Вязкие качели

0 3216

Преамбула к приходу: это все происходит здесь и сейчас единовременно, кластерно, как осиный глаз, глубиной в осиное гнездо, на кончике иглы.

Часть I.

Взлохмаченный пьяный пропагандист проедал мне кишки, въедливая глупая тварь, уйди. Непостижимое дело, говорит, как работает машина, как по часам, только подкидывай тельце в люк. Как резвая плечевая поебуха, хоть скатерть стели под жопу, не порти салон. Инспектор в лоснящихся сапогах прервал разговор, встав в позу унылого музейного колосса, подпирая рычаг гильотины. Краснел. Мразь, рубить тяжело, аморально, думал. Зачем машина, когда есть образование в юриспруденции и грамм педерастии в глазах.

Мне хотелось бы выйти и направиться не туда, явно не без тревоги, но с радостным ощущением законченности дела. Кто бы мог подумать, брюки, туфли, карманные часы, наглость. Но периодически нужно вмазываться, один в поле, внутри грозового фронта, ликовать. Дверь надменно незаперта, мне бы разорять и сжигать деревни, возможный исход из Египта.

Заготовим карандаши, мы- скотское вымя, скотами обсосаны, да так, что продрогли, как одножильные жиды к сорок пятому. Ловлю оплеуху без именной принадлежности, поправляюсь.

Пропагандист воспринял успех как свою заслугу, хотя в корне был слаб и заставлял морщится даже безпринципных стариков, забывших жалость. Венценосный и требовательный, поник и пропал.

Это выдумка пропагандиста, что кайф требует свою цену и забирает свое. Выдумка оголтелого от синьки свинорылого предка всего скудоумия. А инспектор просто верил. А кто-то за стеной просто варил.

Размазня! Просто размазня, академия за плечами, армия. А варишь как тварь аглоедская! Полемика разгоралась. Некто буйствовал от беспомощности.

Со всем уважением, легко впутать мелочность в описание внимания к мелочам. Точка, точка не там! Точка не то, чем желает казаться тебе, фантасмогорический монстр, с миром внутри, совсем как жизнь на планете Земля. Порядочный гражданин имеет пиджак, для суда, пятничного театра и похорон. Как лучше хранить гробовые деньги, в какой цвет лучше покрасить ногти. Профессия- потребитель стимуляторов амфетаминовой группы. Приходит человек с измененным характером и заявляет, что наркотики — это пятая колонна, настоящая власть, всевидящее массонство в своей сути.

Настоящей власти не нужна сила, ее бездействие не готовит тебе острог и ссылку по колымским этапам, она не заставляет тебя. Она хочет быть твоим желанием, потому она не нуждается в карьере, модном телефоне, ипотечном кредитовании. Во всем этом не нуждаешься и ты, поэтому ты становишься опасной ценой за существование пятой колонны. За тобой идут пропагандист и инспектор, в лоснящихся сапогах. Ставься скорее, вари и ставься. Нужно рвануть по испещренной лунной дороге вперед, крещендо, командует анестезиолог в маске, рванули!

Алебастровая кожа, все так мелочно и незначительно вокруг, это восторгает. Неукрощенные лошади на мосту не вызывают больше веры, как и вонючий шлейф старых разваливающихся попрошаек и таких же измятых из человеческих, некогда, тел стопщиков с лошадиными мордами.

Алебастровый дым, сатанеющие лачуги за внимательно внемлющими фасадами центра, изыск не может быть не тонким, ювелирная филигрань не сойдет против мясного захвата скользких потных ладоней. Ты болеешь, несешь в руках мимо стада свиней алебастровую пыль, побочные не разжуют гнозиса, блаженны и обречены несшие когда-то им огонь и одежду. Ты обречен, если разожмешь ладони раньше времени. Ступай и скрывайся, жди шифровку, инспектор оказывается во многих местах одновременно, он- семя, по слухам, говно самого Абраксаса, жди шифровку.

Въедливый философский журнальчик- это не призыв к действию. Облако, терпкая вишневая смола, интересный опыт. Все это отряхивается и смывается с кожи, результат противоречия, в целом, ставит под вопрос само его существование. Шизоидные личности, маниакальные, торчки. Мир преисполнен чудесами и праздником, если ты вошел в тот мир. Сверь по господствующим выражениям лиц и ртов. Может быть въедливый философский журнальчик это то, что нужно, чтобы не испачкать штаны на парковой лавочке.

Августин! В наших подвалах хворь, чума и язвы, вместо хлеба и окороков. Мы тонем в нечистотах, братья кощунствуют над всем! Разве ты не слушал радио, блаженный Августин, какие письма, какая исповедь? Нам нечем кормить обезумевший скот, мы существуем за счет проституции и ростовщичества, мы существуем… Исповедь, Августин, мы обязательно прочтем. Многие уже сокрушались, что не умеют читать или что нет времени на все это книжное бутафорство, одной только церкви угодное. Рискуешь своим честным именем, в пересказах раздуют, как жабу, и камнем разнесут. Послушай радио, Августин.

Так Матфей перескажет Христа, Павел перескажет себя, рабочие в оранжевых жилетах проходят мимо Иуды в лоснящихся сапогах, не вошедшего в апокрифическое писание, болтающегося в арке. Слушай радио и жди шифровки.

Есть задача. Задача заключается в эзотерическом чтении давидовых псалмов, в многократном повторении их, как мантр или делирия. В зависимости от одежды и нервного состояния, суд решит, молитва это или колдовство. В зависимости от тяжести молотка, ты либо куешь серьги, либо крошишь лица, лицемеришь или изобличаешь доносами. Воспетый русский путь, хваленый, золотой от грязи.

Вот писатель соскочил с иглы, начал писать. Слабо, как вялым членом тыкаешь в клавиши, говоришь, что хорошо тебе, а было раньше невыносимо. Я не могу дотянуть до второй главы, зря, значит, соскакивал. Ты не Воробьев и не Радов, садись в автобус, нужно забрать из прошлого что-то забытое, парочку ангелов с кончика иглы.

На стене надпись «СЛОН». Смерть легавым от ножа или смерть лечит — отсутствует налоксон. Зияющие антагонизмы, копов и опиоидов, смерти от ножа или от передоза. Здесь автобус едет по героиновой мостовой, подскакивая от передозов и его нечем останавливать.

Государство, как старый потребитель героина, теряет интерес ко многим вещам, автобус бьется о бруствер, занавес.

Утопические пейзажи между мной и тобой, под закрытыми веками, в послесловии.

Мой подход к окну совпадает с проездом полицейской газели, в такой меня тоже обыскивали, ничего не нашли, как и мы тогда, я не верю в силу деус экс махина. Я жду доктора из даркнета, его цвета другого порядка.

Винтажное руководство к сокрытию и иносказанию, вскармливаемое нам с молоком морали, учит не говорить» Я буду убивать». Мы говорим, — " Я буду солдатом». Мы не говорим» — " Помни о смерти». Мы говорим- " Ты живешь». Винтажное руководство для сокрытия страха.

Они вышли на разведку днем, выползли из блиндажной норы, рептилиями без знаков отличий. Липкие страшные мысли о безусловном возмездии не покидали тел, они заставляли ползти. Почему ты не умираешь, Мересьев? В алкогольном угаре, без троп. Обломки самолета- в сталеплавильный цех, оттуда задрать пару баб. Книгу напишут, может, отрежут ноги, поверю. По весне взойду молодыми побегами новых ног из сталелитейной бабы. Вот Хармс Даниил- оказался Ювачевым, остыл в крестовской дурке. А я буду героем. Я доползу! Тем временем истопник в том же Ленинграде достает из вороха молитвословов чертеж. Так, мол, и так, вместо штурвала будет хуй! И стреляется в туалете- по доносу пригнали черный воронок. Там мой прадед из НКВД и двое ползущих. На столе у истопника кружка с кипятком и чертежи Циолковского. Летательный тугоплавкий и легкоуправляемый аппарат сий, суть управляемый ректально, разверзнуть печи! Время героев и новостей, язвительности сокроем, согласно руководству. Мой прадед из НКВД достает из вороха молитвословов донос на себя. Во имя отца и сына в туалете стреляется мой прадед. Вспомнить о смерти вовремя. Срочной шифровкой в главный штаб, Мересьев садится в самолет Циолковского с ректальным управлением. Бруствер, занавес.

Явились кучки людей с обтекаемыми диалогами. Слова с гулом мотора, ропотом или пьяные в доску матросы, идущие ко дну, — одинаково обтекаемо.

Апорт! — и боль ускользает, теперь ты наедине с отвесными стенами былого вашего сладострастного величия, когда он уйдет. С молочными зубами, терпение, прозрачное мимолетное лицо. Ты не сеешь и не жнешь, как висящий на столбе слуга.

Слабый человек, кость и ткань против плевка Демиурга. Ты не сможешь долго находиться там, с теми силами и атмосферой, — падаешь, блюешь, засыпаешь. Но и здесь тебе уже невозможно быть, когда один ты однажды занимал собою всю вселенную по ту сторону гемато-энцефалического барьера.

Резкий вход, как мы с отцом летим в аттракционе- центрифуге на полном ходу в зените города. Раз, два, три — Круг! Раз, два, три — ты блюешь водой на площадке в парадной, кость и ткань.

История преступления человека была настолько изощренной, что для приведения наказания в исполнение, был придуман Эдемский сад, сладкохребетные ламы и сияющие птицы в маковых зарослях. Была придумана история об изгнании людей из Эдема. Бог создал ФСИН и возглавляет его лично.

Семантически, тюрьма может существовать только вместе с антидотом, — свободой, только так они обе имеют оправдание и подтекст в своем существовании. Нейросети учатся анализировать по сравнениям.

Сотвори теперь свой Эдем, пусть в каторжной барже, в ней же удобно и добираться до новых доз. В сумерках, с рассеянным взглядом, игра началась. В качестве не стоит сомневаться, исходя из количества покупателей. Мертвый наркоман не вернется за очередным весом, поэтому тебя они буду беречь, отныне и присно.

Выходишь из квартиры- попадаешь в парадную, запах сухого бетона, плесневелых бычков. Выходишь из тюрьмы, быстрым шагом, тополя начинают цвести, стоит лай из собачника. Садишься на паром до Либерти Айленд, утягивает зыбким напором от берега. Когда звери мечутся в своих вольерах, дамы пухнут наружу из своих шуб, пахнет попкорном, где теперь свобода и тюрьма, корабль или вода вокруг? Скорая смерть среди нерп, неделя до поедания слабаков со смотровой площадки. В силки вот того хилого педика, потащили.

Правильный 65537-угольник. По причине малости центрального угла в графическом изображении правильный 65537-угольник почти не отличается от окружности. Это единственный правильный многоугольник, который можно построить с помощью циркуля. Если пренебречь некоторыми мелочами, круги одинаково многоугольны, геометрическая мимикрия, вписать человека в круг, все вписать. На смену идентичности определенным группам- циркуль, пила, ложка, зажигалка, пипетка. Доказательство теоремы Гаусса — Ванцеля.

Совершенные детали механизма множественных ловушек. Пожертвовавший хлебушком отдает ухо, отдавая лишнее- отдай последнее. Скрыть мучение, подавить, проглотить и не стать почитаемым мучеником-ментором после смерти под колесом репрессий. Настоящих святых знает только Бог, а вдохновляться можно сагами, эллиадами и одиссеями, ставить свечку за здоровье перед распятием, забыть поцеловать батюшке ручку после поклона.

Схематические планеты встают в очень правильную систему, наблюдаю их через срез огромного купола древнего коптского храма. История набирает разгон, выслушиваю нравоучительный рассказ от незнакомцев, двигаемся по черно-белой улице незнакомого города. Я знаю, что его не существует, как ничего сейчас не существует за пределами моего восприятия и принятия. Я выдумал кровь и она у меня на руках, как только я откажусь от ее существования, она исчезнет. Такое бывает, если отвлечься.

Колючий человек ошивается у забора. Его глаза мерзки, с прищуром, такой же прищуренный рот, без видимых зубов, скулы танцуют бруксизм. Этот из домов мизантропов. Стандартная алчная мелкая квартира, нора с низковатной лампой вполсилы, синдром несостоявшейся драмы в воздухе. Вечерами в таких местах горячо пахнет плохой едой. Запах ее всегда слабой концентрации, либо чересчур насыщен, поэтому кажется мерзким и негодным. Такая неприязнь напоминает тебе, что ты чужак здесь, держи лицо непоколебимым в присутствии едоков. За столом сидят 13 человек, висит гул разрозненных фраз, уху не зацепиться за конкретику, киваю головой, соглашаюсь, ну да. Монстры, факиры с бабочками, таксисты с портмоне на продажу. Изредка проходят в туалет неопределенные женщины. Открыто окно, без особой для себя вероятности вернуться в исходное положение, окно кажется спасительным только при первом беглом взгляде, — воздуха оно не дает, забрать здесь тоже нечего. Синие фаланги меняют очередную сигарету, меняют тему.

Ну что тут, магазы-хуязы, тянешь лямку, хачи ходят, но работы нет особо. Деревья подрезали, машина гнилая, на СИЗО очередь. Головы насажены на колы, на солнце ссохлись, ходишь поправлять постоянно. Аптека закрыта, утром дождь будет, Аушвиц переходит на четырехдневку, топографы приходили, расширяют территорию.

Это не дом, это дворец, понял? Был графский, наш теперь дом. Поэтому обращай внимание, они вежливые, они знают, что ты ел, когда проснулся, куда пойдешь. Они угодить хотят тебе, чтобы потом, одним утром, ты понял, что ты подсел, торчишь на одном. Участковый придет, будет запрещать тебе- не поверишь, не откроешь. Это дворец, говорю, крепость, тут можно жить, если их не пускать внутрь.

Схематические планеты рассветно-близоруки ближе к утру, как к смерти. Пассажиры стола редеют, слова повторяются и теряют вес, пошел дождь.

Сон, как бывает иногда теперь, перевернули, как лестницу. Вниз идти сложно, стою набираюсь смелости.

Оловянные ноги, просыпаюсь вдавленный в кровать, как после барбитуры или мигрени, на цветущем лугу. Пока идешь, режешь пальцы об траву, идешь молча. Дома обтрепанный грязный бинт, сон и мигрень, спишь пока цветет клевер, набираешь ванну. Лифт превращается в поезд, который идет по венам вспять. Безпамятные дети возвращают свою кровь родителям, бездействие и безделие. Новый образ невоинствующей наготы.

Маргиналии- первое клеймо. Сакральная печать, пусть даже татуировка или одежда. Зачем тебе все знать, почему скользящая антропология архитектуры и поведенческий анализ архаичных квази-социумов на повестке? Все кроется в вечной человеческой несказанности. Все это о себе, попытка разминуться с жидкой волной быта, по американским горкам прочь. Сочувствие, как подход к миру и достаточный разбег, чтобы прыгнуть через него, но снова стать в этот хоровод вокруг костра. Лицо, внешнее, может быть не столь интересно, только портретистам и операм для сводок. Поэтому лица разглядывать не обязательно, вывороченная изнанка, если будет угодно, — вот главное блюдо. Когда рамки ослабевают, они непременно становятся пренебрегаемы, в то время вырастает вместимость и выходит за рамки самой себя. Таких людей вечно укоряли за неясно отсутствующий взгляд в будущее, но время не имеет линейности в их понимании, потому что не имеет линейности в себе самом. Обеими глазами наблюдая себя самого, замечаешь, что связи между датами, секундами и телом с мыслью нет никакой, не заканчивается «сейчас», так вперед или назад идет время и суть ли его в том, что про него напели.

Время идет в сторону, я спрашиваю, куда идет поезд. Мы едем по цветущему лугу, из вечера и городов. На моей вечной планете цветет клевер, заполняя все пустоши. Я спрашивал, видел ли кто-нибудь здесь пустоши, заполненные клевером. Всякий только мог пространно помотать головой, жалуясь на духоту. Я просыпался и падал в цветущем поле, резал пальцы о траву, пока шел умываться в тамбур. Я просыпаюсь в цветущем лугу, в поезде без окон. Я никуда не иду.

Часть II.

Старый моряк подошел к конторке, взял одинокий стакан заточенной рукой и привычно выпил все залпом. Огонь! Моряк упал. Моряк не грустил. Он умер. Осталось Балтийское море, которое невозможно отразить словом. Нет чаек, нет кораблей, вода тяжелая и неподвижная. Есть только моряк, водка и кокаин. Нет революции, есть труп и балтийский чай.

Как подоплека для всего, что могло бы скрываться в обезвременной воде, безымянный труп в казарме. Передвигает шахматные фигуры, теряет пешек, теряет идентичность.

Сегодня намечается погодная неустойчивость, прыжки в реку, самоуправство. На площадях собираются неблагонадежные массы. В воздухе закрепился тот самый тяжелый штиль. Чувствуется запах рабочего и похмельного дыхания и пота, махорки и ее отсутствия. Цирроз и гепатит, что еще могла принести западная диссидентская зараза?

Ловишь пламя ртом, отекшим горлом чуешь что-то, но не можешь остановиться.

Софроницкий разучивал очередную партию, забивая пальцы и нос. Музыка была стройной, пролетарское быдло уже меньше донимало. Владимир ждал Сталинского восхода, чтобы потом убежать. Бежать от них всех, от милиционеров, почувствовавших фальшь.

Софроницкий нюхал и впадал в психозы, в приступах музыкальной истерии расшатывал клавиши, огрызался, напевал себе под нос несуществующие мелодии.

Он спрашивал, знаешь, почему я не сплю? Потому что есть один сон. В нем я иду по большому городу, но я его не узнаю, но он похож на Ленинград, из которого я уехал. В нем очень страшно, потому что никого нет. Только море вокруг, с неподвижной водой. Я вдруг понимаю, что идти нет смысла и понимаю, что у меня нет ног. Нет публики и рук, чтобы играть или поднять стакан. Нет звуков, потому что я оглох, вот что сделало город иным. Сам не понимаю, как оказываюсь уже за конюшнями, где меня насилуют двое бездомных и беззвучно смеясь, скидывают в Мойку. Тону в мутной воде и не просыпаюсь, просто нахожусь в прохладном иле, несколько лет, якобы. В себя прихожу спонтанно только, на недавнем концерте. Требую у метродотеля весь кокаин, что только есть. Требую еще, знаками, как белый платок у носа. Больше никогда не спать. И высушить одежду скорее.

Дым над крышами, всегда включается азарт, пожар или камин? Мой дом или нет? Мое окно? Мое удушение? Горячо будет, как летний полдень в далеком бесхозном пастбище. Бегут люди, кровь, она стала слишком жидкой, я заметил. Из небольшого пореза идет поток, наполняя ванны, опустошая сердца. Как неумолимые последствия случайного решения, как недобитые лакеи от жадного хозяина.

Вечная мерзлота, одиночные диверсионные группы двигаются через прорехи в микрокосмах. Они предлагают индульгенции, чеки. Это поможет избежать наказания, в случае провала. Неминуемым не может быть ничего. Включается вальс в городской системе оповещения о чрезвычайных ситуациях. Можно узнать провинциалов, несущихся под эти звуки в бомбоубежища. Помещения уже заняты под камеры для беглых полевых командиров, в мире наступает ночь, вальс усиливается.

Диверсанты не совершали ошибок прошлых религий. Они не прописывали уставы и не применяли карательных мер, только зияющий неуловимый контекст. Диверсанты давали выбор, то, чего не было у человека никогда. Это причина, по которой их не понимали, страх рос и рождал истерики, калек, вычурных уродов с гладкими мыслями. Во главу неизвестных ставили морфий, Бодлера, разнузданность и князя Юсупова. Эпиграф для душных газетных вырезок, без общей темы. Знать и любить- взаимоисключающие понятия, которые синтезировались в нечто великое, нечеловеческое, когда их в объединенном виде создали и облекли в форму, удобную для принятия. Получившие выбор звучали, это был вальс.

На территории этих мертвых глухих пространств планируются праздники. Заряженные салютные пушки, бутафорские дома, пригоним с десяток ревущих дорогих машин, способных вызвать чувство радости в упрощенном человеке. Машины, крики и их усиленное фоновое вещание, чтобы не подпустить сюда даже намеки, стаями появляющиеся из неизвестных источников. Крошечные трагедии разыгрываются, как микроинсульты, бытовые кровоизлияния. Первый раз я увидел смерть, когда умирала моя бабушка, у нее остановилось сердце, глаза стали закатываться, мы не могли ничего сделать. В первый раз она вернулась, и мы все вместе посмеялись над мокрым креслом, где она сидела до этого в агонии. В следующий раз в доме остановили часы и завесили зеркала тканью.

Солдат бежит от патруля через шоссе и погибает под колесами очередной гремящей машины или тихоходного семейного минивэна. Не стоять на месте, безопасность сосредоточена в детском кресле с пятью точками крепления ремней.

Кем бы я ни стал, будь моим другом, который сможет завершить мой рывок, выпустить кишки и выстрелить в грудь. Когда я вдруг проснусь и притронусь к тебе не похожим ни на что, мерзостным взглядом нежелательной твари. Безопасность сосредоточена в белоснежных перчатках на руках Мисимо.

Отыщи, утихомирь, утешь. Визгливая поэтика ловли насекомых между дном и бесцветным небом, навык обличения энтомологических видов. Навык самоидентификации в двоичном коде. Ноль. Один. Они или мы. Когда я проснусь нулем, отправь меня вслед за отсутствующим сигналом, друг. Утихомирь, уничтожь.

Вот движется персона, экзальтированная скорой весной, под различными предлогами, с картинками воспоминаний в голове. Хватаясь за воздух, подминая слякоть и время. Что ты здесь делаешь, стоп-вопрос внезапного ментовского патруля. Что. Ты. Здесь. Должно ли это волновать вас, а проще, должно ли вас ебать? Спонтанно нахожусь, иду домой, пришел или хожу вокруг. Употребляю, имею или не имею с собой. Должно ли вас ебать, — вот моя история. Персона опасается быть в определенных местах в определенное время, хочется избежать встреч и подозрений. Вас не должно ебать, как и мое имя, говорю я. И по границе светового луча от фонарика, я становлюсь святым.

Размеренно и линейно повторяется ритуал жизни, след в след. Бежит вода, бежит арестант, блекнет день. Зимние рейды солнечных дней, веский набросок впечатлений. Дома не растут, дома переходят в следующую вегетативную стадию, цветения. Цветут наружу окна, парадные, гробы и обеденные столы. Ритуал захватывает и не выпускает из эллипса. Зайти в парадную, выйти из окна, зайти в гроб, выйти из парадной. Необходимо сменить центр эллипса, необходим геометрический бунт. Ритуал налаживает координата альфа- пвп. Цикличность, синтетические повторения, мнительность. Бычья скорость, без развязки, как механизм китайского конвеера. Неплохой способ идти и собирать гравий, легко подавиться, будучи без царя в голове. Флакка- как звук цифрового синтезатора. Флакка- простая разыгранная октава. Но я захожу во двор, естествоиспытатель не дрогнет.

Доктор обратил внимание на странность строения моего горла. Она затягивала с ответами, стоит ли мне паниковать, подозвала к зеркалу и попыталась заставить меня увидеть это лично. Я не увидел ничего. Теперь часто открываю перед зеркалом рот, всматриваюсь в побитую порохом и бесконечным куревом слизистую. И мне кажется, что там рождается монстр и заканчиваюсь я сам.

Возможно, один из тех уродов на сигаретных пачках, это я.

Урод с сигаретной пачки глотает подозрительным горлом заголовки, критические статьи, сводку происшествий за день. Здесь постоянно задерживают таких же уродов, минеров с гашишем и амфом, рядовых потребителей, мусоров, с дозами прямо внутри ксивы. Здесь сбивают пешеходов, кто-то умирает после падения наледи. Четырнадцатилетняя девочка задержана по подозрению в сбыте веществ, а в ее телефоне обнаруживают видео группового секса с двадцатилетними парнями. «Весна» — это молодые активные граждане, объединенные ценностями свободы и равноправия. Один из активистов движения запечатлен на этом видео. Это не трогает меня, это просто естественная подводка к ценностям свободы и равноправия. Нам позволяют заглянуть в загадочный мир полицейской ксивы, группового секса по предварительному согласию с лицом, не достигшим шестнадцатилетнего возраста. Урод отправляет в подозрительное горло блюдо из щупалец гидры. Щупальца под соусом из гражданина, оправдывающего публично теракт в петербургском метро, гражданин задержан и будет осужден.

Свобода судить и быть осужденным — свободы разных цветов. Я хотел бы оправдать деятельность Владимира Путина, свободно продающего нам наркотики и свободно карающего нас, неистребимые щупальца бесполо почкующейся гидры, снова и снова. Но свобода судить не сливается с пятном, которое я оставляю собой. Поэтому урод не сделает шаг против свобод и равноправия, спасибо, очень вкусно.

Усохший стейк на тарелке перед мужчиной с такими же бескровными разговорами. Здесь на дорогах меньше, чем в Москве камер, да мне поебать. Здесь больше разговоров, я запечатлеваю фрагменты, в голове плетется шелк или восковые сгустки. Потом мы будем плести полотна или лепить кукол. Линейно и размеренно я рождаю воск.

Всю неделю вязко и сыро. Днем я сплю. Днем эвакуируют административные здания, одно за одним. В электронных письмах, подписываясь Владимиром Путиным, сообщают о минировании. Бежать, но не сдаваться.

Под шагами трещит, как отвердевшая известковая кость, ложный лед над воздушной прослойкой, бывшей проталиной, перед основной толщей. И это ложный страх, провалиться. Настоящий лед, под которым спит смерть, расходится очень мягко. Когда убежать не будет и мысли.

Картинка — деструктурированный, вскрытый сюрреализм, где наркоман, — как космополит, мог манифестировать себя таковым, очередной диверсант, подрыв или ложная эвакуация. Если читать штрихкод правильно, то шесть дней Петербург топит волна эякуляций от сообщений, подписанных именем Путина. Ложные эякуляции в защищенном от света месте.

Что читают уральские рабочие. О чем мечтают смелые гусеницы. Почему утром я имею прямое отношение к кровавой рвоте. Спокойно сесть и все обдумать, облобызать.

Светлая, свежая кровь. Это не страшно, даже не передается вкуса праздника. Наказание чревоугодника, алкоголизм и полинаркомания, прополоскать рот и покурить. Алые ручейки отправляются по канализации в Неву.

Светлая, свежая грусть этого кратковременного прощания.

Под ощутимой тяжелой тушей порывистого на открытых пространствах ветра, я называюсь головой Павла Горгулова. Голова- это авангард, голова — это прайс гильотинщика. Кровавый блев- это от тела.

Кровавый блев течет по бульвару Араго, сегодня впервые за много лет, во Франции казнили русского.

Из свидетельских показаний:

«Я подошла к стойке и увидела высокого человека атлетического сложения, который внимательно рассматривал выставленные книги сквозь стекла темных очков. Долгое время он не произносил ни слова, а затем снял с полки книгу — экземпляр „Битвы“ — и молча протянул мне ее вместе с визитной карточкой, на которой значилось: „Поль Бред, писатель, бывший комбатант“. Отчетливо помню, как я подумала про себя:

— Как странно, он француз, а похож на русского!

В это время появился мой муж. Он вынул стило и сделал на книге надпись. Тем временем незнакомец взял со стола еще один том и протянул мне пятидесятифранковую бумажку.

— Благодарю вас, сказала я ему. — Вы наш первый покупатель и принесете нам счастье».

Я сделал пять выстрелов. Один из них был тем самым.

«Российский эмигрантский комитет, с ужасом узнав о покушении на президента Французской республики, от имени всех русских беженцев, пользующихся гостеприимством Франции, выражает глубокое возмещение злодейским преступлением, жертвой которого стал глава французской нации, давнишний и искренний друг русского народа»

Давнишний и искренний друг русского народа, друг фиалки из чрева машинки.

Необходимо снять гусеницу большевизма с тела фиалки, необходим подход, необходимо оружие. Машинка-пистолет в ладони, натравить западную машинку на фиалковую мякоть, да придет война от моего курка.

Развеянные по миру, пыльца русской эмиграции выражает глубокое возмущение.

Агент гусеница перевербован — прием подтвердите — агент президент.

Агент президент — мертв — подтверждаем.

Потом я подрочил и кончил туда же, куда утром сплевывал кровавую рвоту. Я убил президента. Светлая, свежая грусть этого кратковременного прощания.

Адвокат мира с закатанным рукавом. Я верчу твой город на гранате, попятьтесь, вместо «покайтесь». Покаяние означает примирение, покой. А нам стелиться в эти морозы, как лишний мусор под окнами. Переполнение госпиталей, повышение дозировок, бежим! Черствый хлеб для победителя, бежим! Химические ожоги, сопли, прокушенная щека зияет прогалиной внутрь. Пришвин на опушке витиеватого прихода с вещества Е. Гротескный импортный персонаж вне рассказа, господин первитин, замажьтесь, сударь, с азиатским акцентом пишет визуальный Пришвин. Пишет, а на почту приносят очередную самопальную бомбу.

Выбегаем на лужайку, вокруг- урки. Двигать челюсти, сворачивать. Народное игрище превращается в полигон, бить наотмашь, советует совесть. Кто выпилил статую, кто из вас, спрашивали. Кто, сука? Не вестись на провокации, отрицать, ты- профессиональный газгольдер, отрицать. Системности отрицания мы учились у лучших мастеров, по книгам, рядом с домами полными нью-йоркских наркоманов. Путь открыт, — получить пизды. Идите на хуй! Мы пришли сюда рушить, не надо увиливать, мы ваши диверсанты.

И домой на автобусе, в антикварку, мимо полубреда, бежим.

Перед тем, как продать касаток в океанариумы, их держат в загонах, набитых такими же касатками. От этого их психика навсегда ломается.

Одной из причин попытки суицида стала ломка. После инцидента девушку перевели в СИЗО №2, но никаких попыток улучшить ее психиатрическое состояние не было, отметил адвокат.

Также он добавил, что за 26 дней после ареста было проведено только одно следственное действие, «хотя ещё в июне этим же судом было вынесено постановление о психиатрической экспертизе Глазовой.

Задержана за хранение 0.4 грамма героина.

«Крокус-покус» Агаларовых: здание в кадастре не числится, а работали дети и самозанятые

Многие наверняка обратили внимание на школьников, выводивших людей из «Крокус Холла» в ходе теракта 22 марта. Они прославились на всю страну и получили уже немало наград. Правда, юридич...

Русская ракета попала "куда нужно". Варшава спешно отправила в отставку инструктора ВСУ после смерти генерала
  • ATRcons
  • Вчера 20:06
  • В топе

Решение об отстранении было принято на основании данных контрразведки Польши. Кадровые перестановки в "Еврокорпусе"  Пресс-служба Министерства обороны Польши сообщает об уволь...

Наши спортфедерации потоком отказываются от Олимпиады

"Слать команду бомжей не будем!" Федерации одна за другой посылают Париж-2024 лесом.История с допуском-недопуском наших спортсменов на парижские ОИ уже изрядно приелась. Столько было сл...