Архетип, или феномен Тараса Шевченко

Что мы знаем о Тарасе Шевченко? Вроде бы все: «революционер-демократ», как называла его Советская историческая энциклопедия, борец с царизмом, столп украинской и радяньской украинской и социалистической культуры, а теперь еще и символ незалежности.

Посредственный художник, каковым он считал себя сам, и виршеплет с ограниченной вменяемостью и отсутствием вкуса, каковым считают его неангажированные в культурно-политическом плане исследователи.

Малоросс-петербуржец, почти полжизни проживший в Северной Пальмире и похороненный в ней, писавший по-русски для себя и своего столичного окружения, а на мове исключительно для славы и денег.

«Мужицкий поэт». Такую роль он себе избрал. И правильно сделал: никаким иным литератором, кроме «украиноязычным» он и стать не мог, будучи современником Пушкина и Лермонтова, Гоголя. Некрасова, в конце концов.

Любопытно, в 20-е годы – времена яростной большевицкой украинизации – с этой же проблемой столкнулись и балующиеся пером молодые комсомольцы-энтузиасты с Донбасса и из Новороссии. Стать известными в русской литературе шансов у них не было, и потому они радостно ухватились за возможность стать классиками радяньской Украины с ее вводимой в приказном порядке мовой. Так, Николай Фитилев обернулся Мыколой Хвылевым и стал писать, как умел, на еще не созданном и не утвержденном партией наречии. Он был дерзок и призывал шагать в Европы, а не топтаться в рамках отсталой культуры России. Но ни западная, ни радяньская культуры не оценили новодельного культуртрегера и самовыдвиженца в еврочеловеки, и тот с горя наложил на себя руки. И таких Никол-Мыкол народилась в одночасье немало. Вскоре их стали отстреливать как троцкистов – мнимых и подлинных.

Тараса же царский режим не трогал и за любовь к мове и виршам не преследовал. Но почему именно ТШ стал символом украинства? Ответ до неприличия прост: «Ничего иного, более отвечающего политическому архетипу украинства, не сыскалось». Фигура Шевченко оказалась «идеальным попаданием». А всего-то для создания сего символа и требовалось: адекватность «народному духу» и «гениальность». Культ кобзаря внедряли в сознание своих граждан (громадян) всей мощью своего аппарата последовавшие друг за другом государства – советские и антисоветские.

И действительно, не святых же Димитрия Ростовского или Иоанна Максимовича, не философа Григория Сковороду, не «письменников» Лесю Украинку и тем более австро-венгерца Ивана Франко было объявлять духовным символом украинства и «великой украинской культуры»! А Тарас Шевченко подходил на эту роль идеально. И не только для украинства, но и для советского коммунизма с его интернационализмом, а также злобного антикоммунизма и общей для всех невменяемой русофобии. Он подходил для всего и для всех. Эдакий комби-универсал.

Показательной стала история с одновременным установлением Т. Шевченко памятника сразу в двух столицах – Москве и Вашингтоне. Случилось это в 1964 году. Тогда природный курянин Никита Хрущев, установивший в авральном порядке монумент своему любимцу на семнадцать дней ранее своих заокеанских конкурентов, утер нос сразу трем американским президентам – действующему на тот момент Л. Джонсону и двум бывшим – Г. Труману – почетному председателю комитета по возведению монумента и Д. Эйзенхауэру, выступившему на открытии медного Тараса. Впрочем, бывших президентов в Америке не бывает. Правда, против установления украинского кумира выступил в газете «Вашингтон пост» ряд представителей американской общественности, рупором которых было и является сие издание. Формальным основанием стало то, что Тарас Шевченко, в отличие, скажем, от С. Боливара, не имеет к Америке никакого отношения, а тем более к борьбе за ее идеалы. Подозреваем все же, что что представители общественности не могли избавиться от подозрений в антисемитизме кобзаря.

Неслыханно, но против образа кобзаря – сего каменного гостя Москвы – выступил ряд представителей литературы и культуры УССР, частности, Максим Рыльский и Павло Тычина. По их словам, не было и нет никаких сведений и источников, подтверждающих версию о шинели-крылатке Тараса Григорьевича. Однако московское начальство не приняло сей аргумент во внимание. А ведь славил все же кобзарь Америку! В незаконченной поэме «Юродивый» есть такие строки:

Коли Ми діждемося Вашингтона

З новим і праведним законом?

Ну вот и сбылись, наконец, мечты чаяния Тараса! Он дождался пришествия Вашингтона с его печеньками. Прибавилось ли от этого неньке Украине счастья – другой вопрос. Итак, в Москве ТШ чествовался как символ борьбы с царизмом и провозвестник наступившего светлого будущего, а в Вашингтоне – тоже символом борьбы с царизмом, но еще и с советской империей – прямой продолжательницей дела угнетения и порабощения украинского народа. Вашингтонский Тарас становился символом вечной борьбы могучего украинского народа с ненавистными кацапами-москалями.

«И злодейской вражьей кровью волю окропите!» Эти строки были понятны всем русофобам всех политических мастей, уклонов и «загибов». С той лишь разницей, что на тему, чьей именно кровью предполагалось окропить волю, в советской стране предпочитали не распространяться. Очевидно из соображений политкорректности.

В чем же причина такой популярности Тараса Шевченки, ставшего в незалэжной «батькой нации»?

Свой ответ на сей вопрос дал замечательный русский писатель киевлянин О. Бузина в своей книге с шокирующем названием «Вурдалак Тарас Шевченко». Вурдалак – не вурдалак, но на аналог персонажей гоголевских «Вечеров» – Басаврюка или Пацюка – тянет вполне. Но до Вия явно не дотягивает. Хотя… как знать!

Художником он считал себя – ниже среднего уровня. Каков был из него кобзарь? Об этом лучше всего сказал все тот же О. Бузина – знаток творчества Шевченко. Разумеется, нас могут обвинить в пристрастности, но мы располагаем вескими аргументами. Ведущие письменники нынешней незалэжной и прочие неравнодушные громадяне возбудили в суде против Олеся Алексеевича 11 (одиннадцать!!) дел, обвиняя того в оскорблении нетленного образа кобзаря. Однако все одиннадцать дел О. Бузина выиграл. И выиграл их не в Москве, а в Киеве. А как учат юристов, «установленное в суде является истиной», хотя оценка творчества – это во многом дело вкуса. Или отсутствия оного.

«Первая же поэма, с которой начинается “Кобзарь” (“Причинна”), — пишет О. Бузина, — поражает своей дикой бессмыслицей. Ждет дивчина казака из похода. Ждет, пока, тронувшись рассудком, не испускает дух под дубом. А тут (надо же, какое совпадение!) любимый возвращается. Глядит – красавица его ненаглядная копыта откинула. И что же он? Да не поверите: “Зареготавсь, розiгнався – та в дуб головою!” По-видимому, это был богатырский удар! Поэт не уточняет подробностей, но, скорей всего, казак раскроил себе череп, как кавун. Оставалось только собрать мозги и похоронить этих степных Ромео и Джульетту. Мораль? А никакой морали, как всегда у Шевченко! Только глубокомысленная констатация: “Така її доля”… И не стоит искать скрытых смыслов. Их нет. Ведь это просто бред не вполне нормального человека, помешанного на сценах жестокости. Материал для психоаналитика – не более того.

А дальше “кровавых мальчиков” становится все больше! Они просто обступают читателя со всех сторон. < > В стихах он – настоящий уголовник! В его воспаленном мозгу уже зарождаются первые (как всегда, черно-красные) эскизы будущих “Гайдамаков”. Пройдет три года, и они визжащим кровожаждущим гопаком влетят в чахоточную украинскую литературу < > И выглянет из бесовского хоровода обезображенный ненавистью лик Гонты, в которого словно вселилась душа вурдалака».

И большевики, и националисты, как писал Бузина, очень любили Шевченко, с одинаковым рвением создавали его культ и числили в своих пророках.

Почему? Да потому, что порывшись в “Кобзаре” — этой библии украинизма, — можно найти материал для любой идеологии! Нет такого тезиса, который бы не исповедовал наш “украинский апостол”, и от которого бы он одновременно не отрекался.

Культовой фигурой Шевченко стал на Украине давно – но то был местный божок, которому поклонялся «украинствующий» бомонд, стремившийся изо всех сил противопоставить себя бомондам петербургскому и московскому, демонстрируя им свою «самость», а следственно, и уникальность. Был в том наверняка и комплекс неполноценности – оборотная сторона гордыни. Настоящим идолом украинства – теперь уже радяньского – Шевченко стал при Ленине-Сталине, ответственных (скажем так из научной осторожности) за матерую украинизацию русского человека. Правда, в начале 30-х вождь ужаснулся, каких гадов выпустил он из большевицкого террариума и сей политик пришлось сворачивать самым серьезным и суровым образом. Разумеется, москальские контрмеры мало кому нравились, и потому логично предположить, что активное создание культа Шевченко было демонстрацией того, что украинизация не только «не сгинела», а напротив – живее всех живых.

Дело дошло до того, что имя учившегося лишь у дьячка хлопчика было присвоено храму науки – Киевскому университету. Можно было бы понять, если бы имя Шевченки присвоили какому-нибудь литературному институту или даже Академии художеств, но университету?! Одним словом, вся радяньска Украина покрылась в 1939 году истуканами Тараса, и лишь летящие в небесах советской стране самолеты не изображали его имя.

Второе дыхание культ Шевченко обрел уже в хрущевские времена. Как бы то ни было, началось все игрой, а обернулось отнюдь не клюквенным соком, но кровью.

О том, что знали писатели, но стеснялись сказать читателям.

В 1847 году Шевченко был арестован и доставлен в столицу. Опасность он осознал не сразу. К тайному обществу поэт не принадлежал (во всяком случае, никаких доказательств этому не было), а «вольнолюбивые стихи», видимо, не считались тогда основанием для крупных неприятностей. По воспоминаниям очевидцев, всю дорогу до Петербурга Тарас беспрестанно хохотал, шутил, пел песни, словом, вел себя так, что даже у конвоировавших его жандармов сложилась уверенность в неминуемом оправдании поэта. Кстати, арестован он не был: он был задержан. Имя его фигурировало в деле «Украйно-славянского общества св. Кирилла и Мефодия», которое, как отмечалось во Всеподданнейшем докладе Императору, подписанном шефом жандармов графом А. Орловым, «было не более как ученый бред трех молодых людей». В резолютивной части имя Шевченки упомянуто трижды – в пп. 4, 9, и 11.

П. 4 гласил: «Художника Шевченко за сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений, как одаренного крепким телосложением, определить рядовым в Оренбургский отдельный корпус с правом выслуги, поручив начальству иметь строжайшее наблюдение, дабы от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений».

П. 9 гласил: Напечатанное сочинения Шевченко «Кобзарь», запретить и изъять из продажи. П. 11 – Генерал-адъютантам Бибикову и Кокошкину сообщить, чтобы они наблюдали во вверенных им губерниях не остались ли в обращении стихотворения Шевченко, рукопись «Закон божий» и другие возмутительные сочинения, также не питаются ли мыслями о прежней вольнице, гетманщине и об правах на отдельное существование, чтобы обращали внимание на тех, которые особенно занимаются малороссийскими древностями, историею и литературою, и старались бы прекращать в этой области наук всякое злоупотребление, но самым незаметным и осторожным образом, без явных преследований и, сколь возможно, не раздражая уроженцев Малороссии.

Казалось бы, все просто: за любовь к вольности поэта определили на полуостров Мангышлак, «произведя» в рядовые. Так, во всяком случае, учили поколения советских людей. Неясно, правда, следует ли считать в таком случае ссыльными всех тех, кто наряду с Шевченкой проходил в Николаевском действительную военную службу о рекрутскому набору уже «безо всякой политики» да еще с правом выслуги? Кстати, право это означало, что при известном – и не Бог весть каком – усердии можно было дослужиться до прапорщика и тут же подать в отставку. Одним словом, кобзаря просто-напросто отправили служить в армию, безо всякого «поражения в правах». Чудовищно.

«Казус кобзаря» интерес тем, что лег в основу родившегося в сталинские времена обыкновения судить субъекта не за то, в чем его официально обвиняют. И не из жестокости по отношению к нему, а напротив, из милосердия, ибо в действительности все куда чудовищнее.

Так в чем же было дело? А заключалось оно в том, что в бумагах этого «дурацкого общества» петербургских «самостийников» обнаружилось несколько экземпляров комической, как определил ее жанр сам Тарас, поэмы «Сон», хотя истинное основание для обвинения и скрывалось за выражением «другие возмутительные сочинения». Вдобавок к этому тайные эротоманы и лицемеры из Третьего отделения изъяли у Тараса сделанные им порнографические рисунки. По нынешним либеральным временам – сущая безделица. Право же, лучше один раз прочесть хотя бы выдержки из поэмы, нежели выслушивать по сему поводу лукавые комментарии. Нечастые, впрочем. Вот, что говорится в ней об обожаемой Николаем Павловичем супруге – государыне Александре Федоровне:

«(Царь) Прохаживается важно

с тощей, тонконогой,

словно высохший опенок,

царицей убогой,

а к тому ж она, бедняжка,

трясет головою.

Это ты и есть богиня?

< >

… а чудо-царица

голенастой, тощей цаплей

прыгает, бодрится.

< >

А потом царица

отошла и села в кресло.

К главному вельможе

царь подходит да как треснет

кулачищем в рожу.

Облизнулся тут бедняга

да — младшего в брюхо!

Только звон пошел. А этот

как заедет в ухо

меньшему, а тот утюжит

тех, что чином хуже,

а те — мелюзгу…

Как видно из текста, издевался Тарас над Государыней Императрицей, совершая государственное преступление, не над носительницей, к примеру, «реакционных взглядов» или новой Салтычихой, а… над больным человеком. С таким же основанием впору было бы поиздеваться над самим Шевченко, сделав предметом злобного зубоскальства его лысину, не говоря уже о документально зафиксированом алкоголизме.

В «поэме» помимо Государыни досталось многим, если не всем: Государю, его придворным, которых автор сравнивал со свиньями, Медному Всаднику – Петру Великому, Екатерине Великой и самому Граду Петрову. Государи и их сатрапы представали кровопивцами и кровожадными угнетателями несчастной неньки Украины. После Пушкина то был новый и оригинальный взгляд на русскую историю петербургского периода, явный «шаг вперед» – «протобольшевистский». Пикантность ситуации заключалась еще и в том, что Александре Федоровне и Государю Наследнику Цесаревичу и, разумеется, самому Государю он был обязан был своей свободой и прекрасно об этом знал.

В общем, посадите такого облагодетельствованного вами гостя за стол, он съест ваш обед, а потом не только положит ноги на стол, а еще и нагадит вам в тарелку и, считая себя в своем праве, станет говорить вам в лицо всю нелицеприятную «правду» («истину царям с улыбкой говорить»). Нет, конечно же, не с улыбкой, а корча свиную харю. Прямо, по Гоголю. Одним словом, пострадал Тарас не за правду, как Чичиков, а за свое утробное хамство.

Вкратце история с выкупом Шевченки из крепостного состояния такова: известные «мастера искусства и культуры», включая К. Брюллова, учеником которого Тарас числился, В. Жуковского и других именитых персон, решили выкупить молодого и подающего надежды малоросса у его барина – П. Энгельгардта. И тот смекнув, подобно незабвенному М. Собакевичу, что на сей негоции можно недурно нажиться, заломил такую цену, что ахнули даже члены Императорской фамилии – 2 500 рублей! О том, чтобы использовать в данном случае «административный ресурс», Царю-деспоту и в голову не могло прийти. Чай, не большевик он был, и не их последыш.

В результате Брюллов написал давно обещанный Государыне портрет Жуковского, а тот был выкуплен на пожертвования публики. Свою 1000 (одну тысячу) рублей внесли, «скинувшись», Государыня Императрица Александра Федоровна, Государь Наследник Цесаревич Александр Николаевич и

Так члены Императорской фамилии вырвали осевшего в Петербурге селянина из крепостной неволи.

Но, недаром говорит пословица: «с хама не буде пана», — прокомментировал случившееся первый издатель «Кобзаря» П. Мартос.

Попав в солдаты, к своим «товарищам по оружию» опальный любимчик муз относился как истинный демократ: «Рабочий дом, тюрьма, кандалы, кнут и неисходимая Сибирь – вот место для этих безобразных животных, но никак не солдатские казармы, в которых и без них много всякой сволочи. А самое лучшее – предоставить их попечению нежных родителей, пускай спотешаются на старости лет своим собственным произведением. Разумеется, до первого криминального поступка, а потом отдавать прямо в руки палача», – записывает он 25 июня 1857 года в своем дневнике.

А вот еще одна дневниковая запись: «…Мне сегодня пригоняли амуницию. Какое гнусное грядущее важное событие! Какая бесконечная и отвратительная эта пригонка амуниции! Неужели и это еще не в последний раз меня выведут на площадь, как бессловесное животное, напоказ? Позор и унижение! Трудно, тяжело, невозможно заглушить в себе всякое человеческое достоинство, стать на вытяжку, слушать команды и двигаться, как бездушная машина. И это единственный, опытом дознанный способ убивать разом тысячу себе подобных. Гениальное изобретение! Делающее честь и христианству и просвещению». Думается, нынешние правозащитницы из всевозможных комитетов бездетных солдатских матерей могли бы взять на вооружение аргументацию кобзаря и использовать в своей идеологической работе!

Шевченко принялся бомбить эпистолами своих прежних покровителей – Брюллова, Жуковского. Порывался отписать даже Гоголю, с которым он не был знаком. И все с одной целью: «Вызволите меня еще раз из неволи!» Ответа, однако, он не получил. Можно попросить смягчить участь дерзкому, неразумному, вольнодумному, но ходатайствовать перед Государем за неблагодарного хама? Увольте-с! Что подумает тогда Государь о просителе! Да и в собственных глазах ронять себя не след.

Надежда затеплилась в 1855 году, после смерти Николая I. Вступивший на отцовский престол Александр II амнистировал многих политических преступников, но фамилию Шевченко собственноручно вычеркнул из списка освобождаемых. «Этого простить не могу, он оскорбил мою мать», — заявил новый Император. Понадобились усиленные хлопоты, чтобы добиться прощения для Тараса Григорьевича. И здесь снова не обошлось без представителей царской семьи. Пост президента Академии художеств занимала тогда дочь Николая I, Великая Княжна Мария Николаевна – будущий Президент Академии художеств. Именно к ней, через посредство вице-президента Академии графа Ф. Толстого и его супруги, обратился поэт. «Ходатайствуйте обо мне у нашей высокой покровительницы», «подайте от себя прошение обо мне ея высочеству, нашему августейшему президенту», — умолял он в письмах.

Великая княгиня также вначале не проявила желания добиваться освобождения человека, столь неблагодарного по отношению к ее родителям, но, тронутая рассказами о страданиях Шевченко, смягчилась и обратилась с соответствующей просьбой к Александру II. Император не стал отказывать сестре и в 1857 году «во внимание к ходатайству президента Академии художеств. Ее Императорского Высочества Великой Княгини Марии Николаевны» поэт был уволен от воинской службы.

Позднее, после новых просьб со стороны Шевченко, та же великая княгиня добилась для него разрешения проживать в Петербурге и работать в Академии. Так закончился тяжелейший период в биографии Кобзаря.

Ко всему этому можно добавить, что, обращаясь с просьбами к Марии Николаевне, поэт в дневниковых записках поносил ее уже покойного отца, а в 1860, когда умерла вдовствующая императрица Александра Федоровна, Шевченко откликнулся на это событие стихотворением «Хоча лежачого й не бють», в котором называет мать великой княгини «сукой» и призывает «тілько плюнуть на тих оддоених щенят, що ти щенила», зачисляя, надо полагать, в число «щенят» и свою новую покровительницу.

Вот такой он был кобзарь Тарас! И в том было нечто глубоко архетипическое. Сначала стенать о своем угнетенном состоянии, а потом, освободившись из него, плюнуть в своих благодетелей и быть злым на весь мир, считая его обязанным себе. И какие бы благодеяния этот мир сему субъекту ни оказал, он останется в вечном долгу перед облагодетельствованным, а тот будет по-прежнему изливать на него злобу и считать, что ему отказали в чем-то самом главном. И весь мир обязан ему всем и вся. Понятное дело, что при таком воззрении на мир и мирочувствовании в душе субъекта кипит перманентная злоба, смешанная с «торжеством победителя»: «Вот дурни!» И ее редко, когда удается скрыть.

Это качество «украинства» зафиксировано В. Далем в великорусских поговорках, наиболее неполиткорректной из которых является следующая: «Хохол хитрее чорта, да глупее вороны». В этом вся суть «украинства». Это его психологическая (и политическая) доминанта, о которой писал И. Солоневич.

Не из соображений «политкорректности», но «токмо справедливости для» подчеркнем, что никакой единой Украины, ни «украинцев» нет, а потому говорить о единой «украинской психологии» – значит грешить против правды. Иное дело, что описанный нами архетип показал свою живучесть и устойчивость в истории, став основой «политического украинства»: иные устойчивые стереотипы поведения и мышления для него не годились. И ярчайшим его выразителем, символом, эмблемой – «батькой нации» – закономерно и по праву стал Тарас Шевченко.

Когда мы говорим об украинстве, то единственное объяснение ему – глубокая душевная порча. А как иначе объяснишь этот культ смерти в виде «небесной сотни» – по сути вариант сатанинских культов с человеческими жертвоприношениями и кастрюлями на головах – скрытым символом древнеримских бесовских мистерий?

Идеология украинства стара и проста. Человеку говорят, что он не москаль прямоходящий, а любимое Богом творение – славный потомок казацкого рода, всегда заслуживающий большего («Ведь вы этого достойны!). В жизни же он – вечно на граблях скачущий. Конечной же целью объявляется попадание безо всяких на то усилий в земной рай (в нынешнем его варианте – Евросоюз). При этом заботиться об обретении рая должен не он сам, а обитатели этого рая. Чтобы быть достойным его, от свидомого «украинца» требуется отжать из себя дух москальства и проклясть Россию – своего поработителя и вечного угнетателя.

Воистину, кобзарь Тарас – пророк украинства, его архетип.

(с) Борис Куркин