Доченька! Наконец-то мы встретились!

В эту вот пору, в мглистый и жаркий, отягощенный зреющей грозой день Павел Сверчков, молодой человек лет двадцати семи, с неустроенной еще, не определившейся судьбой, отправился на дачу к дочери. Дача была километрах в четырех от города, все в той же березовой роще, в той же деревянной сельской школе, где сам Павел в детстве провел не одно лето. Он и теперь помнил особый запах старых деревянных стен, мела и остывшей лежалой золы в печах; шелест листвы за открытой форточкой, то сильный, то едва уловимый ухом и монотонный голос воспитательницы: «Спать, дети, спать...»

Сверчков шел, как на исповедь и суд одновременно, с тревогой и радостью. Наверняка знал, что там, на даче, встретит прежних знакомых, свидетелей единственной пока крупной неудачи своей, но не знал, как отнесется к нему дочь, что произойдет в самую зыбкую, первую минуту встречи с ней. Когда он уехал, ей было около двух лет. Теперь пять, или почти пять... Три года в стороне от него, как за холодной, все разделяющей стеной, возле матери, возле обиды ее и соломенного вдовства...

Павел думал об этом неотрывно, с той самой минуты, как достал конверт из почтового ящика и узнал почерк жены — крупный, круглый, очень правильный. Та извещала, что едет на юг по путевке, пробудет там около месяца, а Натку с собой не взяла — мала еще, да и обременительно с ней.

«Можешь ее проведывать, если хочешь», — сухо заканчивала она — и тут не поднялась до просьбы, и тут осталась верна своему норову. Другая бы женщина, Павел не уточнял, какая именно, просто другая, вероятно так бы и написала, как думала: мол, уезжаю на месяц, Натка будет скучать, особенно в дни посещения детей родителями, а она и твоя дочь тоже, что бы там между нами ни было, так что прошу — навещай ее.

Письмо принесли утром в воскресенье. Павел тут же кинулся в магазины — продовольственный и детский, потом на вокзал. Как поскорей уехать, воспользоваться этим нежданным, внезапным, единственным за все три года счастливым случаем? Ведь до сих пор Рита только и делала, что отчуждала, отгораживала его от дочери. Приезжая к матери, Павел легко обнаруживал в квартире следы пребывания дочери: одетых ее руками кукол в коробке с лоскутками, рисунки ее, засунутые между книг, игрушки, которые он посылал дочери и которые она держала здесь, чтобы, бывая у бабушки, заниматься ими. Мать проговаривалась в письмах, что Натка не забывает ее, иной раз, когда Рита работает в ночную смену, и спит здесь, на его кровати. В приезды Павла Натка у бабушки не появлялась. Несколько раз он посылал за ней мать, но та обыкновенно возвращалась одна и с какой-нибудь отговоркой: то Рита с дочерью пошла в баню или в гости, то Натка нездорова. Сам он проверить не осмеливался да и не хотел — и без того было тяжело, родные стены — и те давили, а встреча с Ритой ничего доброго не сулила.

Об этом, да и о многом другом, Павел задумался, когда сел в автобус, и тот, гудя и сотрясаясь всем своим длинным телом, торопясь, начал с каждой минутой приближать его к Натке.

Хорошо было бы, если бы там, на даче, никого из прежних знакомых не оказалось. Но вряд ли: воскресенье — день посещения детей. Суд людской его уже не пугал, да и не было теперь никакого суда. Время-то делало свое, и люди, прежде жестоко судившие Павла, достаточно пригляделись и к Рите, видели бездумную, безалаберную, свихнутую, явно во вред Натке жизнь, которой все нипочем. Узнали они и капризный нрав ее, и докучливую мелочность, и непомерное, не по заслугам, самолюбие. Оно-то, последнее, и выпячивало все остальное.

Но бог с ними, людскими пересудами, никому еще они не прибавляли счастья, никого не одарили чувством собственной правоты, хотя, чего скрывать, горечи приносили много. Павел и теперь, только вспомнив о них, покривился, как от зубной боли.

Павел познакомился с Ритой на танцах. Он тогда был, что называется, маменькин сынок, хотя уже работал на фабрике после школы, много читал, играл в драматических спектаклях. Он не знал еще ни самого себя, ни людей. Рита была старше его, но, как большинство фабричных девушек, малорослая, худощавая, выглядела и юной, и взрослой одновременно.

К тому времени, когда встретилась с Павлом, Рита была уже хозяйкой сама себе и обитала в фабричном общежитии добрый десяток лет. Сверстницы и подружки ее, с которыми она училась работать на старых, еще английских прядильных машинах, почти все уже разъехались: иные отбегали в цехе положенные два года и отправились искать хлеб полегче, другие повыходили замуж. Ей все очевидней грозила участь так в общежитии и остаться, стать женщиной-одиночкой и переселиться на этаж, специально отведенный для таких неудачниц, но тут появился Павел. Трудно сказать, любила ли она его, ведь любящий человек обыкновенно уступчив и мягок. Так или иначе в конце сентября, на зависть девушкам-перестаркам, что занимали в общежитии уже несколько комнат, Рита расписалась с Павлом и вошла в квартиру Сверчковых с двумя чемоданами и фотографиями в деревянных рамках.

Перед этим был надрывный, бесконечный месяц, данный загсом на обдумывание и окончательное решение. Они то и дело ссорились. Павла, например, обескуражило, что по паспорту невеста оказалась на целых восемь лет старше его. Она раздраженно объяснила, что два года ей «приписали», чтобы она уже в четырнадцать лет могла поступить в профтехшколу на фабрику. Он поверил, но какое-то терпкое сомнение осталось. Впрочем, не это было главное. Казалось, они, каждый отдельно, засомневались:

— Да куда же это меня тащит?

— Что я за мальчишку выхожу? Какой из него муж, опора какая?..

Рита и в квартиру Сверчковых вселилась, точно в другое общежитие, где все ей чужие, недоброжелательные и где надо сразу же поставить себя твердо. Она и поставила: через месяц была во вражде, большей или меньшей, с соседками по площадке, и по балкону.

Натка была желанным ребенком. И свекровь, и сам Павел, дожидаясь ее, верили, что она-то изменит все к лучшему, срастит их, все еще разных, в единую семью, поможет Рите понять, что нельзя в семье жить наособицу. Авось, она переменится.

На деле все только осложнилось и еще больше опутало. Натка была трудным и беспокойным младенцем. Она ускорила и усилила разрушение семьи. То, что держалась прежде на чувстве долга, на боязни суда людского, так и затрещало по всем швам, так и посыпалось...

Странно было узнать Павлу, что он и Рита слыли, оказывается, «счастливой парой». Не он первый разрушал эту утешительную видимость, но он был честолюбив и, что называется, на виду, на нем особенно все сошлось.

И копилось, нарывало день за днем сознание несчастья всех четверых, горькое чувство, что ни к чему самопожертвование, что Натке не повезло ни на отца, ни на бабушку, ни на добрую мать. И все же чуть ли не год еще прошел, прежде чем он решился.

Павел уехал в конце предзимья, мглистым белесым утром. Поезд долго стоял на станции — вроде бы нарочно медлил, давал Павлу минуты перерешить, одуматься. Тяжки были крайние эти минуты.

Вагон, решившись, мягко подался назад, жалобно, брюзгливо заныл колесами. Павел закрыл глаза, терпеливо, облегченно прислушиваясь, как все чаще, все тверже перестукиваются колеса. «Вот и все,— твердили они.— Вот и все...» Вместе с документами своими увозил Павел фотографию Натки — худенькой, но круглолицей, как он, зажмурившейся от встречного солнечного света. Она была в платочке и платьице и, держа палец во рту, о чем-то серьезно размышляла...

Теперь, когда город остался за спиной и слышно еще было, как на выгоне у крайнего дома тоненько мекает привязанный у колышка козленок, вся роща открылась перед Павлом — высокая, просторная, будто зеленый зал с белыми колоннами. Ясно и благополучно виднелись на взгорке, среди кустов и берез, небольшие — по двое, по трое — группы людей, и в каждой белела детская панамка.

До рощи рукой подать, но впереди еще глубокий, с неутомимым родником на дне овраг, и через него, как и в годы детства Павла, не было перехода. Обыкновенно овраг огибали по бугристой, промятой через пологое место дороге.

Павел устал, перегрелся, намокшая потом рубашка липла к спине. Он в последний раз перекинул сумку в другую руку и ускорил шаги, хотя именно сейчас ему захотелось вдруг помедлить. Он спохватился, что совсем не готов к встрече, не знает, как вести себя, что говорить. А ведь думал все эти годы, тысячу дней и ночей, иногда с надеждой, с верой в оправдание свое, чаще с надрывом каким-то, с чувством неискупимой вины, которое возникало оттого, что дочь больше всего, вспоминалась ему не такой, как на фотографии, а горько плачущей в своей кроватке,— плачущей и одинокой. Лицо у нее было испуганное и несчастное, ручонки, которые она подносила к лицу, чтобы размазывать по нему слезы,— маленькие, родные,— вздрагивали от плача. Нет больней памяти, чем память о слезах ребенка, которым ты причиной, и Павел, пытаясь отгородиться от нее, уйти, невольно стал переносить встречу и объяснение с дочерью в будущее

Нетерпение охватило Павла: «Уж скорей бы!» — и он пошел не по дороге, а напрямки, через овраг. Сначала спускался по крутому и скользкому травянистому откосу, ставя ноги боком, до тех пор пока его запыленные туфли не впечатались в мягкую, черную на дне оврага землю. Павел перепрыгнул ручей и, хватаясь за ветки кустов, начал выбираться из оврага.

Кусты кончились, не за что стало хвататься. Павел последним усилием сделал крупный шаг вверх, едва не встал на четвереньки, но удержался и вышел прямо на Ковалевых. Те всей семьей: муж, жена, дочка Ира, ровесница Натки, бабушка, тетя Дуся — сидели возле расстеленного на траве платка с зеленым, сладким горохом. Анатолий — коренастый, белоголовый, нисколько не изменившийся за эти годы,— удивленно посмотрел на вынырнувшего перед ним Павла, убедился, что это действительно он, поднялся, пошел навстречу и крепко пожал руку.

— Сколько лет, сколько зим! Здравствуй. Каким уж это ветром?

Тоня, жена Анатолия, оказалась куда откровенней. Опережая ответ Павла, она улыбнулась ему, словно подбодрила: «Молодец, давно бы так-то».

— К дочери пришел, ясное дело. А то ведь нехорошо: родной отец — и не кажется. Она там,— Тоня кивнула в сторону сельской школы.— Присаживайся. Мам, скажи, что к Наташе пришли... А здесь все думают, что ты и про дочь-то забыл...

Павел посмотрел вслед тете Дусе и опустился на примятую траву.

— Я не забыл,— устало сказал он.— Сама знаешь...

Он смотрел на тропу, по которой ушла тетя Дуся. Он пытался представить, чем там сейчас занята Натка. Сердце его билось так, словно оно одно на всей земле отмеряло время, глухими сильными толчками подвигало его вперед. Но вот два силуэта появились на тропе, в золотом проеме: широкая, оплывшая, раскачивающаяся на ходу фигура тети Дуси и маленькая, тонкая, в коротком просвечивающем платьице и панамке.

Натка, которая и в самом деле успела уснуть и теперь еще не совсем очнулась, уже видела отца, но не узнавала и искала его на холме, вновь и вновь возвращаясь взглядом к Ковалевым, догадываясь, что он должен быть возле этих, знакомых людей. О нем часто говорили при Натке, но в квартире Риты даже не было его фотографии. Правда, у бабушки было много его снимков, и, вспомнив их, вспомнив изображенного на них словно бы вечно сосредоточенного на какой-то глубокой мысли, близорукого человека, Натка заторопилась, споткнулась о корень. Тетя Дуся отпустила ее, она побежала и остановилась перед Павлом.

Хрупкая, заметно вытянувшаяся за эти три года, с припухлыми, то ли со сна, то ли от слез, глазами, в платьице, испачканном ягодным соком,— такой он увидел Натку. Нескладный сутуловатый человек в очках, некрасивый, но добрый и вроде бы виноватый, она это сразу почувствовала,— таким дочка увидела отца. А у него горячий комок подступил к горлу, тепло и мокро стало глазам. «Натка, Наташа, Наташенька!

Источник: Литератор