Что происходит за поворотом реки

Елистратов Владимир

Дело было лет двадцать с лишним назад, еще в лихих девяностых. Где-то в 92-93-ьем.

Мы с друзьями плыли на байдарках («байдах») по реке С.

Байдарки у нас, помню, были тогда – старенькие «Таймени». Клееные-переклеенные, со стрингерами и шпангутами на последнем издыхании.

Зато у лодок были, как и положено настоящим кораблям, названия. Уже не помню, почему мы их так назвали, но именовались они «Переходный возраст», «Цикатумба» и «Каракатука». Последние два – что-то а-ля Корней Чуковский.

С. – река равнинная, первой категории. То есть самая безопасная для байдарочников. Был июнь. Только что кончились дожди, и стояла большая вода. Все перекаты ушли на метровую глубину. Единственная опасность – бесконечные топляки, высовывающие из воды свои щучьи морды. О них пропороться – легче легкого.

Погода стояла изумительная. По небу стремительно мчалась тяжелая метель облаков. Пять секунд шафранного солнца – пять секунд васильковой тени, зной – холод, зной – холод... То ошпарит шафран, то окатит родниковым льдом темно-ветреная синева. А впереди - слепяще-огненная чешуя плёса. Плывёшь в каком-то измененном состоянии сознания, в изумленной дреме, в сонном восторженном недоумении. Равномерно чмокая, шаманят весла. Камлают, завораживают.

По берегам – то поля, то сосняки, то деревни. Под ветром то ли зудит, то ли звенит стального цвета осока. Перламутровые стрекозы размером с птицу, пролетая мимо, трещат, как старая кинопленка.

Словом, сказка.

Плыли мы уже почти неделю. Ночевки, палатки, костры, макароны с тушенкой, рыбалка, уха. Классика жанра. Сейчас такое все реже и реже.

И вот на седьмой день рано утром мы все-таки пропоролись.

Я плыл впереди на «Цикатумбе», задремал, и сучок топляка аккуратно, как финка, рассек непроклеенную резину ровно между стрингерами. Мой собайдарочник Юрка прочитал мне развернутую торжественную лекцию, в которой самое приличное выражение было «козломозглый педерштейн».

Причалили, стали клеиться и сушиться. Дело это долгое, поэтому решили сделать стоянку до следующего утра.

За поворотом реки виднелись дома, где-то в полукилометре. Это явно была большая деревня.

Мы поставили палатки, разожгли костер, стали проклеиваться. Ребята сели ловить рыбу, а я решил пройтись до деревни. Заодно зайти в какое-нибудь местное сельпо. Может, хлеба прикупить или еще чего.

Полчаса я шел по вихляющему проселку через лес. Вышел в поле. Действительно – деревня. Домов пятьдесят. И – церковь. Небольшая. Потрепанная, но гордая и непреклонная, как все русские церкви. Скорее всего – конца 19 века. Думаю, надо зайти.

Было воскресенье. Дело к полудню.

Подхожу. Рядом с церковью – несколько дорогих вороных внедорожников. Интересно. Захожу внутрь.

В церкви стоит человек пятнадцать. Явно новых русских. Братки с женами. Видно по золотым веригам на шеях.

Пятеро – двое мужчин и три женщины – с младенцами на руках, остальные стоят за ними.

И – батюшка, очень пожилой, но с веселым розовым лицом.

Ясно, обряд крещения.

Таинство еще не началось, и батюшка произносил вступительную речь. Так сказать, напутственное слово. Вернее, только начал произносить.

- Вот такое вот дело, дети мои, - хитро улыбаясь, говорил батюшка бодрым тенорком, который прохладно-приятно разносился в гулком пространстве храма. – Вы ведь в церковь-то небось не ходите, правильно я говорю?

Вериги угрюмо и тяжко молчали. Один, с бритым сизым затылком и пурпурной шеей (ровно между ними, как пограничная застава, - якорная золотая цепь), шершавым басом:

- Иногда…

- Иногда – это уже хорошо, - быстро подхватил батюшка. – Я ведь не в укор. Сейчас все – иногда. А то и – никогда. Так ведь вы и не виноваты, дети мои. У вас ведь работы много, так?

- Много, - глухо сказал другой затылок, бугристый, с двумя архитектурными излишествами огромных прозрачных ушей.

- Да-да-да, - опять заговорил батюшка. – Люди вы не воцерковленные, но это пока не грех, не грех. Потому я вам все буду объяснять по-простому. А то ведь как начнешь церковными-то словами… Никто ничего не понимает. Стоят, шалеют, зевают… Даже иногда и злятся. Знаете, был поэт такой – Маяковский..

- Он про паспорт написал, - почему-то обиженно прогудел сизый.

- Вот-вот-вот… «Из широких штанин» и прочее. Хороший был поэт. Жалко, в Боженьку не верил, вот и застрелился, бедак-человек. Вот он и писал: провалил в гимназии, пишет, я экзамен по древнецерковнославянскому языку. И с тех пор, пишет, ненавижу я всё древнее, всё церковное и всё славянское. Ничего-то он не понял. Вот и обозлился, несчастник. И я тоже вот не хочу, чтобы было вам скучно да неясно. И чтобы вы потом обозлились или очерствели, что еще хуже. Я поэтому по-простому… Вот, значит, сейчас будет у нас с вами, дети мои, Таинство Крещения. А что это значит? А это значит, что ребятишечки ваши только сейчас взаправду и родятся. Их, конечно же, мамулечки расчудесные родили. В муках они, лапушки, рожали, честь вам и хвала, мамулечки! Кто тут мамулечки-то, поднимите лапки…

Пять женщин подняли руки.

- Поклон вам низкий, красавицы…

Батюшка трижды перекрестил собравшихся и действительно низко, до пола, поклонился.

- Спасибо, что родили в наше нерожальное злое время. Спасибо, что не о себе только пеклись. Даровали жизнь новым рабам Божьим. Спасибо, что молочком своим детишечек кормили. Кормили их молочком-то?

- Кормили, - нестройным хором ответили женщины.

- До года-то хоть кормили? Тут ведь всем ребятишкам по полтора – по два. Кормили до года-то?

- Да, - опять нестройный хор.

- Молодцы, молодцы. Значит, конечно, детишечки эти родились, и молочко пили, и улыбались да плакали, и писили да какали… Как стульчики-то у них, - вдруг тревожно осведомился батюшка, - регулярные?..

- Да!..

- Благослови Господь! – вздохнул священник. – Стульчики – это первое дело! И он опять трижды перекрестил присутствующих.

- Вот, значит, такое светлое дело: родились они, родненькие ваши, и живут, все по уши в молочке и стульчиках. А кое-кто из них уже и словечки какие, небось, говорит. Какие у них первые-то словечки-то были?

- «Деденя», - улыбнулась одна из мам.

- «Бвздюэ», - расплылась в улыбке другая.

- А у меня - «богабога»…

- Вот оно как! – неподдельно изумился батюшка. – Такая безразумная малявка, в уже два раза Боженьку изрёк… Ух-х-х… Вот так-так! Прям до мурашек… Это какой из них-то?

- Вот этот, - ткнула мама в спину одного из крестных пап. Священник подошел:

- Ух ты какой!.. «Богабога», значит… Ну-ну… Дело! Диатезик-то у нас на что? Не на клубнику ли?

- На клубнику… - удивленно ответила «мамулечка».

- Известное это дело насчет клубники, - продолжил батюшка. – Так вот, значит, все они родилися и всереально живут. Но как живут? А живут они, бедняжки, в первородном грехе. Страшное это дело, дети мои. Про Адама с Евой слыхали?

- Слыхали!..

- Ну, конечно, слыхали. Жили Адам с Евой хорошо и чудно. Душа в душу. В полной любви и согласии. Но тут приполз этот самый змей-змееныш, рекламщик этот поганый. Рекламу-то ведь змей-искуситель придумал. Вот приполз он и, ровно как сейчас в телеке: смотри, говорит, Ева, какое яблочко, вкусное, сочное, недорогое! «Ты этого достойна!» - батюшка стал корчить уморительные гримасы. – «Скидки обеспечены!», «Изысканный вкус!» Ева перед этим «У-у-у даноном» и не устояла. И мужу своему, Адаму, тоже стала петь: «Мужской аромат!», - гримаса, - «Жилетт, лучше для мужчины нет!» И он не устоял. Все, как сейчас. И случился с Адамом и Евой тот самый первородный грех. И все люди грех этот в себе с тех пор носят. Вы ведь, папашки, тоже, как чего мамульки попросят, - вы и покупаете.. Даже если без этого можно и обойтись. И покупаете, и покупаете, и покупаете. Покупаете?

- Да, - сурово ответили папашки.

- Вот он грех и есть… Хотите как лучше, а жить-то все гнусней и гнусней… Но! – батюшка поднял вверх указательный палец и весело сверкнул глазами. – Если человек некрещеный, то он так с этим грехом ходить и будет. Это же ужас, так вот и обречен ходить до смерти. А вот если человек крещеный – значит получает он от Бога – шанс. И заключает он в смысле этого с Богом союз. Союз любви и верности. Любишь ты Бога, и он тебя – туда же. Это-то хоть понятно?

- Понятно!

- А что дальше?

Молчание.

- А дальше все просто: надо обязательно ходить в храм. Причащаться и исповедаться. Почему?

Молчание.

- Вы, мамульки, своих мужей любите?

- Любим! – звонко.

- А вы, папашки, своих жен любите?

- Ну да… - сурово-глухо.

- Живете-то вы вместе?

- Вместе!..

- Слова друг другу всякие говорите. Подарки дарите. Так?

- Так!..

- Так вот: то, что вы вместе, и слова говорите, и подарки дарите – это и есть ваш семейный храм. А церковь – это и есть храм вашей любви с Богом. Все то же самое. Есть всякие там умные протестанты, так те говорят: молись, где хочешь, а остальное – пшик. Вышел на полянку – помолился, и шабаш. Ан – дорогие мои – нет. Это что же получается? Любит, скажем, Петька Машку. Машка дома сидит, телевизор смотрит про Изауру. А Петька на поляночке в лесу шепчет: «Машка, я тебя люблю». Духи «Красная Москва» на пеньке для Машки оставил – и пошел довольный пиво пить. Где ж тут любовь? Надо же им встретиться, чтоб поговорить и отподарочиться. Так? Так. Вот и с Богом надо встретиться. А встретиться с ним должно в храме. Можно, конечно, и у пенька помолиться. В смысле проверить самого себя на предмет любви. Но по-настоящему с Богом встретиться – это Сретеньем называется – можно только тут, в храме. Это-то хоть понятно?

- Да-а-а!..

- И ведь одно дело – Петька с Машкой, а другое дело – человек и Боженька. Раз ты Его любишь, веришь в Него – уважь Боженьку, засвидетельствуй к Нему свою любовь по-всамделишному, а не у индивидуального пенька. Так что детишечек, отныне по-настоящему духом родившихся, от рекламного первородного греха освободившихся, носите в Храм. Счастливые они! У них теперь по два папки или по две мамки. Оч-ч-чень хорошо! Это оч-ч-чень хорошо, что вы их детишками крестите. Есть всякие там умные протестанты. Они говорят: дитё – оно создание неразумное. Потому пущай оно еще вырастет и своими мозгами и своей свободной волей до Бога само дойдет. А малых ребятишек, мол, крестить – это насилие. За них решать нельзя. Свобода, говорят, - это главное. Вроде: оно все и верно. Ан- дети мои – нет! А почему?

Молчание.

- А вот почему. У них, у разных умных протестантов, каждый за себя. Каждый за себя молится, как волк, сам свои грехи отмаливает, а за другого грехи отмолить никак не может. Нельзя. То есть вот если, к примеру, Петька пива перепил, дал – не дай Бог – кому-либо впьяне по калгану, покалечил кого-либо и в тюрьму сел, то Машка у Боженьки отмолить Петькин грех никак не может. Можно, конечно, за другого помолиться, но в конце концов у них каждый за себя. Пусть Петька сам глядит в небо в клеточку, плачет, и баланду сося, просит у Бога прощения. 

А Машка – сиди дом и смотри Изауру. Вот такая у них вера. А у нас, у не очень умных, все не так. Вот я сейчас за ваших ребятишечек помолюсь с усердием – и пошатнется у них грех первородный, и за вас, мамулечки и папашки, помолюсь, и, глядишь, тоже Боженька вам кое-что и отпустит. Потому что дело не в вездесущих мозгах и свободной воле, а в живой душе, а у детишек-то она ведь уже есть. Так? Вот этот «Богабога» диатезный – живая душа, а не математик. А значит за него уже молиться можно. А разнообразные протестанты нам говорят: вот станет Богабога математиком, тогда, если захочет, пусть сам и крестится. Не-е-ет. У нас другая песня. Я знаю, что говорю. Я ведь по образованию-то математик. А уж в священники я потом подался. Это-то хоть понятно?

- Понятно!..

- И исповедоваться надо. Всю правду Боженьке про себя говорить. Если Петька с Машкой, к примеру, муж и жена, а Петька Машке всей правды про себя не говорит и Машка Петьке – взаимообразно, то что ж это за любовь и семья? Так, грешное сожительство. Но то Машка с Петькой, а то любой человек и сам Боженька! И причащаться надо. Это главное. И я вам даже ничего объяснять в этом пункте не буду. А почему?

Молчание.

- А потому что самое главное в нашей вере никак объяснить нельзя. Сколько мозгами ни пузырись. Есть всякие очень умные протестанты, те все время про свободную волю и про логику мозгов говорят, а мы, глупые, все больше просто верим. Ну, как ты мне разумом объяснишь, к примеру, непорочное зачатие? Это-то хоть понятно, что такое?

- Понятно!..

- Ничего тут непонятно. Не бывает непорочного зачатия. Согласно всем законам естества и всем формулам всех математиков мира. Ан – други мои – нет! Было оно. Всего один раз за всю историю мира, но было. Ну, а как ты мне своим бренным рассудком объяснишь, к примеру, воскресение из мертвых. Умер так умер. Ан – нет! Было оно! Сколько менталитетом ни потей, сколько ум на карачки ни ставь – ничего не выйдет. А сколько их было, умников, на ниве суерассуждательства извилины свои на палец мотавших. И что? Кто от натуги спятил, кто так и помер в тупом недоумении. Так что – верьте! – и кончен бал. Засим прекращаю свое балабольство. И приступим к делу… Крестильные рубашечки, крестики, полотенца достаем…

Я вышел из церкви. Зашел в магазин. За прилавком сидела продавщица, женщина лет тридцати пяти, красивая, спокойная. Когда я вошел, она встала. В этом вставании было пятьдесят процентов уважения и пятьдесят – достоинства. Я, как говорится, залюбовался ею.

- Здравствуйте, - говорю.

- Здравствуйте.

- А что у вас есть интересного?

- Да ничего. Томатпаста да сахарный песок.

- Гонят?

Женщина улыбнулась:

- А как же… Вот в каждом сарае перчатки-резинки растопырились… Вам, байдарочникам, продают. Хороший самогон, углем чищенный. Честное слово хороший. Вот… Хлеб кончился. Пряники еще свежие – сегодня завезли – остались, правда немного. Возьмете?

- Ну что ж… Возьму.

- И вы, небось, тоже с байдарки.

- Да.

- Из Питера?

- Нет, из Москвы.

- О-о-о!.. – она стала складывать пряники в кулек.

- Скажите, а в церкви там батюшка…

- А! Это наш отец Сергий.

- Интересный человек.

- А то! Он и на фронте был, медалей – пиджака не хватит.

- Ух ты!

- Да, и в немецком концлагере отсидел, и в нашем тоже отсидел. А потом стал ученым в Питере. А потом всю семью потерял в аварии. Сам еле выжил. И пошел в священники. Вот такой вот поворот в жизни… Отец Сергий – большой человек. К нему отовсюду самые разные люди ездят, и из Москвы тоже. Писатели, артисты. Сейчас там у него ярославские бандиты детей крестят. А вчера какой-то мэр – то ли Твери, то ли Калуги – не помню – приезжал. Его в города большие зовут служить. Но он отказывается. У нас в глухомани служит. Говорит: поп не блоха по миру прыгать. Наш отец Сергий – он такой. Всё село пить отучил. Раньше все мужики, как насосы, пили, а теперь всего пяток пьянчужек осталось. А остальные крепятся. Правда, всего мужиков-то у нас дюжина порток. Полкило пряников-то. Держите. Если самогон нужен, стучите в любой дом.

- Спасибо.

Я вышел из магазина. Самогона как-то не хотелось, даже хорошего.

Я вернулся к нашей стоянке. Ребята купались.

Я сел на берегу.

Надо мной было небо, подо мной земля, передо мной – река. А за поворотом этой реки сын ярославского бандита и будущий математик «Богабога», у которого диатез на клубнику, и еще один мальчик и три девочки обретали Жизнь Вечную.