Преступление и наказание: от Достоевского к Ефремову

Посмотрев ролик с покаянием Ефремова, понимаешь, в чём ему можно действительно посочувствовать. Это действительно трагедия, намного большая, чем алкоголизм, предательство и даже убийство. Такой трагедией является неспособность души к настоящему покаянию.

То, что делает Ефремов, возможно вполне искренняя попытка покаяться. Он вполне возможно очень искренне этого хочет. Но не может. Едва начав, тут же входит в роль и играет её, интонируя и расставляя паузы. Давая на первый план дрожащие руки (руки играют помимо лица и текста), оценивая себя в кадре и слушая себя со стороны. Это уже так вошло в плоть и кровь, что стало не вторым, а первым Я. Уже он сам не может понять, где первое, а где второе. Где он настоящий, а где играет. Где исповедь, а где роль исповеди. Где «я каюсь», а где «я играю себя кающегося».

Для покаяния Ефремов слишком большой атеист. Он путает сожаление с раскаянием. И потому то, что он делает, он делает напоказ. Это и есть фарисейство. Настоящее покаяние глубоко сокровенно, его прячут от глаз. На такую работу Ефремов сейчас не способен, он ещё не выстрадал это, не созрел для этого. Для него это абсурд – переживания без зрителя, как игра перед пустым залом.

Покаяние – это епитимия. Это долгая расплата за грех. Это смиренное принятие выпавшей доли без показного сокрушения. Ефремов кается, но поневоле для него у него начинается актёрская работа с тексом.

Это не клевета, это экспертиза. Посмотрите внимательно на интонации, на дыхание, на темпоритм речи, на мимику и направление взгляда. Он смотрит вправо вниз (конструирование переживания) и влево вниз (контроль речи, проговаривание текста, разговор с собой), вниз перед собой (воспоминание ощущений, многими принимаемое за знак покорности и растерянности). Это школа Станиславского.

Взволнованный покаянием и шокированный человек говорит иначе. Любой профайлер это заметит, любой спец по теории лжи увидит. Ефремов искренне начинает – и переходит в роль. И ничего не может с собой поделать! Пытается дать эмоции, но тут же сдерживается, чтобы не переигрывать, и эти усилия воспринимаются как внутренняя борьба. Профессия лицедея стала сутью.

В литературе остались свидетельства великих актёров прошлого о неудачных попытках покаяния. Так и пишут: начинают и с отвращением чувствуют, что начинают играть. Пытаются не играть изо всех сил – но не получается как назло. Привычка – вторая натура.

Это как хотеть напиться – и не мочь. Хотеть вдохнуть – и не суметь. Ефремов даже на своих похоронах будет играть роль покойника. Даже на Страшном Суде он будет в роли кающегося. Но там аплодисментов не будет. И зрителей не будет. Будет лишь он сам лицом к лицу с собой. И вся фальшь станет для него мукой.

Именно в этом трагедия Ефремова. Он в нынешнем своём состоянии не способен к покаянию. Он понимает его как прочувствованный выверенный текст, который надо сыграть правильно. Даже понимая весь ужас такого отношения, он не может ничего поделать – стереотипные реакции забиты в глубину подсознания и стали основной моделью поведения.

Ефремову реально плохо. В таком положении он ещё не был. И то, что даже в личной трагедии не обходится без отстранённого видения мизансцены покаяния и актёрского кокетства («конец, нет уже больше (пауза, вздох) никакого Ефремова». Пауза. «Предал я всех». Пауза. «Простите, пожалуйста» - гаснет свет, тишина, аплодисменты, слёзы зрителей, занавес, выход труппы к рампе с поклоном, принимание цветов).

Это ужасает больше, чем неизлечимость от алкоголизма и непреднамеренное убийство. Особенно через пару лет, когда он снова выйдет на сцену.

Лучше бы он сказал «нет прежнего Ефремова, но я хочу, чтобы возник другой Ефремов, хотя моих сил на это не хватает, и я прошу помощи свыше». С христианской точки зрения грешник – это больной, который не в силах принять лекарство. С точки зрения атеиста это подсудимый, правильно произносящий речь перед судьями.

Что сейчас делает Ефремов, репетирует судебную речь или реально пытается покаяться, сказать трудно. Скорее всего, и то, и другое, и даже сам Ефремов на скажет точно, чего больше. Чем для него закончится этот период жизни, зависит от него, а не от приговора суда и мнения общественности. Самым страшным обвинителем для Ефремова до конца его жизни будет его совесть.