Осень наступила, выросли цветы

Немного депрессивное буду сглаживать котиками.

Елистратов Владимир

Снова осень. Снова небо – то цвета прокуренного потолка, то мокрой пыли. Войлочные тучи бегут на юг. Эмигрируют, сволочи. Влажный холодный ветер. Вездесущий, как Путин. Кажется, что он дует сразу со всех сторон. В России осенью в какую сторону ни пойди, все равно ветер дует в морду. Афористично получилось. Грубовато, но ёмко.

В голове незатейливо сами собой повторяются стихи. То про «осень наступила, высохли цветы», то про «наступила осень, отцвела капуста».

Помню, моя бабушка, патологический оптимист, осенью, в самые тоскливо-дождливые дни, весело напевала:

- Осень наступила, выросли цветы!..

- Ба, да не «выросли», а «высохли»…

- Ну да, Вовунчик, ну да, «высохли», конечно, «высохли», Вовунчик ты мой золотой… Как же это они могут вырасти осенью-то? А? Никак. Старая я лохань. Дура склерозная. Всё перепутала…

А через пять минут опять:

- Осень наступила, выросли цветы!..

Такая уж она была, моя бабушка: цветы у нее растут, птицы поют, люди радуются. А всё остальное, когда все не поет, не растет и не радуется, как она говорила, - «накипь».

Я так не умею. Мне надо поскулить. Поскулил – полегчало. Единственное, что помогает – воспоминания. Желательно приятные.

Вот одно приятное воспоминание.

Этим летом мы с друзьями ездили на рыбалку. Не могу сказать, что я фанат рыболовства. Но за компанию можно и посидеть с удочкой.

Поехали мы на неделю. Втроем. Павлик, Антоха и я. Классика жанра: три суровых мачо едут на рыбалку. Мужественные, как Хемингуэи. У Хэмингуэя Павлика лысина и очень большой живот. (Когда ему говоришь: «Павлик, ты толстый», - он отвечает: «Я не толстый, я пухлый».) Хэмингуэй Антоха, наоборот, тощий и лопоухий. А у Хэмингуэя Вовы вообще – очки, сколиоз и плоскостопие. А вот геморроя и простатита нет – этим не прошибёте.

У нас с собой была резиновая надувная лодка, спиннинг, удочки, набор японских блесен, подсачек. Ясное дело, палатки, спальники и так далее. И, разумеется, заветная канистра, чтоб согреться если вдруг что. А это «если вдруг что» - оно у настоящих мужественных рыбаков бывает каждый вечер. Под уху. Или под макароны с тушенкой. Или под жареные грибы.

Жены проводили нас своими типичными женскими напутствиями. Типа: «ты там много не пей» и тому подобное. Убогие существа… Односторонние и тенденциозные.

Сели мы на Антохин джип, поехали. До озера Р., на котором мы рыбачим почти каждый год, километров триста с небольшим. Едем. Накопали по дороге червей в навозе у знакомого коровника. Черви там хорошие, жирные, как живые сосиски. Приятного аппетита.

Приезжаем на место. Разбиваем палатку. Мастерим коптильню. Раскладываем снасти. Разжигаем костер. Рыбачим.

На озере Р. – блаженство. Сосны, песок. Вода чистейшая и йодистая, как будто в ней развели хну.

Вечером на закате тишина, что называется, звенящая. Сидишь как в гигантском сине-алом колоколе.

И вдруг жерех ухает своим хвостищем.

Эхо стеклянными шариками рассыпается на воде. Звук – как будто медленно разбивают зеркало. А тут как раз клюет. Начался вечерний жор. Поплавок подрагивает. Наверное, подлещик: он, подлец, любит сначала поиграть с червячком. Поплавок подергивается, подергивается и наконец заныривает, издав звук поцелуя.

Па-а-адсекаем!

И – вот он! – размером с ладонь, весь перламутрово-жирный в нимбе багрово-закатного солнца. Лениво, безнадежно вихляется на золотой леске.

Павлик кричит:

- С почином тебя, Станиславич!

Я, как настоящий стоический старик Хэм, равнодушно, с легкой счастливой дрожью в голосе:

- Нормальный подлещик.

А про себя шепчу:

- Жампета!

«Жампета» - это любимое словечко моего трехлетнего сына. Что такое «жампета», я не знаю. Всё, наверное, что угодно. Радость, гнев, гордость, отчаяние, боевой клич, счастье. Раньше у него было слово «гигига», потом какое-то «пуманя»… Слова эти меняются каждые две-три недели . «Жампета» держится уже второй месяц.

Помню, сын сидит на горшке, какает. Я сажусь рядом с ним на корточки. Но у меня совершенно иная цель. Я спрашиваю его:

- Вась, скажи мне, а что же все-таки такое «жампета»?

Он напряженно смотрит на меня, кряхтит, краснеет. Сейчас покакает. Я слышу характерное, так сказать, урчащее потрскивание. Всё. Свершилось. Его лицо разглаживается, добреет:

- Жампета, папа, - это … (пауза) жампета!..

Ну, тогда все ясно. Жампета – это жампета. Любовь – это любовь. Жизнь – это жизнь. Счастье – это счастье. И никакой казуистики. Так держать, сынок.

Я кидаю подлещика в ведро. Он устало-жеманно, как пресыщенная одалиска, изгибается туда-сюда и затихает.

Хлюпнуло слева за кажущейся синей от закатного солнца осокой. Это Антоха. Я кричу:

- Есть?!.

- Сорвался, с-скотобаза… - рычит Антоха.

- Подлещ?!

- Ерш, з-звероферма!..

- Ну и пес с ним. Там одни кости. Он типа тебя. Собачья радость.

- Ра-а-дость, - передразнивает Антоха и, с угрозой: - От ерша – навар.

Хлюпнуло справа, за ивой. Это Павлик.

- Есть?!

- Уя-яй! Гля, какая чушка!.. Чуть леска не лопнула!

Мы с Антохой бросаем удочки и бежим к Павлику. Павлик сияет и тяжело дышит ртом и животом. У него в руке подсачек. В подсачеке – окунь. Здоровый, раза в три больше моего подлещика, жирный и золотой. От него пахнет холодным железом. Он тоже тяжело дышит животом и ртом, как Павлик.

- Уя-яй! – стонет, задыхаясь от счастья, Павлик.

Павлик очень любит слово «уяй». Это любимое слово его дочки.

- Да-а-а-а! – мотает головой Антоха. – Вот з-звероферма…

Антоха очень любит эти слова: «звероферма» и «скотобаза». Он позаимствовал их у сына.

- На тебя похож, - говорю я Павлику. Поздравляю. Подобное тянется к подобному.

- Полкило, не меньше! – стонет Павлик, не замечая моего наезда.

- Больше, - говорит Антоха. – Грамм шестьсот.

- Уя-яй!

Мы продолжаем ловить.

Я ловлю еще одного подлещика. Антоха – хорошего леща. Большого, толстого, словно вылепленного из желто-зеленого мокрого пластилина. Павлик – трех ершей. Темнеет. На уху наловили, даже больше. Леща завтра закоптим.

И вот – поздний вечер, два котелка – с ухой и кипятком для чая.

Три алюминиевых миски, три алюминиевых кружки, три хохломских ложки. Уха почти готова. Темно. Павлик светит на нее фонариком. Там – целый клокочущий, благоухающий, волшебный мир. Мы сидим, шмыгаем носами, чтобы замаскировать сглатывание слюны.

- Да готово уж! – говорю я обиженно.

- Погодь.

Павлик суров, но справедлив.

Ждем.

- Ну?! – это уже Антоха.

- Погодь.

Ждем. Павлик дегустирует уху. У него очень мудрое лицо. На нем – нечеловеческое бремя ответственности за судьбу мира.

- Ну?! С-скотобаза!.. Чего ты нас мучаешь-то?

Царственная пауза. Павлик дегустирует. Выражение лица – как будто он вслушивается в классическую органную музыку.

Наконец:

- Неси лялю.

Я вскакиваю и бегу за канистрой. Разливаем. Сначала – уху. Потом – «лялю». По пятьдесят.

- Ну, за полноту бытия, - говорит Антоха.

- За нее, - говорит Павлик.

- Поддерживаю, - говорю я.

Ледяная водка (канистра несколько часов простояла под родниковой струей) тягуче вкрадывается в желудок. И тут ее накрывает сладкая огнедышащая лава ухи. Мы стонем, утираем рукавом блаженные сопли. Мы синхронно кусаем черный хлеб. Затем – опять синхронно – луковицы. Сосредоточенно жуем. Звучит дружный треск, похожий на треск салюта. Стоны. Уха. «Уя-яй!» Утирание соплей. «С-скотобаза!» Хлеб. Лук. «Жампета!» Уха. Стоны.

- Господи, вот оно, счастье-то, шепчу я, утирая сопли.

- Счастье, это когда тебе наливают, - назидательно произносит Павлик и хищно всасывает уху… «Уяй!»

- Понял, не дурак. По пятьдесят…

- Бабам этого не понять, - почему-то вдруг заявляет Антоха.

- Не, не понять, - соглашается Павлик.

Я ничего не говорю. Я разливаю «лялю».

Костер щелкает своими страстными испанскими кастаньетами. Сто пятьдесят граммов нежно массируют виски. Ровное, как высшая справедливость, тепло разливается по всему телу. Я жмурюсь и шепчу: «жампета»… Мы пьем чай и идем спать.

На следующее утро я проснулся рано. Павлик с Антохой еще дрыхли. Антоха беззвучно, а Павлик полунасапывал-полунахрапывал. Получалось у него примерно так: «хряяя-фсёёё…», «хряяя-фсёёё…».

Солнце только-только встало. Сидит, как на колу, на елке на противоположном берегу. Прохладно, кругом роса. Птицы беснуются. В солнечной воде – мерцающей то золотом, то зеленью – косяки малька.

Я хлебнул вчерашней холодной заварки, пахнущей мокрой вишневой корой, взял удочку, прошел метров двести по берегу.

Тут где-то должен быть очень удобный пенек прямо у воды, у коричневой от йодистой воды впадины. А рядом должна быть большая песчаная отмель.

Вот он пенек. Сел. Забросил удочку. Сижу.

Просидел минут десять. Вдруг сзади слышу голос. Женский:

- Здравствуйте. Как клев?

Я обернулся и слегка вздрогнул. У меня за спиной стояла весьма пожилая женщина, очень-очень похожая на мою бабушку. Просто один в один. Только эта бабушка была с ног до головы в рыбацкой амуниции и со спиннингом за плечом. Сочная бабуля.

- Здравствуйте. Пока никак.

- На червя?

- Ну да.

- Тут мотыль лучше идет. Прикармливали?

- Нет, как-то не успели…

- Зря. А я тут пшенки вчера присыпала. Пескарь попер!.. Сил нет. Там у меня за осокой донка, а еще дальше… вон… у ивы – телевизор. А дальше еще одна закидушка.

- Ух ты! Так ведь телевизоры вроде запрещены…

- Ерунда. Тут, на Р., сетевиков местных больше, чем рыбы. А мы, донщики-экранщики, аккуратно ловим. Что там у нас? Весь экран – полтора метра на полтора. И никакого браконьерства. Можно я тут пока спиннинг покидаю?

- Да конечно-конечно.

- Как раз вот сейчас, в самом середыше августа щука-то заматерела и на спиннинг хорошо ведется. Приезжайте сюда в сентябре, тут и жереха добудете. Глядите, молодой человек, какая у меня классная катушка…

Она с гордостью показала мне катушку своего спиннинга. У нее было такое выражение лица, какое было у моего сына, когда он показал мне свой пластмассовый мерседес, который подарила ему бабушка.

- Безэнерционная, швейцарская! – в голосе безоговорочное торжество.

- Ух ты! – восхитился я, хотя в спиннингах разбираюсь, как марал в финиках.

- А блесна – глядите – вертушка «Меппс».

- Ух ты!

- А у вас клюет.

От неожиданности я тупо рванул удочку без подсечки. Очень хороший лещ, грамм на триста сорвался и, словно не торопясь, хвостом вниз, как бы солдатиком, ушел в воду почти без брызг. Мне показалось, что этот лещ на прощание мне презрительно улыбнулся.

- Жаль, - безо всякого сожаления сказала бабуля. – Леща, молодой человек, надо вываживать. У него поклевка долгая. Чем дольше поклевка, тем тоньше вываживание.

- Угу.

Что такое «поклевка» я, конечно, могу догадаться. А вот «вываживать»…

- Ну ничего. Еще не вечер, - сказала бабуля, вышла на песок и лихо, глубоко профессионально, метнула спиннинг.

- Вон он как играет!..

Что такое «играет»?..

И тут я снова вздрогнул.

Бодро вертя спиннинг, бабуля совершенно отчетливо замурлыкала себе под нос на какой-то свой, не очень стройный, но очень жизнеутверждающий мотив:

- Вновь наступит осень, зацветет капуста…

Я остолбенел. «Зацветет». Вот тебе и «выросли цветы»…

- … будет очень-очень сильным наше чувство… О! Берет!..

Я не успел даже очухаться. На песке билась оливковая полуметровая щука с апельсиновыми плавниками.

- Жампета, - сказал я тихо самому себе.

Бабуля железными пальцами впилась рыбе под жабры, за секунду вынула крюк из ее отвратительной крокодиловой пасти, метнула щуку в ведро и закрыла крышку.

- Вновь наступит осень, зацветет капуста… Ладно. Пойду проверю донки. Хорошего вам улова, молодой человек.

- Спасибо. И вам того же.

Я еще долго сидел и думал. О чем? Бог его знает. Обо всем сразу. О цветах, капусте, жампете, бабушке-рыбачке, катушке «Меппс»…

А впереди был долгий летний день, а потом вечер со сладостной ухой, а потом – ночь со звездами. Павлик будет насапывать свое фирменное «хряяя-фсёёё».

Затем опять будет утро с росой. И цветы будут вечно расти, и капуста зацветать круглый год.

И мне совсем не стыдно за весь этот сентиментальный дешевый пафос.

Большой вам всем и счастливой осенней жампеты!