Pardon, ядрена вша!

Елистратов Владимир

Что бы там ни говорили, а Советский Союз был всё-таки уникальным явлением. Что-то среднее между Римской Империей и Бермудским Треугольником. Столь же великое и столь же тревожное.

Такого в истории человечества больше никогда не было и не будет. Говорю и с гордостью и со скорбью.

Нет, я не о политике, идеологии и прочих скучных вещах. Я про живых людей. Советский союз породил популяцию уникальных людей. Собственно про них я и пишу всю жизнь. И другого материала для, пардон, творчества, у меня не будет никогда.

В одном из типичных дачных поселков под Москвой, куда мы с приятелями несколько лет назад регулярно ездили по выходным на банные шашлыки, я познакомился с пенсионером Александром Семеновичем Пыхиным. Он же: дядя Саша. Он же: Семёныч. Он же: Мусье Пых.

У Пыхина небольшой дом из обитого вагонкой бруса 200 на 200 и маленькая баня, которые он сам построил. В доме – АГВ. Печка-голландка, которую он сам сложил.

Сад: яблоня, слива, вишня, облепиха, тернослив, крыжовник, смородина, малина, ежевика. Все по одному деревцу и по одному кусту.

Огород: клубника, укроп, петрушка, картошка, лук-севок, репчатый лук, чеснок, редиска, морковь. Всего – строго по грядочке. Огурцы-помидоры в тепличке 2 на 2 метра. Все это аккуратно и по уму рассажено на классических шести сотках.

В пяти раскрашенных в разные цвета покрышках – клумбы. Розы, крокусы, герберы, астры, лилии.

У калитки – персидская сирень, у входа в дом – два на два – причесанный под уголовно-гламурный ежик газон (англичане отдыхают). На нем – что-то вроде японского сада камней.

Поливной колодец. Всюду чистенькие узкие дорожки из убитого кирпича.

Сарайчик. Два на два.

Беседка. Два на два.

Прудик. Два на два. В нем четыре (не два на два, конечно, но вполне себе жирдяйских) зеркальных карпа.

В доме – верандочка, комната, кухня. Мебель – самодельная. Ничего лишнего. Чисто. Уютно.

Пыхин несколько лет как похоронил жену и живет один. Круглый год – здесь, в своем домике. Квартиру в Москве сдает. Иногда заезжает сын с семьей, но редко: работы много. Да и предпочитают Гоа, Пхукеты и прочую, по словам Пыхина, «потливую муть».

Александру Семеновичу за семьдесят. Он небольшой, крепкий, жилистый, в инеистой бороде лопатой и с густыми голубоватыми бровями, из под которых пытливо-насмешливо смотрят серо-бутылочные глазки. Нос крупный, розовый, сапожком. Руки – мощные каракули, похожие на карельские березки.

Вот такой вот Семеныч. А вот – коротко – его жизнь.

Родился прямо перед войной. В уральской деревушке. Отец погиб на фронте уже сразу летом сорок первого. Осталась мать-вдова и трое сыновей. Семь лет, три и год. Сашка - младший. Голод, безотцовщина. Как выжили – неясно. Чудом. Как и все в России.

После войны – все те же лишения. Пошел Сашка Пыхин в школу. Учился – так себе.

Когда был в восьмом, в школе объявился новый учитель французского языка. Некий ссыльный. Поляк. Милослав Радзимишевич. Фамилия – вообще с трудом произнесешь. Типа: Бжебшибзинский или как-то так. И как-то так он заинтересовал Сашку французским, что тот прямо влюбился в этот язык. И главное – произношение у Сашки тут же стало идеальным. Раньше французский у них вела Валентина Федоровна Хавронина, которая сама по-французски знала слов сто, не больше, и говорила на языке Вальтера с отчетливым нижегородским акцентом. А тут пришел человек с чистейшим парижским прононсом. И Сашка Пыхин сразу же с легкостью этот прононс освоил. Ничего не поделаешь, талант.

- Ну-ка, Пыхин, ди муа, скажи мне, как по-французски «Коммунистическая партия Советского Союза»?

- Parti communiste de l’Union Soviеtique, - идеально чеканил Пыхин.

- Parfaitement, прекрасно, Пыхин! Parfaitement!

Целый год Милослав Радзимишевич вел французский язык в Сашкином классе, и Сашка был его фаворитом. Учитель с ним даже часто занимался дополнительно. Просто так, из любви к искусству.

А потом, где-то в середине девятого класса, Милослав Радзимишевич внезапно исчез. Говорят, его сослали дальше, за Урал.

Сашка плакал.

Снова начались скучные французско-нижегородские «хавроньки».

Один раз вечером Пыхин случайно набрел на избу, в которой жил Милослав Радзимишевич. Тот снимал комнату у Клавки Чумазой, странной одинокой бабы лет пятидесяти. Полупьяницы-полудурочки.

Дверь в избу была приоткрыта. В избе – явно никого. Сашка оглянулся. На улице тоже никого. Зашел, слушая, как часто булькает сердце, отдаваясь щекоткой в левой ключице.

Вот комната Милослава Радзимишевича. В ней беспорядок. Пустые коробки. Обрывки веревок. Около печки, у самой зегнетки книга. Толстая, страниц пятьсот. Сашка осторожно поднял ее. «Учебник французского языка для продолжающих. Учпедгиз, 1940». Учебник – Сашкин ровесник. Сердце забилось еще чаще, раскачиваясь где-то между ключицей и лопаткой.

Сашка открыл титульный лист. На нем надпись: «Дорогому Милославу от Агнешки с любовью, которая никогда-никогда не угаснет». Ух ты! «Любовь не угаснет».

Сашка покраснел. То ли от Агнешкиной любви, то ли от осознания, что он – вор. Засунул книгу под ватник на груди и юркнул на улицу. Там – за угол. Осторожно выглянул из-за угла. К дому шла, качаясь, Клавка Чумазая. Пьяная, значит. Опять, наверное, что-нибудь отнесла Федьке Сычу, тот ей и налил… Сыч – еще тот кулак. Полдеревни обобрал. Ему серебряную ложку, а он – стакан самогона.

Дома Сашка стал листать книгу. После страницы 384 отсутствовало больше ста страниц. Заканчивался учебник с. 501 и с. 502. С перечнем уроков. Дальше – обложка.

Сашка понял: Клавка Чумазая пустила учебник на растопку. Вот гадина! У Сашки стало жарко от злобы в голове. У него никогда не было книг. Только школьные учебники. Но они были не его, они принадлежали школе.

Он аккуратно пролистал книгу. Все остальные страницы целы. Слава Богу.

С тех пор Сашка стал зубрить учебник. Он решил во что бы то ни стало поступить в институт «на французский язык». Он не знал – куда, не знал – где учат французский.

Главное было выудить паспорт из колхоза. Но здесь была лазейка. Дело в том, что покойный отец Сашки и председатель до войны были очень большими друзьями, мало того – Сашкин отец когда-то спас председателя – вынул из-подо льда, куда тот провалился на рыбалке в марте-месяце. Сашкин отец сам обморозился, долго болел воспалением легких, но друга спас. Так и вышло: председатель помог сыну своего друга.

Полтора года Сашка истово зубрил французский. Он выучил учебник наизусть. Он знал каждую страницу, каждую букву, каждое пятнышко.

И вот – школа закончена. Выпускные экзамены сданы. Паспорт в кармане. Аттестат – там же. Куда ехать? Самые близкие большие города – Свердловск, Уфа, Пермь. Можно добраться до Ижевска или Казани.

Сашка Пыхин взял пять бумажек. Написал на них названия городов. Положил бумажки в кепку, перемешал. Шумно выдохнул и вытянул. Казань. Самый далекий город.

Мать в слезах. Отдала Сашке все, что смогла собрать. Перекрестила. «Не предрассудь, мам!»

Добирался Сашка до Казани несколько дней. Нашел Казанский университет имени Ульянова-Ленина. «Где здесь сдают французский?» - «На филологическом». – «А где он?» - «Вот там».

Сочинение, литературу устно и русский Сашка сдал на четверки. Потом был французский письменный.

Когда Сашка подошел к доске с результатами, там было написано: «Пыхин А.С. – 2 (плохо)».

Сашка чуть не упал. Как же так? Не может быть! Это ошибка…

В комнате, где показывались работы, сидела очень интеллигентная старушка.

Сашка назвал себя. Старушка покопалась в бумагах, достала Сашкину работу. Посмотрела в нее и скорбно покачала головой:

- Двадцать семь ошибок. Это очень много, молодой человек, очень много…

- А можно ль посмотреть-то…

- Конечно. «Можно ль»…

Сашка стал смотреть работу. Так и есть! Перед ним четко встала с. 502 из учебника Милослава Радзимишевича. Там было оглавление вырванных Клавкой Чумазой страниц. Все ошибки из последних ста страниц учебника, которые Сашка не вызубрил. Да и не мог их вызубрить.

Сашка заплакал.

- Ну, ну, молодой человек, - затревожилась старушка. – Придете на следующий год. ДоУчите… Не надо так расстариваться. У вас вся жизнь впереди. Выучите и приходите.

- Я не выучу уже, не-а…

- Почему?

- У меня этих страниц нетути…

- Каких страниц?

- Вот этих…

Сашка трясущимися руками достал учебник из сумки и протянул старушке.

Старушка, слегка округлившись глазами, отчего они из серых стали синими, стала его листать.

- Ничего не понимаю… А где … после 384-ой?

- Клавка Чумазая на печную их раскурку пустила, пустельга…

- Какая Клавка?.. Откуда у вас этот учебник?.. Вы сами-то откуда?

Сашка, рыдая и вздрагивая плечами, рассказал про свою деревню, про Милослава Радзимишевича, про Клавку, про сворованную книгу…

Старушка внимательно, с вытянувшимся лицом, слушала Сашку.

Когда Сашка закончил свою уральскую сагу и стал икать, вытирая глаза рукавами, старушка спросила:

- А то, что… не вырвано. Вы это хотя бы немного знаете?

- Знаю, наизусть. Всё…

- Гм…

- Со с любой страницы могу…

- Гм… «со с любой»… Ну-ка, - уже весело улыбаясь, сказала старушка. – Воспроизведите-ка мне текст со страницы… м-м-м… 323.

- Это из «Красного и Черного»?.. Да и вота нате-ка вам…

И Сашка выдал на кристальном французском трехстраничный текст Стендаля.

У старушки глаза стали овальными. И в их синих глубинах проступили зеленые хищные искорки. Старушка помолчала. Потом сказала:

- Подождите минуточку.

Она вышла. И через пару минут вернулась с двумя дедушками. Один был толстый, розовый и лысый, а второй – худой, серый и взъерошенный.

- Нуте-с, Алиса Филипповна, - саркастически смеясь, произнес серый трескучим баритоном. – Предъявите нам сию а-но-малию…

- Да, любопытно лицезреть, - раздался мармеладный тенор толстого. – Оломоносьте нас, Алиса Филипповна… Оньютоньте нас, санкюлотов…

- Молодой человек, - командно произнесло порозовевшая старушка, - соблаговолите продекламировать нам Молиэра… со страницы 361…

- Нешто ж не сдюжу… Завсегда «МещАнина во дворянствЕ» пожалуйте вам с нашим приятством…

«МещАнин во дворянствЕ» в исполнении Сашки произвел на стариков странное впечатление. Баритон хмыкнул и, засунув кулаки в карманы брюк, стал растягивать брюки в разные стороны, как будто желал, чтобы они прилюдно лопнули. Тенор же хрюкнул, побагровел и стал долго и обиженно сморкаться в огромный полосатый платок, похожий на мексиканское пончо.

- А расскажите-ка нам о себе… э… Александр… э-э-э… Семенович, - предложила старушка.

- Так ить я же ж вам уже…

- По-французски. Все то же самое, но по-французски.

И Сашка рассказал. Споткнувшись два раза: он не знал, как по-французски будет «загнетка» и «самогон». «Чумазую» он перевел как «Грязную». Что вполне корректно.

- Хорошо. Приходите завтра сюда к 10-00, - сказал взъерошенный.

На следующий день в 10 ноль-ноль в кабинете сидело восемь человек. Включая старушку, розового и серого. Сашка прочитал из «Мадам Бовари» Флобера. Потом – из Дидро «Племянник Рамо». Затем он рассказал, по просьбе благообразного усача, сидящего в центре стола, о французской революции. По-французски.

После чего усач пошептался с двумя окружавшими его пожилыми дамами, ударил ладонью по столу и объявил:

- Ну что ж… УчИтесь, Александр Семенович, учитесь.

Так Сашка стал студентом.

Он закончил университет с отличием, отслужил в армии, стал преподавать французский, был отправлен в Москву на курс повышения квалификации. Остался в Москве. Женился там. Стал москвичом.

И всю жизнь преподавал французский. Бывал во Франции, собрал библиотеку из французских книг. Защищаться не стал:

- Нешто ж без меня ученых нетути…

И вот странное дело. Вроде бы – франкоман, интеллектуал, утонченный знаток французского языка и литературы, а «нетути», «нешто», «ядреныть» и прочие «нахрены» остались при нем. И тяга к земле, плотничеству.

Нет, Александр Семенович может прекрасно изъясняться литературным языком. Что он и делал всю свою сознательную жизнь. Но когда он вступает в свой шестисоточный Римско-Бермудский треугольник – он превращается в так сказать кентавра.

С одной стороны – «хрен ли», с другой – Версаль с pardon’ом.

Почитает Шарля Бодлера, почешет бороду и скажет:

- Кочевряжистый Шарль: парень-то, ядрена загнетка, - с приподвыпертом стиходел. Чеканный, етить его, однако ж, верлибр. Ты, Володьк (это он мне), насчет французов малька кумекаешь?

- Учил я французский, кое-что читал… Хотя забыл уже все…

- Так-так-так… И кто же тебе, pour de vrai , из ихних галлов на сердце лёгши?

- Pour de vrai?.. Пожалуй, Монтень.

- C’est magnidique! Матёро мыслил мужик. Густо. А какой слог! Что ни слово – так тебе стакан самогону в мороз. Ты огурца-то соленого, Володьк, захрумти. Хорошие у меня огурцы. C’est un dеlice! У покойницы моей я их в соль обращать научивши. Покойница отменная была cuisiniеre . Как состряпает чего-не-возьми – con de merde ! – зубы со вкуса сводит. Ем и стоню. К нам, помню, как в гости французики-то приедут – всё, пузовертыши, подожрут. И стол еще оближут, собаки. На шару-халяву они, курвы, злы. А как сами стол крыть – это pardon. Положут тебе на блюдо вшу с горбинкой, вот тебе и bon appеtit… Да. C’est la vie! Ладно, пойду картоху кучить.

И вот мусье Пых «кучит картоху». А рядом, у грядки, томик Ларошфуко.

А вот Семеныч собирает «кружополь» (крыжовник) и напевает «Марсельезу».

Уколется дядя Саня – «Con de merde, етить вас непереетить!»

Так вот и живет советский пенсионер Александр Семенович Пыхов. Где еще есть такие пенсионеры? Нигде нету.

C’est sur, ядрена вша.