Родившаяся в Бельгии испанка Стелла Кугельман в 4-летнем возрасте оказалась в фашистском концлагере Равенсбрюк, где выжила. Она потеряла родителей и по стечению обстоятельств оказалась в России. В Петербурге она прожила большую часть жизни и создала организацию бывших малолетних узников фашистских концлагерей «Союз». 26 мая состоялась благотворительная встреча, организованная школой «Рекурс», на которой Стелла рассказала о быте одного из самых страшных немецких лагерей, о поисках отца и воспоминаниях, от которых невозможно избавиться. «Собака.ru» записала ее выступление.
До концлагеря
Мои родители были испанцами, во время гражданской войны 1936-1939 годов они переехали в Антверпен, там я и родилась в 1939 году. Бельгию оккупировали в 1942 году, тогда же там началась война. Моя семья уже знала, что это такое, поэтому снова решила уехать, они направились в Испанию, остановились на границе, так как надо было отправить документы, и началась 14-часовая бомбежка. Сохранился мамин дневник, где она описала эту ужасную ночь: «Мы спустились в подвал с мамой и Стеллой, и при каждом взрыве я подпрыгивала». Когда все закончилось, они вышли и увидели вокруг только развалины. Тогда они поняли, что в Испанию им не попасть, и пешком через Францию и Фландрию две недели шли назад. Жизнь продолжалась, папа работал, а мы с мамой и бабушкой сидели дома. Родители сделали все возможное, чтобы я не подозревала о войне, но это было непросто. Когда мы вернулись, бабушка уже жила у нас нелегально, так как у нее было английское подданство. Каждый раз, когда к нам должен был кто-то прийти, она пряталась в шкаф, в нем она и умерла.
Арест
Когда мне было четыре года, нас арестовали. Папы не было дома, мы долго ждали его, вышли с мамой смотреть, не идет ли он к обеду, и увидели подъезжающую черную машину. Люди из нее велели нам собираться, мама взяла, что могла, и нас повезли в гестаповскую тюрьму. Там было много людей в большой комнате, плакали дети. Я оказалась с папой — мама от пережитого заболела и попала в тюремную больницу.
Потом нас отправили в лагерь, который назывался Мальхов, в народе его именовали «бельгийским Освенцимом», потому что все этапы оттуда шли в Освенцим, а там уже из 1 000 человек в живых оставалось в лучшем случае 300, в худшем – 30. Только нам повезло: три последних этапа шли в другие лагеря, я попала в один из них. Папу отправили в Бухенвальд, а меня с мамой – в Равенсбрюк, это было в декабре 1943 года. В поезде женщины говорили, что нас везут в Германию, а я тихонько шептала маме: «Давай сбежим?». Она улыбалась и гладила меня по голове: что она могла мне сказать?
Стелла Кугельман
Потеря матери и забота узниц
Когда мы приехали, я увидела группу офицеров в шинелях и прижалась к маминой руке — она была для меня защитой от всего. Но когда мы подошли к строю солдат, она вскрикнула и упала. Я начала плакать, кричать, но люди меня оттащили и повели дальше, а мама так и осталась там лежать. Всю дорогу, все девять километров от вокзала до лагеря я рыдала, женщины меня утешали, но успокоить не могли. Наконец мы подошли к воротам, нас осмотрели, полили вонючей жидкостью, и я стала узницей Равенсбрюка. Мамы со мной не было, но пленные женщины заботились обо всех детях – и о своих, и о сиротах, вне зависимости от национальности. Позже я узнала, что у меня было семь лагерных матерей: бельгийка, француженка, датчанка Анка, еврейка, немка. Я всех даже не помню, но, если человек умирал или его отправляли в другой лагерь, то эстафету принимала другая женщина. Я всегда была причесана, а одежда – заштопана (дети не ходили в полосатой форме).
Быт лагеря
В лагере женщины работали, а дети сидели в бараке между нарами. Мы не смели ни смеяться, ни громко говорить, лучше было не обращать на себя внимание, можно было легко получить плеткой от надзирательницы. Дети, как и взрослые, выходили на утренние и вечерние проверки. Как и у взрослых, у нас были номера, и на свой нужно было отозваться, проверяли по три-четыре раза, начиная с четырех утра.
Все мы мерзли и голодали, по утрам давали кашу и кусочек хлеба, наполовину состоящий из опилок. Когда женщины приходили с работы, они приклеивали его к бензиновой бочке-печке и только после этого его можно было есть. Также делала и я, но от этого есть хотелось только больше. Тогда я, пока женщины сидели и разговаривали, оглядывалась, отрывала чей-то кусочек, забиралась под кровать и съедала. Я знала, что плохо поступаю, но удержаться не могла. Через какое-то время я вылезала из-под кровати, проверяла, не заметил ли кто чего, а потом повторяла процедуру. Я долго думала, что женщины ничего не видели, а уже потом, когда сама стала матерью, поняла, что они таким образом меня подкармливали. Если бы мне просто предложили, я бы не взяла — чужая пайка. А так, по-ребячьи, было можно.
Последняя встреча с матерью и охота на Стеллу
Однажды женщина сказала: «Стелла, ты хочешь видеть маму?». Конечно, я хотела, меня взяли на руки и поднесли к окну туберкулезного блока. Женщина рисковала — без причины проход между бараками запрещался. Мама что-то говорила мне – не помню, что, но я была счастлива. Она подарила мне зубную щетку, но это было неважно: я радовалась, что она жива и не бросила меня. Во второй раз я увидела только ее силуэт в окне, а вскоре мне сказали, что ее сожгли. Я восприняла это совершенно спокойно: часто слышала об этом, крематорий все время работал.
После того, как маму уничтожили, стали искать и меня, чтобы истребить всю семью. Женщины меня прятали: каждую ночь я ночевала в новом бараке. Однажды был устроен генеральный обыск: под окнами стояли эсэсовцы с собаками, всех выгоняли на улицу. Кто-то нашел мешок, меня туда положили и сказали сидеть тихо. Женщина вынесла меня на улицу, что она говорила, я не знаю, но помню, как смотрела в дырочку на немца. Конечно, если бы они заглянули в мешок, женщину бы ждала страшная участь, но этого не произошло. Вскоре прибыли новые дети, и я затерялась среди них.
Конец войны
Когда война подходила к концу, над лагерем часто пролетали самолеты. Нас решили повести к морю и там утопить. Мы шли организованной колонной, однажды ночью началась перестрелка, а на утро мы своих конвоиров уже не увидели. Что было делать? Кто-то вернулся в лагерь, а мы просто продолжали идти.
Ни воды, ни еды не было, но мы говорили о скорой победе, о доме. Однажды мы остановились отдохнуть и увидели низко летящие самолеты с красными звездами – летчики махали руками, все вскочили, обнимались, плакали. Но только успокоились и уселись, как так же низко полетели немецкие самолеты и стали поливать нас пулеметным огнем. Одна женщина меня схватила и сунула головой в куст. Стреляли они недолго, но все же убили много людей.
Мы продолжили путь. Однажды начался артобстрел, женщины разбежались, а дети остались. Но нескольких малышей схватила и вывела из-под огня Олимпиада Алексеевна Черкасова, с ней и еще одной девочкой из Белоруссии я пошла дальше. Мы ходили еще где-то год, пока наконец не оказались в фильтрационном лагере, где проверяли всех, кто был в лагерях и за границей. После этого нас погрузили в «телятники», и мы долго ехали на родину тети Липы в Брянск. Там я впервые увидела настоящую зиму со снегом, морозами. Месяц мы жили у ее племянницы, а потом она отдала нас в детский дом для детей погибших воинов и партизан, он был в деревне. Тетя Липа же, потерявшая сына, пошла искать его дорогами войны.
Детский дом
В детский дом мы заехали 23 февраля 1946 года, все там приходилось делать самим, это было тяжело, кормили очень плохо. Дети, особенно помладше, не хотели верить, что они сироты, поэтому сидели у окна и смотрели на дорогу – вдруг за ними кто-то придет. Счастливые случаи, к сожалению, были очень редки. Я тоже ждала, сама не знаю, чего. Однажды сказала, что найду своего отца, а надо мной посмеялись: «Как, ты же ничего, кроме своего имени, не знаешь». С тех пор я молчала.
Был у нас такой обычай: когда все ложились спать, мы сдвигали несколько кроватей, накрывались одеялами и девочки рассказывали, как они жили раньше, до войны. Кто были папа и мама, какие были подарки и наказания. Может быть, кто-то и привирал, но все слушали. Я рано поняла, что мои воспоминания сильно отличаются, меня окружали дети из брянских деревень, мой опыт был далек от этого.
На новый 1947 год мы устроили елку, для многих она была первая в жизни. Мы сами сделали игрушки из бумаги, и эта елка казалась нам самой красивой. Она стояла в зале, мы танцевали и пели. Я устала, села у горящей печи и стала в нее смотреть. Вдруг поняла, что так же, как эти дрова, сгорела моя мама – я закричала, заплакала, меня успокаивали, но я ничего не могла сказать. Только тогда я поняла, что мамы нет и никогда не будет. Тогда я с новой силой ухватилась за мысль, что где-то жив мой отец. Я пообещала себе вырасти и найти его.
Когда пришло время получать паспорт, меня убедили, что лучше будет указать в нем, что я русская, родилась в Брянске, а отца моего звали Владимиром, как Ленина. А дату рождения поставили 1 мая – «чтобы весь мир праздновал».
Переезд в Ленинградскую область
Позже меня перевели в детский дом в Ленинградской области, там я окончила школу и поступила в институт. Но прожить на стипендию было невозможно, поэтому мне пришлось взять академический отпуск и начать работать. Однажды мне повезло: я устроилась в краеведческий музей, его директор стал мне вторым отцом, выбил для меня комнату.
Поиск отца
В 1960 году в Москву приезжала группа немецких антифашистов, которые сидели в нашем лагере, я собрала денег и поехала. Люди со всех концов России встречали их на Белорусском вокзале. Они меня вспомнили и очень обрадовались – думали, что я погибла, а тут оказалось, что, хотя бы один ребенок, которого они спасали, жив.
Я поговорила с руководительницей делегации, и она рассказала мне о женщине, которая знала мою мать. Она дала мне ее адрес, я отправила письмо, в котором написала все, что помнила. Вскоре пришел короткий ответ с просьбой выслать фотографию. Я это сделала, и 22 декабря 1962 года мне пришло письмо, которое перевернула всю мою жизнь. Женщина рассказала о судьбе моей матери, а также о том, что мой отец пережил Бухенвальд и живет в Бразилии, в Сан-Пауло. Я, конечно, была счастлива, написала ему, он ответил, между нами завязалась переписка, и он позвал меня к себе.
Поездка в Бразилию
Я поехала в Москву, как раз в июне 1963 года там проходил международный женский конгресс, и через женщину-адвоката отец передал мне документы. Меня не выпускали, но в конгрессе участвовали в том числе узницы Равенсбрюка, которые написали обращение Никите Сергеевичу Хрущеву и через его жену, которая вела конгресс, передали. Так я все-таки смогла улететь.
Встретились мы спустя 20 лет после ареста, у него была жена и сын. Я прожила с ними полгода и вернулась, потому что выросла в Советском Союзе и поняла, что вряд ли уживусь в Бразилии, к тому же, у меня был жених. Уезжать, конечно, было трудно – впервые за 20 лет я жила в семье. Вернувшись в СССР, я вышла замуж – сейчас у нас двое детей и трое внуков.
Памятник женщинам концлагерей
Воспоминания, которые невозможно стереть
Многие спрашивают, зачем мы это вспоминаем, но такое просто невозможно забыть. У нас в центре лагеря была огромная желтая палатка, которую охраняли собаки. Там жили евреи: им даже не предоставили места в бараках. Я даже не думаю об этом, но как вижу немецкую овчарку – так сердце екает. И у каждого узника есть такая травма. Мы бы, может, хотели избавиться от воспоминаний, но это невозможно.
Источник: спб Собака ру
Оценили 3 человека
6 кармы