«Будешь моей женой?»

https://zen.yandex.ru/c23C5mZ7...

Петр Николаевич, оставив на минуту Февронью Васильевну в горнице одну, сходил в сени за оцинкованным корытом-ночвами, устойчиво приладил его на двух табуретках возле дивана, потом достал из печи ухватом поставленный туда еще Февроньей Васильевной чугунок с кипятком. Удерживая чугунок кухонной тряпицей и оберегаясь, чтоб какая-нибудь случайная летучая капелька-брызга не попала на Февронью Васильевну и не обожгла ее, Петр Николаевич перелил кипяток в корыто, самую малость передохнул, перевел дыхание и начал добавлять туда из ведерка воды холодной, постоянно пробуя рукой в меру ли горяч получился раствор.

В глубокой уютной печурке рядом с ухватами у них с Февроньей Васильевной хранились две рогожные помывочные мочалки. Одна чуть побольше и пожестче – Петра Николаевича, а другая поменьше и помягче – та Февроньи Васильевны.

Петр Николаевич и взял было эту мягонькую, пушистую от частого употребления мочалку, но потом поспешно вернул ее на прежнее место. Живому, стойкому и к горячей, и к холодной воде человеку удобней и приятней мыться пушистой рогожкой, а для упокоенного чуткого к любому прикосновению – она никак не годится. Тут требуется материал поласковей, какой-нибудь батистовый тонкий лоскутик. Петр Николаевич открыл шифоньер и в бельевом хозяйстве Февроньи Васильевны лоскутик такой легко обнаружил. Был он невелик и не мал по размеру, а такой, что, если сложить вчетверо, то как раз и получится невесомая почти, нежнее нежного мочалочка, которая при омовении не причинит Февронье Васильевне никакого беспокойства.

Петр Николаевич так и сделал. Он глубоко обмакнул лоскутик в корыто, отжал лишнюю воду, сложил вчетверо и, не давая лоскутику остыть, приступил к Февронье Васильевне. Чутким, едва ощутимым движением он омыл ей высокий светлый лоб, потом щеки и подбородок, а когда коснулся шеи с нательным крестиком, слезы опять потекли у него из глаз градом. Они падали Февронье Васильевне на лицо, на плечи и на грудь, и, должно быть, сильно огорчали и печалили ее. Февронья Васильевна сама в своей жизни плакала редко и не любила, если плакали при ней другие люди, особенно такие вот крепкие еще на вид, хотя и возрастные уже мужчины, как Петр Николаевич. Он никогда и не плакал при Февронье Васильевне, ни на что даже и не жалобился, разве что в тот страшный день, когда хоронили они Колю. Так как же им было тогда взаимно и не плакать?! В том только и находили они свое спасение. Нынешний день был подобен тому, переломившему их с Февроньей Васильевной жизнь надвое – с Колей и без Коли. Конечно, горе горю рознь. Февронья Васильевна умерла в преклонном возрасте, на девятом десятке жизни, когда вроде бы уже и пора помирать, а Коля был застрелен китайцами всего девятнадцати лет от роду. Но все равно не плакать, не оплакивать Февронью Васильевну, с которой вон в каком завидном миру и согласии прожили они целых шестьдесят четыре года, он не мог. Сердце его без слез и плача не выдержало бы – разорвалось от горя. И он плакал, горько и несдержимо, как только и могут плакать, таясь от женщин, в подобные минуты такие старики, как Петр Николаевич, которым теперь предстоит одинокая бесприютная жизнь-доживание.

От тех горючих слез ему действительно было легче на душе и сердце. Но Февронья Васильевна все больше и больше огорчалась и печалилась ими. Это было видно и по ее лицу, и по ее крепко смеженным векам. И тогда Петр Николаевич, пересиливая себя, вдруг сказал ей, как мог сказать только при жизни в совместно веселую их минуту:

– А помнишь, как мы купались с тобой ночью возле плотины ?!

– Как не помнить?! – совсем по-живому, по-доброму улыбнувшись, ответила ему Февронья Васильевна. – Все помню, будто только вчера и было.

Вечер тот, а, вернее, глубокая уже июльская ночь в канун Петрова дня была им обоим самая памятная из памятных. Петр Николаевич только-только вернулся домой после заключительных своих сражений с японцами-самураями и семимесячного излечения по разным госпиталям (фугасным осколком его так полоснуло вдоль всей спины, что он едва-едва уцелел и выжил) и ходил по селу, хотя и квелый еще, будто ветром подбитый, но все равно герой героем, в военной, ладно подогнанной форме и, главное, при всех орденах и медалях, которых было у Петра Николаевича не так уж чтоб и много (орден «Красной звезды» да с полдесятка медалей «За отвагу» и за взятие разных городов), но вполне достаточно, чтоб завлечь любую деревенскую девчонку-невесту. Он и завлек ближнюю свою соседку Февронью, приметив, что за три года, пока он воевал врага, она поднялась из полудетского малого еще возраста до восемнадцати лет – самой отрадной девичьей поры. Петр поначалу даже не признал ее, думал, может, какая посторонняя, чужая невеста прибилась к соседям (в войну такое часто случалось: и беженцы, и дети ближних и дальних родственников, погибших на фронте и в оккупации, и просто никем не опознанные сироты, жившие на колхозном патронате). А когда признал, то уже не отходил от нее ни на шаг, да она и сама не стремилась от него отойти…

По весне и раннему лету таились они на лавочках и крылечках, вели задушевные свои молодые разговоры, все больше и больше познавая друг друга. Далеко от дома Петру отлучаться было еще опасно: раненая спина давала о себе знать, чуть что, сразу огнем загоралась – шагу лишнего не ступишь. Но к июлю-месяцу, при домашнем уходе и домашней сытной еде, он заметно окреп, пересилил свои боли и вот однажды сказал Февронье:

– Давай-ка мы с тобой покатаемся на лодке. А то все сидим да сидим…

– А тебе можно? – робко, но с надеждой спросила она.

– Можно уже, можно, – тихонько обнял он ее за плечи.

Вечернее и ночное катание на лодке-плоскодонке парня с девчонкой было в их деревенской жизни-ухаживании делом заманчивым и почти что обязательным. Если парень пригласил девчонку покататься, а девчонка согласилась, то, стало быть, намерения у них самые серьезные.

Захватив весло с ключиком на черенке, Петр и Февронья, никем не увиденные и не опознанные, пробрались к реке. На привязи они отомкнули плоскодонную рыбацкую лодку, которую Петр, словно предвидя такой случай, еще весною при первом паводке и разливе потихоньку проконопатил и заново просмолил. Она приняла их, будто какой ковчег, обещая далекое и сокровенное плавание. Петр с веслом в руках занял место на корме, а Февронья в двух шагах от него на серединной лавочке-перекладинке. Плыть они решили вначале, на свежую силу, вверх против быстрого речного течения, чтоб после, развернув лодку и почти не правя веслом, пустить ее по течению, а самим сойтись плечо к плечу, рука к руке на серединной этой широкой лавочке.

Июльская краткая ночь выдалась такой, каких после ни Петр, ни Февронья и припомнить не могли. Ярко-серебряная луна в полном своем очертании поднялась высоко в небе, и словно застыла там, освещая лишь стремнину реки, а все берега и прибрежные заводи тая в тени ольшаников и лозовых зарослей. Все вокруг замерло и уснуло: на кустах не вздрогнет, не зашелестит ни единый листочек, на островках, мимо которых проплывали Петр с Февроньей, не поколеблется ни единый стебелек травы-осоки и молодого, еще нестойкого камыша, даже речные водовороты, днем, при солнечном свете и порывах ветра, грозно и предостерегающе урчащие, теперь присмирели и ушли в глубь реки. Тишину нарушали разве что редкие всплески играющей на стремнине рыбы да тревожные крики на болотах чуткой ночной птицы коростеля, разгадавшей приближение лодки.

Правил веслом вначале один Петр, а Февронья сидела к нему лицом, прислушивалась к ночной тишине, к игре полусонной рыбы, крикам коростеля, да еще к золотому перезвону боевых медалей-наград на груди у Петра. Но потом она решительно потребовала себе весло и, когда Петр попробовал выказать сопротивление, забрала его силой и сказала со всей строгостью в голосе:

– Сорвешь спину, что я тогда буду с тобой делать!

Волей-неволей пришлось Петру подчиниться решительной своей попутчице и передать ей весло.

Так, поочередно подменяя друг друга, они доплыли до далекого монастырского берега (стоял там когда-то в незапамятные времена монастырь – оттого и название такое), полюбовались высокими его кручами, нарвали Февронье на венок и ожерелье-монисто водяных цветов кувшинок-латаття и развернули лодку вниз по течению.

Петр перебрался, пересел к Февронье на лавочку (и она не остановила его), прижал ее к своей орденоносной груди, и оба они затаились в жарком неразрывном объятии и уже не помнили, как лодка сама по себе плыла по быстрой речной стремнине мимо островков-отмелей, мимо зарослей все тех же кувшинок, речных ослепительно-белых при свете луны лилий и недавно только сметанных в лугах на высоких оденках стогов, которые, будто какая богатырская стража, оберегали Петра и Февронью.

Опомнились, пришли в себя они лишь возле плотины, когда лодку их прибило к песчаной, зетененной лозняками заводи. И тут Петро, словно невзначай попробовав рукой воду с правого ближнего к нему борта лодки, вдруг сказал Февронье почти теми же словами, какими приглашал ее в ночное плаванье:

– Давай искупаемся! Вода, смотри, какая теплая!

Февронья попробовала, испытала воду со своего, левого, борта, минуту помедлила, и Петр с тревогой ожидал, что она сейчас тоже повторит прежние остерегающие слова о том, можно ему купаться или нельзя, но она их не повторила, а ответила смелым, хотя и нескрываемо взволнованным согласием:

– Давай!

Взяв весло, Февронья сама причалила лодку к берегу, опять секунду-мгновение помедлила, огляделась по сторонам и, увидев на луговой полянке густой куст краснотала, ушла к нему и скрылась за ним.

Петр подтянул лодку повыше на берег, чтоб ее случайно не унесло течением, и направился в противоположную от Февроньи сторону, к старой низко склоненной к речной глади иве-вербе.

Соединились они на самой середине реки. Соединились и прильнули друг к другу, невидимыми своими в ночной темной воде телами, и так, в жарком этом единении, почти не отрываясь друг от друга, долго плавали по реке, изумляя своими негромкими голосами-признаниями и реку, и серебряно-чистую луну, и даже ночную чуткую птицу-коростеля, которая вдруг замолкла и притаилась в густой траве, чтоб не нарушить и не вспугнуть этого юного горячего признания.

огда же луна начала уже клониться к закату, а на востоке заалела предутренняя светлая полоска, они опять разошлись по своим укрытиям. Петр только-только стал одеваться, как вдруг услышал из-за куста краснотала громко-веселый крик Февроньи:

– Ой, комары!

Не помня себя, Петр схватил гимнастерку и бросился спасать Февронью от беспощадно-кусучего нашествия комарья и мошки, которые кочуют по лугу настоящими полчищами.

Тут он впервые и увидел (а не только ощутил в темной глубинной воде) юное ее девичье тело и поразился его красоте и величию. Всего одно мгновение позволил себе Петр посмотреть на Февронью, на обнаженные ее плечи, на грудь и стройные сильные ноги (но краткого этого, летучего мгновения хватило, чтоб запомнить ночное видение на всю жизнь), а потом набросил Февронье на плечи гимнастерку, приблизил к себе и, преодолевая неожиданно охватившую его робость, тихо спросил:

– Будешь моей женой?

– Буду! – тоже тихо, из уст в уста ответила ему Февронья.