастрофы 17 февраля 1946 года, имевших место в точке: широта 46°45' северная, долгота 17°59' западная, средняя надстройка со всем жилыми и служебными помещениями затонула, отделившись от главной палубы. Таким образом, со слов Лепке, погибли все судовые, а также его личные документы, удостоверяющие его профессию, звание, занимаемую должность, образование и другое.
Справка дана для представления в советские учреждения для восстановления погибших документов.
Капитан т/х “Белгород”
В. Вага
26 февраля 1946 года
№ 3/9
Великий океан
С этой справкой пришлось мне потом побегать. Сколько я намаялся с ней — вот уж будет приключенческий роман. Да… А почему то? А почему се? Как будто я мог предвидеть, что танкер переломится. Знать бы, где потонуть. В этих случаях что, тоже надо соломки подстелить? В войну доверяли, а после… Через сколько лет я потом в загранплавание пошел. А могло быть и хуже…
Вообще-то я многие годы никому ничего на рассказывал. Как-то стал на праздничном вечере воспоминаниями о плаваниях в конвоях. Внимательно так все слушали, а после подходят и говорят: “Знаем, любите вы, моряки, байки разные рассказывать. И после одного потопления люди с ума сходили. А если и выживали, так и к морю близко подходить боялись. Вон военные моряки — и самолеты сбивали, и лодки топили. Орденов-то у них сколько — во всю грудь! А у тебя — ни ордена, ни медали. Так не бывает!”
Как им объяснить, что мы же не военные моряки были, мы только грузы возили. Что орденов нет — не беда, а вот обидно: получается, что ты вроде бы всю войну где-то в теплых местах проводил. Ведь и в документах нам писали: “ В войне не участвовал”. Такая вот несправедливость…
Скачать видео
Оценили 26 человек
43 кармы