Из одного корня.

Глава "Неотвратимый час" здесь

И вдруг Петру Николаевичу почудилось, что кто-то невидимый помогает ему: крест коснулся комельком могильной земли, укрепился в ней и начал медленно выравниваться. Петру Николаевичу оставалось лишь чуть попридержать его плечом и, как можно скорее, засыпать остатками надземного грунта. Со всей поспешностью он бросился исполнять требуемое, но прежде, чем подставить плечо под крест, приподнял глаза и осязаемо увидел своего помощника. Обняв крест широко раскинутыми руками за кровельку и верхнюю перекладину, его приподнимал и удерживал в равновесии Коля.

– Не надо, сынок, не надо! – попробовал остановить его Петр Николаевич. – Я сам потихоньку. Ты отдыхай.

Но Коля его не слушался. Налегая на крест уже и грудью, он с небольшим доворотом укрепил его в изголовье могилы и теперь ждал, когда Петр Николаевич засыплет ее вровень с твердой кладбищенской землей. Не смея больше поднять ни на Колю, ни на крест глаза, Петр Николаевич с удвоенной, неведомо откуда взявшейся у него силой, всего за пять-десять минут справился с глинисто-песчаным грунтом, обгорнул им крест, утрамбовал черенком лопаты. Коля несколько раз качнул крест, прочно ли он, основательно ли стоит и, должно быть, удостоверившись, что и прочно, и основательно, разжал руки и так же невидимо исчез, как и появился.

Петр Николаевич, давая себе наконец короткую передышку, оперся на лопату и посмотрел на Колину могилу. Ему показалось, что гранитная пирамидка на ней едва слышимо скрипнула, красная звездочка колыхнулась и зазвенела на ветру, а фотография Коли стала различима гораздо ясней и четче, будто обновилась.

Почудилось все это, привиделось Петру Николаевичу в горячечной его от бессонных ночей голове или, может, случилось и вправду, он определить не мог, но крест стоял в положенном ему месте, невысокий, как раз по росту Февроньи Васильевны, с наклонной почти игрушечной кровелькой. Свежестью своей и новизной он резко выделялся среди других кладбищенских крестов и был белее белой, соседствовавшей рядом с ним, Колиной березы.

Петр Николаевич не выдержал, прикоснулся к кресту рукою, смахнул прилипшие с тыльной его стороны сорные травинки и багряные листики березы и оставил до времени в покое и одиночестве. Петру Николаевичу предстояло образовать над могилой бугорок-холмик, без которого она мало чем была еще похожа на православное христианское погребение.

Надгробный этот холмик Петр Николаевич сладил тоже невысоким и необременительным для Февроньи Васильевны, но аккуратным, с пологими спусками на все четыре стороны. Большие комья земли он тщательно разбил штыковою лопатою, а те, что помельче, размял в горсти и равномерно рассыпал по гребню. А чтоб они не скатились вниз и не застили к могиле подходы, Петр Николаевич переменил штыковую лопату на совковую и до мраморного вида и твердости обстучал ею холмик по всей окружности.

Отряхнув руки, Петр Николаевич отошел на три-четыре шага в сторону от могилы, чтоб поглядеть на свою работу издалека, как всегда это и делал, закапывая ли какой столбик, устанавливая ли рядком пчелиные улья, или завершая метать на лугу стожок сена (вблизи недочеты и оплошности не заметишь, а с отдаленного взгляда они сразу себя и обнаружат) и вдруг – надо же – могила показалась ему вовсе и не могилой, а обрывочком, окраинкой огуречного ряда, которые в пойменных грядках каждую весну самолично насыпала и возделывала Февронья Васильевна. Она точно так же, как и нынче Петр Николаевич, разминала в горстях комья земли, прихлопывала их лопатой, оставляя, правда, на самом гребешке неглубокую бороздку, куда на равном расстоянии друг от дружки клала продолговатые, заранее размоченные в воде огуречные зернышки. Через неделю они прорастали вначале двумя гладенькими темно-зелеными лепестками, похожими на стократно уменьшенные листья комнатного цветка-фикуса, но потом быстро выбрасывали трехпалые, уже подлинно огуречные, покрытые колючими ворсинками листочки, удлиняли и удлиняли стебельки, пока не образовывались гибкие плети, которые, опережая одна другую, сползали по склону высокого холмика-рядка. После огурцы зацветали желто-горячими частыми цветочками; их сразу обнаруживали пчелы и, опыляя, брали сладкую медовую взятку. Огурцы на тех высоких курганных рядах всегда вырастали у Февроньи Васильевны один в один, тоже налитые сладким медовым соком, упругие и хрусткие. Они буйствовали все лето (а иногда захватывали и частичку осени – сентябрь месяц) и так радовали глаз этим своим буйством, урожайным обилием и животворящим запахом, что, глядя на них, непроизвольно мнилось: если и существует какое определение и понятие природной жизни, так вот она, здесь, в этих, самых обыкновенных, огуречных рядах…

Думать о могильном, погребальном холмике подобным образом, может, и не полагалось бы, но Петр Николаевич подумал, вспомнил Февронью Васильевну в разгар лета посреди любимых ее грядок, и все думы-воспоминания не показались ему зазорными. Февронья Васильевна как раз такие воспоминания и завещала ему…

Никаких, бросающихся в глаза, недочетов и изъянов в могильном кургане и в кресте Петр Николаевич не заметил и в отдалении от них. Все было сработано по возможности его и силам – прилежно и аккуратно. Сизый, отливающий мрамором холмик был не слишком высок, но и не мал, а точно в пору и в рост Февроньи Васильевны. С крестом Петр Николаевич тоже все угадал: он не давил могилу своей чрезмерной тяжестью к земле, а наоборот, как бы приподнимал и указывал ей путь в осеннее, затянутое белыми кучевыми облаками небо.

Но чего-то Петру Николаевичу и на песчаном бугорке, и на кресте все-таки не хватало. Теряясь в догадках, он то опять удалялся от погребения на самую опушку кладбища и оглядывал его оттуда, то приближался вплотную и все равно никак не мог понять, чего он не доделал, чего не довершил. Ничем не в силах был помочь Петру Николаевичу и Назарка, который снова забрался под тачку, откатившуюся за куст сирени, и, нахохлившись, сидел там. Петр Николаевич наклонился, чтоб взять его на руки, пригреть и пожалиться на свое стариковское беспамятство – и вдруг обо всем догадался. Бог ты мой, да не хватает же на кресте рушника, с вышитыми на нем Февроньей Васильевной травами, венками и короной с заглавной литерой ее имени – Февронья, а на холмике не достает хотя бы самого малого пучочка, стебелька-другого живых, исходящих росою и соком, цветов! Без рушника же и природных земляных цветов все погребение остается сиротским, безымянным и заброшенным с самого первого дня.

Петр Николаевич, забыв на время о страждущем Назарке, бросился тут же исправлять свой, наверное, такой обидный для Февроньи Васильевны недосмотр. Из двух рушников, лежавших на тачке, он выбрал тот, которым Февронья Васильевна была повязана по груди и рукам (рушник этот показался Петру Николаевичу более ярким и зримым) и, стараясь не повредить зыбким неосторожным шагом холмик, повязал его по верхнему перекрестью. Концы рушника сразу затрепетали на ветру; корона и литера «Ф», пронзенные солнцем, засветились, засияли, и могила в то же мгновение обрела свое завершение и уже не гляделась в ряду других погребений сиротской и заброшенной.

А вот с живыми цветами у Петра Николаевича получилось хуже. Конечно, все полевые и луговые цветы по осени давно отцвели и обронили на землю дозревшие семена. Но ведь обязан же был помнить Петр Николаевич, что возле дома у них, в палисаднике, растут и пламенеют еще, не поддаваясь никаким холодам, стойкие и так любимые за эту стойкость Февроньей Васильевной цветы-астры. Их можно было нарвать не просто стебелек-другой, не букетик-пучок, а целую охапку – и как бы они сейчас украсили могильный холмик, как бы порадовали Февронью Васильевну. Но – вот же – в горячечной погребальной страде о цветах Петр Николаевич и забыл. Теперь ему за это совестно и стыдно, и надо немедленно исправлять оплошность, чтоб к вечеру, до ранних сумерек и темноты, цветов-астр нарвать в полном изобилии и поставить их в кувшинчике с водой на могиле Февроньи Васильевны.

Петр Николаевич начал поспешно загружать на тачку весь инструмент-инвентарь: лопаты, лесенку, веревку и наклонные доски. Второй рушник он тщательно свернул и спрятал за пазуху, под телогрейку, чтоб дома обвить им увеличенную фотографию Февроньи Васильевны, на которой она изображена в молодые свои годы сразу после войны.

Потревожив Назарку, Петр Николаевич выкатил тачку из-под куста сирени и уже встал было в колею, но вдруг взгляд его упал вначале на ограду Колиной могилы, а вслед за этим и на краснозвездную пирамидку, к которой Петр Николаевич сегодня по скорбным своим трудам заходил всего на минуту, – и вот там, у подножья пирамидки, он увидел клонящиеся к ней и огибающие ее астры. Ну как мог Петр Николаевич забыть об этом?! Ведь по весне, обкопав пирамидку, они с Февроньей Васильевной высеяли их (и каждый год высевали) густой россыпью, и после все лето, в жаркие, знойные дни ходили поливать из специально заведенного ведерка-лейки. Астры, радуя Февронью Васильевну, поднялись дружно, дружно и зацвели к августу-месяцу: белые, сиреневые, красные, обняли, окружили пирамидку и стойко уцелели до сегодняшнего дня.

Петр Николаевич, бросив тачку, откинул на калитке щеколду и вошел за ограду Колиной могилы, с минуту он постоял возле нее в молчании, как стоял и утром, а потом, указывая на цветы, спросил Колю:

– Можно, я сорву для матери?

– Сорви! – тут же откликнулся тот,– и даже подсказал, в каком месте: – Вон там, с солнечной стороны.

Петр Николаевич послушался Колю и заглянул за пирамидку с востока, где солнца всегда было больше. Обходя кладбищенские деревья, оно остро проникало туда горячими своими лучами, гнало тень. Астры поворачивались к солнцу чисто умытыми утренней росой головками, тянулись к нему тоненькими упругими стебельками, каждым листиком и даже каждым невидимо запрятанным в земле корешком. Они были выше ростом и ярче в цветении своих собратьев, растущих в тени, с западной и северной сторон. Коля, похоже, давно приметил, обнаружил их островок-полянку и вот как вовремя подсказал отцу, совсем было впавшему в забытье.

Петр Николаевич, низко клонясь к земле повинною головой, начал рвать астры не все подряд, а на выбор, чтоб их было поровну: и белых, и красных, и желто-горячих, и сиреневых. Дополняя друг друга яркими солнечными красками, они торжественно и празднично пламенели, отвергая всякую печаль и уныние и утверждая непреходящую жизнь, для которой все сущее на земле и родится. Когда цветов набралось столько, что Петр Николаевич уже с трудом удерживал букет-охапку в горсти, он понес их на могилу Февроньи Васильевны.

– Прими от нас с Колей, – сказал он ей и рассыпал астры по всему холмику-бугорку, будто по родительскому дому в день великого праздника Пресвятой Богородицы – Троицы.

– Спасибо! – ответила, принимая подарок, Февронья Васильевна, и в голосе ее тоже не было никакой печали и скорби.

Могила, украшенная цветами-астрами и рушником, и вправду обрела завершенный свой вид. Живые цветы на холмике сливались с вышитыми Февроньей Васильевной луговыми цветами-травами на рушнике, были нерасторжимы, как нерасторжима жизнь здешняя, земная и высоко-небесная, куда ушла теперь Февронья Васильевна.

Петр Николаевич поочередно посмотрел на Колину пирамидку и на белый сосново-смолистый крест Февроньи Васильевны и неожиданно тоже унесся за краткие земные пределы. Ему вдруг представилась в раннем весеннем цвету яблоневая ветка, а на той ветке две сизокрылые голубки – и эти голубки есть соединившиеся родные души Коли и Февроньи Васильевны. Они сидят крыло в крыло, о чем-то заветно беседуют и так счастливы своей встрече и единению, как, может быть, не были счастливы и при жизни. Или были, но до конца тогда еще не понимали этого своего счастья.

Мешать им Петр Николаевич не смел и вернул взгляд с необозримых пригрезившихся ему горних высот на землю, к подножью пирамидки и креста. Но прежде, чем вернуть его и опустить долу, он все же успел увидеть, что на яблоневой ветке есть еще одно незанятое место. И это место для остающейся пока на земле одинокой и страждущей его души. Петр Николаевич почувствовал, как в груди у него что-то шевельнулось, по-птичьи затрепетало, сердце прерывисто зачастило, будто освобождая этой птице дорогу. Но, похоже, она была еще до конца не проторена, не пройдена среди земных пространств: широких полей, озер и рек, лугов и лесных чащоб, охраняемых голубым бездонным небом. Сердце еще раз торкнулось и встало на прежнее свое место под запрятанным на груди у Петра Николаевича рушником. Ему даже показалось, что именно рушник Февроньи Васильевны и преградил, застил на время дорогу приготовившейся к излету птице.

Не веря этому, Петр Николаевич расстегнул две верхние пуговицы телогрейки, достал согретый слабым теплом старого своего тела рушник, чтоб повязать его на нижней косой перекладинке креста – но было уже поздно: робкая, испуганная птица окончательно успокоилась и замерла рядом с ровно, без пропусков и опасных остановок, бьющимся сердцем.

Петр Николаевич, прощаясь до завтрашнего дня с Февроньей Васильевной, трижды осенил себя крестным знамением и сказал ей:

– Ну, оставайся с Богом!

– А ты уходи Богом, – ответила она, и Петр Николаевич почувствовал, как предвечерний неведомый ему раньше покой и мир лег и окутал не только хуторской заброшенный погост, но и всю необъятную землю, от восхода и до заката солнца.

Он впрягся в тачку и, пропустив вперед совсем похожего на тень Назарку, медленно покатил ее к дому…

* * *

С этого дня Петр Николаевич будто поселился на кладбище. Утром, поспешно и не всегда с должным прилежанием совладав с хозяйством, он манил за собой Назарку и шел туда, как на заутреннюю поминальную службу. Останавливаясь у подножья могилы, он клал на сырую землю свежие цветы-астры и творил по силе своей возможности и умению заупокойную эту молитву, таинство ее и откровение.

А потом, мало-помалу обретая земную жизнь, принимался за обустройство бугорка-холмика: то ладил из остатков сосны и разобранных ульев невысокую оградку, то мастерил лавочку, чтоб можно было посидеть на ней и побеседовать в тиши и покое с Февроньей Васильевной, то, упреждая на кресте разрывы и трещины, обмазывал его глиною, то приспосабливал со всех четырех сторон кровельки выпиленный лобзиком «фартучек»; а в начальные дни ноября посадил в изголовье могилы молодую березку, точь-в-точь такую, какую они когда-то посадили с Февроньей Васильевной в изголовье Колиной могилы.

Но чем бы ни занимался Петр Николаевич, как бы ни старался отвлечься в работе, обманывая и самого себя, и Февронью Васильевну, а ходил он на кладбище не только ради поминовения и строительных работ, а прежде всего, ради потаенной неотступной мысли и надежды, которая поселилась в душе его и сердце. Творя ли усердную поминальную молитву, устанавливая ли ограду и лавочку, сажая ли березу, Петр Николаевич чутко стерег и призывал к себе сокровенную, задержавшуюся где-то в пути, минуту. Вот сейчас, вот в это мгновение, долю мгновения, когда он прибивает штакетину, приспосабливает на кресте резной «фартучек» или сажает березу, Бог смилостивится и пошлет ему скорую и легкую кончину. Петр Николаевич пошатнется, обронит и молоток, и «фартучек», и гибкий саженец – и замертво упадет на землю рядом с Февроньей Васильевной, как о том и было завещано в старинном сказании и повести о Петре и Февронье. А что останется Петр Николаевич не захороненным – так это не беда. Он солдат – и ему ли привыкать к подобным превратностям. Мало ли его фронтовых друзей-товарищей осталось не захороненными после боев и сражений. Останется и он. Год за годом опавшими березовыми листьями, гонимым суховейным ветром с полей песком, снегами и талыми водами занесет его старое тело, и он неотвратимо уйдет в землю, чтоб навечно там соединиться с Февроньей Васильевной и прорасти совместно с ней, из одного корня, травой, деревом, цветочным стебельком или гибким огуречным побегом…

Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.

Книга "Мы всё ещё русские" здесь