Практически 100 лет прошло с момента Кронштадтского мятежа, но до сих пор это событие остается востребованным как у официальных СМИ, так и у определенной когорты людей и историков. Почему? Чем так интересен Кронштадт 1921 года?
Все объясняется очень просто. Нынешняя буржуазная власть и ее подпевалы чувствуют в Кронштадтском мятеже родственную душу, тянут к нему свои щупальца, чтобы вытащить из небытия. А делается это для того, чтобы в очередной раз обвинить в жестокости и кровожадности большевиков, которые после гражданской войны снова взялись за оружие и стали подавлять не чуждых рабочей власти кулаков и белогвардейцев, а “революционных” матросов и солдат. Таким образом, тоталитарный Ленин и его большевики утопили в крови “третью настоящую революцию”, которая несла трудящимся массам жвачку, айфоны, джинсы и заграничные путешествия для пенсионеров. И главное достоинство - власть без коммунистов!
Голубая мечта тогдашних “революционеров”- меньшевиков, эсеров, энесов, кадетов и прочих представителей отечественного и западного капитала - была отложена на целых семьдесят лет до Бори Ельцина, который, “демократично” придя к власти через развал СССР, расстрел Дома Советов и прочих гадостей, реабилитировал участников Кронштадтского мятежа (1994 год). Дурак дурака видит издалека.
С тех пор советская версия кронштадтских событий февраля-марта 1921 года была задвинута на задний план, задвинута незаслуженно, по политическим мотивам. Не удивительно, раз к власти пришли либералы и демократы.
Редакция Бескома предлагает вниманию читателей аналитическую статью из журнала Большевик №1 и №2 от 1924 года, в которой автор подробно разбирает предпосылки и ход Кронштадтского восстания. События тогда были еще свежи в памяти современников, ведь прошло всего три года, но в то же время хватало материалов для научной оценки произошедшего.
= = =
К третьей годовщине кронштадтского мятежа
I. Социально-экономические предпосылки Кронштадта
Диктатура пролетариата существует седьмой год. Но она не просто существует; за эти шесть с лишним лет она окрепла, усилилась, починила свой экономический фундамент.
Правда, каждый день приносит с собой все новые трудности, и эти трудности мы признаем громадными, но насколько мы теперь сильнее, чем в 1919—1921 гг.!
Нашим успехам мы в значительной мере обязаны уменью и смелости смотреть прямо в глаза опасности.
Наша партия никогда не смотрела на строительство социализма, как на легкое дело; на другой день после Советского переворота она сказала устами тов. Ленина, что строить социализм в России будет труднее, чем на Западе, хотя захват власти и дался нам легче, чем он дается нашим западным товарищам.
И только благодаря отсутствию самообмана, благодаря внимательнейшему изучению этих трудностей, необходимому для того, чтобы погасить фитиль снаряда, пока последний еще не разорвался, — только благодаря этому мы так сильны теперь.
Из каждого поражения, провала, потрясения, горячего боя и трудного положения мы выходили с новым опытом, новыми уроками, с обостренным нюхом на грядущие опасности. Три года тому назад мы пережили опаснейший момент, труднейшие для диктатуры пролетариата исторические минуты.
Но вновь и вновь мы желаем приковать наш взор не к моменту нашего триумфа, не к праздничным дням пролетарской революции, а к этим тяжелым дням, когда перед нами стояли большие опасности. Уроки этих дней мы понесем с собой для борьбы с новыми опасностями, могущими встретиться на нашем далеко не легком, но единственно верном пути к коммунизму.
До 1921 года мы не могли строить социалистического производства, ибо мы должны были биться до последней капли крови за политические условия, необходимые для этого строительства, т.е. за диктатуру пролетариата.
Но когда мы эти политические условия отвоевали, наши экономические условия значительно ухудшились. Наша истрепанная национализированная промышленность, разрушавшаяся из года в год, имела к началу 1921 года очень плачевный вид.
Прежде всего оскудела добыча топлива для промышленности, что можно видеть из следующей таблицы, характеризующей динамику каменноугольной и нефтяной промышленности [1].
Замена каменного угля худшим дровяным топливом, однако, не могла удовлетворить топливного голода промышленности.
Для примера берем таблицу дровяного потребления группой заводов «Гомзы», включающей 10 крупнейших металлообрабатывающих предприятий [2].
Затрачено заводами «Гомзы» куб. саженей дров:
в 1916 году – 383000
в 1917 году – 338000
в 1918 году – 253000
в 1919 году – 186000
Одновременно с топливным голодом назревает и кризис сырьевого снабжения.
Производство сырья для хлопчатобумажной, льняной, солеваренной, свеклосахарной отраслей промышленности сократилось за войну и годы военного коммунизма в несколько раз.
Принимая по статистическим данным ВСНХ производство 1913 г. за 100, мы получаем следующую картину к началу 1920 года [3].
Совершенно неизбежным следствием расстройства топливного и сырьевого снабжения явилось резкое сокращение производства во всех отраслях промышленности.
Состояние текстильного производства, динамика которого нашла весьма слабое и неточное отражение в статистике, можно иллюстрировать картиной массового закрытия хлопчатобумажных фабрик.
В 1919 г. из 217 национализированных хлопчатобумажных фабрик действовало 116; в .1920 г. из 215—только 97 [4].
Типическими для динамики тяжелой индустрии являются данные об изменениях в выплавке чугуна [5].
В результате сокращения производства вступил в силу и процесс распыления пролетариата.
Если к 31 августа 1918 года мы имели еще 1400 тыс. человек фабрично- заводских рабочих, то к 1 марта 1919 года их число падает до 1200 тыс. человек, а к 1 января 1920 года — ниже 1 миллиона [6].
Этот процесс распыления пролетариата, отливавшего в деревню, обусловливался не только сокращением промышленности; не в меньшей мере он был обусловлен и сокращением реальной заработной платы, связанным с обесценением бумажных денег.
Не имея ни необходимого золотого обеспечения, ни здорового промышленного базиса, — Советская власть, фактически запретившая торговлю, вместе с тем вынуждена была прибегать к усиленнейшей бумажной эмиссии, имеющей своим следствием параллельное падение реальной ценности бумажных денег, находящихся в обращении.
Этот процесс обнаруживается следующей таблицей [7].
Падающая бумажная валюта имеет своим неизменным спутником падающую реальную заработную плату. Так, к началу 1918 г. рост цен в Москве обогнал рост заработной платы в 3,6 раза, в январе 1919 г. — в 17 раз, а в конце 1920 года — в 52 раза.
В 1920 году денежный заработок московского рабочего составлял от 8 до 20% фактической нормы потребления рабочего [8].
Это обстоятельство имело своим следствием укрепление связи рабочих с деревнею, в которой рабочий восполнял заработную плату.
Именно в этой связи следует понимать усиление длительных отпусков, прогулов, особенно замечавшихся в месяцы земледельческих работ.
Получая довольно значительную часть своих средств существования из деревни, часть рабочего класса 1920—начала 1921 гг. деклассировалась не только в социально-экономическом, но и в идеологическом отношении.
Пишущему эти строки выпало на долю наблюдать чрезвычайно сильный сдвиг в социально-политической идеологии значительных групп рабочих эпохи военного коммунизма.
Еще в 1919 году на заводах и фабриках Москвы при обсуждении вопросов, связанных с реализацией продразверстки, рабочие говорили:
«Мы в городе пухнем с голоду, а они в деревне пухнут от обжорства».
К началу 1921 года слышались уже другие речи. На ряде металлических заводов рабочие говорили коммунистам:
«Вы требуете от нас в деревне хлеба, а что вы даете взамен?».
Этот сдвиг представится совершенно ясным, если к этому добавить, что на вопрос о степени связанности рабочих с деревней, в ячейке отвечали:
«Процентов 60 имеют связь с деревней».
Вопрос о формах этой связи не может быть, к сожалению, разрешен из-за отсутствия необходимых объективных материалов.
Но факт деклассирования известной части пролетариата в обстановке промышленной разрухи, факт укрепления связи рабочего с деревней, факт мелкобуржуазного перерождения идеологии части рабочего класса в рассматривываемый нами период совершенно очевидны.
Так подготовлялась кронштадтская идеология в опорных пунктах революции, в промышленных центрах.
Но источником этой идеологии, как мы уже отметили, являлась для города деревня.
На ее состояние в 1921 году и следует теперь обратить внимание.
Октябрьская революция не только вырвала землю из рук помещика и передала ее в руки крестьянства; она обострила внутри-крестьянские классовые конфликты; она открыла поход на сельского капиталиста, на кулака.
Комбеды были орудием этой противокулацкой революции. Результатом этого похода на кулака явилось некоторое его подавление.
Струмилин, подведший итоги статистического обследования деревни по 7 разнотипным губерниям, приводит следующую таблицу, характеризующую внутреннюю динамику крестьянского хозяйства [9].
Из этой таблицы явствует:
1) что эпоха военного коммунизма, несколько снизила общий имущественный уровень крестьянского хозяйства;
2) что крестьянская буржуазия явилась наиболее пострадавшей, благодаря классовой политике Советской власти в деревне.
Еще более красноречивы данные о «динамике обеспеченности посевами по типам хозяйств», в которых площади посева в 1917 г. принимаются за 100 [10].
Здесь уже можно наблюдать не только картину передвижек между разными типами хозяйств, но и внутренние изменения этих типов.
Зажиточные не только изменились в числе, но и обладают теперь меньшей посевной площадью на душу, чем раньше; средники тоже сдали немного; зато у маломощных посев на душу значительно увеличился.
Анализ данных о динамике обеспечения рабочим скотом по типам хозяйств дает материал для аналогичных выводов.
И здесь налицо некоторый подъем маломощного хозяйства, идущий параллельно с некоторым опусканием среднего хозяйства и. наиболее значительным минусом у буржуазных зажиточных групп крестьянства [11].
Все эти данные говорят об одном: они говорят об осреднячении деревни за период 1918—1920 гг., о падении буржуазного хозяйства, о нивелировке крестьянских хозяйств.
Таковы итоги комбедовской кампании. Но у этих итогов есть свои чрезвычайно важные социально-политические последствия.
Деревня 1917—1919 гг. была ареной обостренной внутренней классовой борьбы крестьянской бедноты против крестьянской буржуазии.
Этот классовый антагонизм деревни укреплял нас, расширяя сферу революционного влияния пролетариата.
К 1921 году обстановка в деревне изменилась. Изменилась не только в том смысле, что крестьянство после поражения ряда белогвардейских армий почувствовало себя крепко на отнятой у помещика земле и перестало нуждаться в пролетарском государстве как военном руководителе против воинствующего и борющегося за землю помещика.
Изменилось и потому, что с нивелировкой крестьянского хозяйства внутренний антагонизм в деревне ослаб.
Позиция пролетариата в смысле классово-бедняцкой опоры ослабла, а в громадной массе крестьянства, наоборот, стали живее действовать факторы некоторой солидаризации вместо прежних факторов внутренней борьбы.
Деревня глядела на город уже не двуликим Янусом, одно лицо которого выказывало расположение пролетарскому городу, а другое - кулацкую ненависть; у деревни появилось некоторое общее выражение, которое отнюдь не было выражением готовности идти за пролетарским городом при всяких условиях.
Крестьянство хмурилось и проявляло тягу к новой системе экономических отношений, более удовлетворяющей крестьянина, как частного хозяйчика и товаропроизводителя.
Военный коммунизм положил запрет на торговлю.
Эта торговля тем не менее стихийно прорывала натурально-хозяйственные отношения военно-коммунистического режима, появившись в невиданной для нас форме — «торговли из-под полы».
На этом «подпольном» рынке складывалась чрезвычайно благоприятная для сельского производителя конъюнктура: хлеб был на рынке самым знатным барином, — цены на него росли, и особенно сильно с 1920 г.
Достаточно указать, что, например, на московских рынках цены на хлеб выросли с начала 1920 года до начала 1921 года в 11 ½ раз, в то время как цены на одежду и обувь только в 7 ½ раз, а цены на бакалейные непродовольственные товары меньше, чем в 4 раза [12].
Эти «ножницы» были мощной пружиной порыва крестьянства к товарно-хозяйственным отношениям - порыва, определившего собою политическую атмосферу в советской деревне начала 1921 года и положившего печать на настроение рабочих, связаны с деревней.
Таковы были объективные социально-экономические условия, создавшие почву для кронштадтских настроений. В этих условиях наша партия не повинна: они создались железной логикой гражданской войны.
Продолжение этой войны могло бы совершенно истощить наши силы, так как дальнейшее развитие намеченных выше тенденций выбило бы из-под наших ног тот пролетарский фундамент, на котором Октябрьская революция построила рабочее государство. Однако история нам улыбнулась.
II. Политические предпосылки Кронштадта
К началу 1921 года мы вышли из полосы войн и могли заняться хозяйственным строительством.
Но как строить хозяйство? Можно ли продолжать прежнюю военно-коммунистическую хозяйственную политику, или нужно переходить к новой системе экономических отношений и к какой именно?
Теперь нам представляется совершенно ясным, что если бы мы перешли к нэпу в январе 1921 года, мы, вероятно, не имели бы Кронштадта. Мы не могли перейти к нэпу в военный период, но в январе 1921 г. мы могли это сделать. Но велика сила инерции! Мы не смогли быстро освободиться от военно-коммунистических традиций.
Дискуссия о профсоюзах, предшествовавшая Кронштадту, обнаружила не только тот факт, что часть нашей партии держала курс на дальнейшее завинчивание военного коммунизма; она обнаружила также, что, понимая необходимость считаться с крестьянством в экономической политике, партия в целом еще не нашла формы смычки с крестьянством.
Очертания нэпа, вероятно, уже в эти дни намечались в сознании т. Ленина, раньше других умевшего схватить историческую исключительность момента и найти новые методы партийной работы в новых условиях.
Но это были только контуры: великий зодчий хотел примерить, подсчитать, проверить, чтобы не прогадать.
Но дискуссия, показавшая, что партия не пойдет дальше по пути военно-коммунистического строительства, — имела и отрицательные последствия.
Она показала, что наша партия не совсем единодушна, что в нашей партии пошатнулась дисциплина, что в нашей партии - появились фракции.
Это было недопустимым излишеством партии, возглавлявшей диктатуру рабочего класса в обстановке, обрисованной нами выше.
На это с полным основанием указывал тов. Ленин на X съезде:
«...Едва ли многие из вас не оценят эту дискуссию, как непомерную роскошь. От себя же лично я не могу не добавить, что, на мой взгляд, эта роскошь была совершенно непозволительной, и, что, допустив такую дискуссию, мы, несомненно, сделали ошибку.
Не видя того, что мы в этой дискуссии выпятили вопрос, который по объективным условиям не может стать на первом месте, что мы пустились роскошествовать, не видя того, до какой степени мы отвлекаем внимание от насущного и грозного, лежащего так близко перед нами вопроса о том самом кризисе...» [13].
Дискуссия, обнаружившая трения в правящей партии, бесспорно, несколько развязала стихию за пределами партии, ослабила влияние партии на пролетариат в критический, сложнейший момент.
Во второй половине февраля 1921 г. на ряде петроградских заводов, в связи с уменьшением продпайка, вспыхнули забастовки.
Эти забастовки были не первыми. Чрезвычайно тяжелые материальные условия и раньше толкали наименее выдержанных рабочих на экономические стачки, еще больше ухудшавшие трудное положение пролетарского государства. «Волынили» и в 1919 и в 1920 году.
Но в этих стачках начала 1921 года появилось нечто новое.
Во-первых, к требованию увеличения пайка присоединилось требование о снятии заградительных продовольственных отрядов, объективный смысл которого заключался в снятии запрета с торговли; во-вторых, кое-где стали читаться меньшевистско-эсеровские прокламации, одно появление которых раньше вызывало у рабочих реакцию в форме прекращения «волынки», ибо рабочие меньше всего хотели, чтобы их возглавляли социал-предатели.
27 февраля среди забастовавших появилась прокламация с следующими призывами:
«Необходимо коренное изменение всей политики власти; и, в первую очередь, рабочим и крестьянам нужна свобода. Они не хотят жить по большевистской указке, они хотят сами решать свою судьбу. Товарищи, поддерживайте революционный порядок. Организованно и настойчиво требуйте:
Освобождения всех арестованных социалистов и беспартийных рабочих. Отмены военного положения, свободы слова, печати и собраний для всех трудящихся. Свободных перевыборов завкомов, профсоюзов и советов. Созывайте собрания, выносите резолюции, посылайте к властям делегатов, добивайтесь осуществления ваших требований!».
28-го в Невском районе была расклеена более откровенная прокламация:
«Мы знаем, кто боится Учредительного Собрания. Это те, кому грабить нельзя будет, а придется еще отвечать перед народными избранниками за обман, грабеж, за все преступления.
Долой же ненавистных коммунистов! Долой Советскую власть! Да здравствует Всенародное Учредительное Собрание!».
Нисколько не удивительно, что меньшевики и эсеры (вторая прокламация — явно эсеровского происхождения, первая может иметь авторами и меньшевиков) разбрасывали и расклеивали такие прокламации. Это не ново. Новым было то, что эти прокламации читались и даже производили впечатление. Советское правительство не могло не почуять в этих новых явлениях большой политической опасности, угрозы делу рабочего класса.
Меньшевики и эсеры пытались сыграть на стихийном недовольстве наименее сознательных групп рабочего класса, чтобы свернуть шею рабочему государству.
Они воспользовались для этого появлением крестьянофильских настроений в этих группах рабочих, деклассированных и окрестьянившихся.
Их первоначальный, частичный успех был в значительной мере обусловлен разбавлением питерских рабочих масс мобилизованными в порядке трудовой повинности крестьянами, к тому же оставшимися безработными после закрытия ряда заводов.
Меньшевистско-эсеровская контрреволюция готовила Вандею.
Однако, слишком еще много было революционной энергии и коммунистического закала в петроградской организации, снабжавшей в течение ряда лет всю Россию выдержаннейшими работниками; слишком много жизни и организованности было в передовых слоях питерской рабочей массы, чтобы Вандея могла найти опорный пункт в самом Петрограде. Этим опорным пунктом явился Кронштадт, в котором тон задавали матросы.
За время гражданской войны с 1917 по 1921 гг., когда, по сути дела, флот почти бездействовал, старые матросские кадры распылились, уступив место молодежи, вышедшей из деревни.
Накануне Кронштадта редко можно было найти среди матросов стариков, бывших в плаваниях, вынесших ранее на своих плечах октябрьский переворот.
Чрезвычайно характерно, что в самой матросской среде в эти годы непрерывно наблюдался антагонизм между старыми матросами, составляющими незначительное меньшинство, и количественно подавлявшим молодняком.
Эпитет «клешник» — применялся не вообще к матросу, а к матросу, принадлежность к флотской службе которого можно определить только по «клешу», ибо в плаваниях он не был, стажа и квалификации не имеет и т. д.
Словом, кронштадтский матрос 1917 г. и кронштадтский матрос 1921 года – это типы различного социально-психологического облика.
Вот этот-то новый матрос, деревенский парень, одетый в матросский костюм, и был основной социальной силой взбунтовавшегося Кронштадта.
Что побудило этого матроса подняться против диктатуры пролетариата? («Бросим наш обманчивый лозунг «диктатура пролетариата!» — взывает «коммунист» Коскин в «Известиях Ревкома» от 9/ІII). Об этом лучше всего сказали сами кронштадтцы на страницах газеты «Известия Врем. Ревкома матросов, красноармейцев и рабочих гор. Кронштадта».
(Характерно, что «матросы и красноармейцы» предшествуют «рабочим», — это мелочь очень показательная!).
Почти все статьи, цитаты из которых мы здесь сейчас приведем, написаны без подписи, идут от редакции, и потому могут характеризовать идеологию «передовых» кронштадтцев, руководивших движением.
«То, что сейчас происходит — читаем мы в № 9 «Известий» — подготовлено самими же коммунистами, их трехлетней кроваво-разрушительной работой. Письма из деревень полны жалоб и проклятий коммунистам. Наши тт., возвратясь из отпуска, полные гнева и возмущения, поведали нам об ужасах, творимых большевиками по всему миру русской земли» [14].
Дело совершенно ясное: зарядка Кронштадту дана деревенскими настроениями. Но какие же эти настроения?
«Прав был крестьянин, сказавший на VIII съезде Советов: «все обстоит хорошо, только... земля-то наша, да хлебушко ваш; вода-то наша, да рыба-то ваша; леса-то наши, да дрова-то ваши». Но беспокоиться труженику не надо. Ленин обещает «сделать целый ряд уступок мелкому хозяину, дать ему известные рамки свободного хозяйства. Как старый «добрый» помещик, он собирается сделать ряд небольших уступочек, чтобы потом еще крепче зажать в клещи диктатуры партии, что ясно из фразы: «конечно, без принуждения не обойдешься, ибо страна страшно обнищала и устала» [15].
Особенно возмущаются кронштадтцы «насаждением» советских хозяйств.
«Они кричат с кровавых подмостков, — пишет моряк Коптелов [16] ), — что вся земля крестьянам, а заводы рабочим. Между тем коммунисты понастроили коммунальные хозяйства, заняв лучшие участки земли, и сели на шею беднейшего крестьянина плотнее и крепче помещика».
Если в этой статье еще пользуются аргументацией от «беднейшего», то в другой статье от редакции обижаются за кулака.
«Все трудовое крестьянство было объявлено врагом народа, сопричислено к кулакам. Предприимчивые коммунисты приступили к разорению и занялись насаждением советских хозяйств, усадеб нового помещика-государства. Вот что при большевистском социализме получило крестьянство вместо свободного труда над освобожденной землицей>» [17].
Эти отрывки очень характерны для большинства статей газеты. О рабочих вы можете встретить в статьях лишь самое беглое замечание, «за-кампанию», так-сказать. Впрочем, «за-кампанию» поминается и «трудовая интеллигенция»...
«Вырастало новое коммунистическое крепостничество. Крестьянин обращался в советских хозяйствах в батрака, рабочий в наемника на казенной фабрике. Трудовая интеллигенция сводилась на-нет» [18].
Не правда ли, эта тречленная формула кажется старой, — старой, — как старо Учредительное Собрание, как стары застывшие формулы застывшего в политическом небытии бывшего «председателя Учредительного Собрания» и всей его партии?
Особенно мило положение о том, что «трудовая интеллигенция сводилась на-нет». Да, действительно, свелась «на-нет».
Бедная «трудовая интеллигенция», бедные ее заграничные идеологи, политическая значимость которых тоже свелась на-нет!
Но Кронштадт им открывал перспективы.
Продолжение следует...
А. Слепков
Примечания:
[1] Данные заимствованы на VIII тома, I выпуска «Трудов ЦСУ». М. 1923
[2] Настоящие данные взяты из статистико-экономического очерка М. Смит о промышленности в сб. материалов «Продовольственная политика в свете общего хоз. Строит. сов. власти». Госиздат М. 1920 г., стр. 11.
[3] Там же, стр. 14.
[4] Труды ЦСУ, т. VIII, выл. 1.
[5] Там же.
[6] См. раб. Ларина «Очерк хозяйственной жизни», написанную на основе статист, матер. ЦСУ, ВСНХ и ВЦСПС»- в сб. Ларина и Крицмана «Очерк хоз. жизни и орг. нар. Хоз. в Сов. России», Госиздат, Москва. 1920 г., стр. 41.
[7] См. «Проф. Н. Л. Юровский. На путях к денежной реформе». М. НКФ, «Фии. Газета»і 1927 г., 19—21 стр.
[8] Данные взяты у Б. Лившица. «Проблема зараб. платы», М. 1922 г. изд. ВЦСПС, стр. 25-26.
[9] Ц.К. РКП. Сб. «Крестьянское хоз. за время революции», изд. «Красная Новь», М., 1923 г., стр. 102.
[10] Там же, стр. 104.
[11] Там же, стр. 118.
[12] Данные вычисления на основании таблицы, приведенной в «Трудах ЦСУ* т. XIV, вып. I, М.. 1923 г., стр. 121.
[13] Собр соч. Ленина, том XVIII. в. I, стр. 111.
[14] «Известия Вр. Кронштадтского Ревкома», от 11/111 1921 г., обращение «к тт. рабочим и крестьянам».
[15] См. «Известия», № 13, от 15/III, ст. «Торговый Дом Ленин, Троцкий и ко».
[16] См. «Известия», № 12, 14/ III, ст. «Вставай униженный».
[17] «Известия», № 14, 16/ III, ст. «Социализм в кавычках».
[18] «Известия»,№ 10. 12/ III, ст. «Этапы революции».
Оценили 2 человека
4 кармы