Человек и социум

Добрый вечер, друзья! Вот такой получился набросок: 

— ...И вот появляется в нашем социуме человек, который смотрит на него непредвзято. Он просто не стал расти и набираться ума-разума, он остался ребёнком. По какой-то причине ему всегда хватало сердца, он научился прекрасно жить с ним. 

— Сердца? 

— Да. Почему-то ему показалось, что сердце уже знает всё то, чему рассудок пытается научиться и чему стойко противится. Противится как раз потому, что пытается научиться. А не выходит. Не может выйти – назначения разные. Исконное знание всегда выпадает из прямоугольной логики – а никакой другой рассудок постичь не может. Впрочем, не важно. Важно то, что вот наш человек входит в социум и... искренне поражается: «Зачем? – недоумевает он. – Почему этот самый социум то и дело создаёт себе сложности, а потом разводит руками: дескать, вопросы эти неразрешимы? Они, может быть, и впрямь неразрешимы, но почему они вообще возникли? Зачем выдумывать искусственное неравенство, чтобы потом оттачивать искусство его не замечать? Поиски счастья и доказательств его недостижимости важнее счастья. Для чего придумывать законы, чтобы затем презирать всякого нарушителя, при этом мечтая о том, как бы каждому – каждому! – нарушить их незаметнее для других? Хотя, нет, не так. Именно, что заметнее для других, но... невозбраннее, что ли. А нарушить нужно непременно, потому что здесь-то и доблесть! Если я нарушил закон, но сделал это безнаказанно, то значит я научился жить в социуме. И это должно быть видно всем! Тогда и всякий закон сводится к умению невозбранно его нарушить...» 

— И что же наш человек? что он станет делать?

— Во-первых, он станет надеждой и истиной для каждого, кого социум отверг. Это понятно: зачем станет прилипать к истине тот, кто хорошо устроился в социуме, а не в истине? «Успешному» это не нужно. Вот и получается, что вокруг нашего ребёнка соберутся нищие, преступники, бомжи и юродивые – и это, заметь, создаст ему ярчайший антураж в глазах социума. Однако занятнее всё же то, что станет делать сам социум. Сначала он будет терпеливо учить его, пытаясь уменьшить, обрезать до общего знаменателя, потом примется стыдить, величать дураком и белой вороной. Потом попытается отмахнуться от него, перестанет замечать, начнёт приводить доказательства его безумия. В конце концов – приступит к уничтожению.

— Ну что ты как мрачно?

— Мрачно? Ничуть. Это стандартная цена. Хочешь остаться с истиной до конца – готовься к скорому концу. Социум гораздо более жесток, чем привык говорить о себе. Они ни за что не простят человеку правды над собственной, проверенной поколениями, правотой.

— Даже если увидят, что в нём и впрямь правда?

— Тем более – если увидят. Для социума нет большей доблести, чем убийство ребёнка. Почему? Да потому что каждый был ребёнком, каждый остался им глубоко в душе – и каждый это знает! Каждый в социуме знает, что ребёнка рано или поздно приходится предать и что это неизбежно. Неизбежно, понимаешь? Никак! Как же прикажешь поступить с тем, кто бросит тень на презумпцию неизбежности?

— А научиться у него? Ведь это же правильно!

— Правильно. Но тогда придётся признать себя неправым. А это нестерпимо. Это жестоко. Представь себе, насколько меньше жестокости в убийстве одного ребёнка, чем в жизни с осознанием своей глупости? О, они сделают это с удовольствием! Они станут кричать: «Посади! накажи! распни! пришиби!» – чтобы только разбить зеркало, не видеть в нём своего унижения, которого, впрочем, сами же и хотели. Толпе нужно право. Нет, не для того, чтобы как-нибудь им воспользоваться, а скорее затем, чтобы иметь оправдание оставаться толпой. Закон даёт им иллюзию забора – а ведь в него так ловко можно упереть ненужную, мешающую свободу. Иллюзию вериг, которые никто и не думал навешивать, но которыми так удобно притемяшить к земле неудобную совесть. Толпа понимает нарушение норм уже потому, что и нарушение прописано в нормах. Но как ей понять другого, кто в эти нормы не укладывается? Толпе ближе тот, чьё бесчинство хотя бы понятно, и оттого она скорее простит убийство, всесожжение своих членов, чем раскрытие собственных глаз. Они признáют правоту ребёнка, они вознесут его над собой. Они пригвоздят его к кресту и с сожалением задерут голову, рыдая об упущенной истине, и радуясь, что увернулись от неё. Они со сладкой болью в сердце заговорят о том, что вот был же такой, кто хотел спасти, кто пришёл спасти, но... что же делать – не получилось и у него. Потому что никто не выше закона.

— Но ведь это глупо! Ведь это же их собственный закон, искусственный и глупый!

— А разве это имеет значение? Важно, что он позволяет жить иллюзиям в человеках и человекам в иллюзиях. Что ещё нужно, чтобы доказать – невозможность счастья всегда выше счастья?

.

Мира, любви и тепла вам, друзья!