«Хрустальный мир» — ранний рассказ Виктора Пелевина. Первая публикация — в журнале «Знание — сила», № 3, март 1991, стр. 83-91. Рассказ прикольный и, одновременно, очень глубокий. Иначе бы Грибы его не запомнили бы. Образы Ленина и Крупской нарисованы с удивительной точностью. Очень точно передал автор природные качества Грибов, их смекалку и находчивость. Да и оболтусов, злоупотреблявшых веществами и, потому, проспавшых Россию, автор тоже правильно изобразил.
Завидуем тем, кто прочитает этот рассказ в первый раз.
.
Хрустальный мир
Вот – третий на пути.
О милый друг мой, ты ль
В измятом картузе над взором оловянным?
А.Блок
Был вечер 24 октября 1917 года. Юрий медленно ехал по безлюдной и бесчеловечной петроградской улице и думал, что человек — вовсе не царь природы. Царь природы не ехал бы в отсыревшей шинели по отвратительно холодной и мокрой улице, борясь со сном. И уж точно царь природы не держал бы зубами вонючие кожаные поводья, ожидая от непредсказуемой русской лошади предсказанного Дмитрием Сергеевичем Мережковским великого хамства.
Юрий остановил лошадь, взял поводья в зубы и вынул из кармана шинели перламутровую коробочку. «А ведь он, кажется, уже пятый раз сегодня нюхает», — подумал Николай, с тоской догадываясь, что товарищ и на этот раз не предложит угоститься.
Он вздохнул и стал смотреть на желтый плакат рекламы лимонада: усатый герой с георгиевскими крестами на груди пьет из высокого бокала под взглядами двух приблизительно нарисованных красавиц-медсестер. Этот плакат был расклеен по всему городу вперемежку с эсеровскими и большевистскими листовками. Юрий говорил, что этот плакат — предел идиотизма и пошлости, он просто видеть его не мог.
Юрий спрятал коробочку в карман, секунду подумал — и вдруг ударил лошадь сапогами по бокам.
— Х-х-х-а!! За ним повсюду всадник медный! — закричал он и с тяжелозвонким грохотом унесся вдаль по пустой и темной Шпалерной. Затем, с трудом убедив свою лошадь затормозить и повернуть обратно, поскакал к Николаю. По пути он рубанул аптечную вывеску невидимой шашкой и даже попытался поднять лошадь на дыбы, но та в ответ на его усилия присела на задние ноги и стала пятиться.
Юрий после нескольких пируэтов посередине улицы справился наконец с лошадью. Он подъехал к Николаю и снова заговорил о Шпенглере.
— Так вот, этот Шпенглер утверждает, что каждая культура имеет некий конечный период существования: примерно тысячу лет. А внутри этого срока она проходит те же стадии, что и человек: она бывает молодой, старой и умирающей. И он утверждает, что европейская культура сейчас умирает.
Юрий вдруг злобно усмехнулся, показал рукой на кумачовую полосу с надписью «Ура Учредительному собранию!» и добавил:
— А наша, видимо, уже разлагается.
И замолчал.
Почти все окна были темны — и поэтому казалось, что вместе с культурой сгинули и почти все ее носители. Так казалось и потому, что улица была пуста, никто не шел навстречу. И поэтому приказ капитана Приходова все еще не был исполнен. Для этого недостаточно было двух готовых выполнить этот приказ юнкеров, — требовался еще и некто третий, а его не было.
— Не пропускать по Шпалерной в сторону Смольного ни одну штатскую блядь, — сказал на разводе Приходов, значительно глядя на Юрия. — Ясно?!
— Не совсем, господин капитан, — сказал Юрий. — Как надо это нехорошее слово понимать, в каком смысле?
— Во всех смыслах, юнкер Попович, во всех.
Однако на Шпалерной слова этого не было ни в каком смысле — а значит, не было и никакой возможности исполнять этот самый приказ. И поэтому Юрий снова стал рассказывать Николаю о книге Шпенглера, которую он читал, когда находился в Швейцарии.
— Как ты сказал? Шпуллер?
— Шпенглер.
— А как книга называется?
— Неизвестно — она еще не вышла. Мне дали машинопись первых
глав прочитать.
— Надо запомнить, — пробормотал Николай и тут же начисто забыл фамилию «Шпенглер», но зато прочно запомнил фамилию «Шпуллер». Это происходило с ним постоянно: пытаясь что-то запомнить, он запоминал — и очень прочно — ненужное, а нужное из головы вылетало.
«Вероятно, он возник из Шпалерной, этот Шпуллер, — подумал Николай. — Впрочем, не все ли равно?..»
Он попытался вспомнить фамилию автора этой книги — и выскочила фамилия «Зингер». Однако она начиналась не на «Ш» — и поэтому фамилией автора этой книги быть не могла. Она, вероятно, выскочила оттого, что в швейной машинке есть шпуля. Тогда Николай решил перехитрить свою голову и запомнить фамилию «Шпуллер». При этом ненужная фамилия должна была забыться, уступив место той, которую нужно было запомнить.
Хитрость не удалась. Николай решил уже переспросить товарища, но вдруг заметил впереди прохожего, крадущегося вдоль стены им навстречу. Он дернул едущего рядом Юрия за рукав. Тот встрепенулся, огляделся, увидел прохожего — и свистнул. Свист получился плохой, но все же достаточно громкий и убедительный.
Прохожий понял, что замечен. Он отделился от стены, подошел к фонарю — и стал хорошо виден. Это был господин лет пятидесяти или чуть больше. Лицо его было довольно приятное: чеховская бородка, широкие скулы, огромный красивый лоб. А самым замечательным на этом лице были хитро прищуренные глазки, которые точно собирались кому-то подмигнуть или только что уже подмигнули. В руке господин держал тросточку, которой помахивал взад-вперед в том смысле, что просто идет себе тут и знать ничего не желает о творящихся вокруг безобразиях.
Где-то неподалеку завыла собака, — так громко, тоскливо и отвратительно, что Николаю стало жутко. «Что такое? — подумал он. —Это же просто собака, собака».
— Пкгивет, кгебята, как служба? — очень непринужденно и даже, пожалуй, развязно спросил господин. Юрию его тон не понравился.
— Вы что тут делаете, милостивый государь? — холодно спросил он.
— А гуляю, гуляю. Сегодня весь день кофий пил, вот к вечекгу секгце-то и заныло. Дай, думаю, воздухом подышу... А вы почему спкгашиваете, — неужто нельзя?
— Можно, конечно, можно. Только гуляйте, пожалуйста, в другую сторону. Ведь вам все равно, где — воздух-то везде одинаковый.
— Как это «все кгавно»? — вежливо возмутился господин. — Это безобкгазие какое-то. Я пкгивык по Шпалекгной — туда-сюда, ту-да-сюда...
Он показал тросточкой, как. Николай чуть качнулся в седле — и господин перевел свои хитровато-веселые глазки на него. И почему-то Николаю очень, очень не понравились его глазки.
— Вам же сказано было, — злобно и грубо сказал он. — У нас приказ: не пропускать ни одну штатскую блядь к Смольному.
Господин возмущенно поднял бородку.
— Да как вы осмеливаетесь?! Наглость какая! — затараторил он.
— Сообщите ваши фамилии! Я вас в «Новом вкгемени» так пкгопесочу, что вы пожалеете о своих словах, пожалеете!
Собака завыла тише. А Юрий почему-то почувствовал — и довольно ясно — что господин этот если и имеет какое-то отношение к газетам, то уж точно не к «Новому времени». И было странное несоответствие между его словами и готовностью, с которой он начал пятиться от фонаря назад, в темноту. Слова предполагали, что сейчас начнется долгий и тяжелый скандал, а движения показывали немедленную готовность бежать, задать стрекача.
— Гуляйте в другую сторону, — сказал Юрий. — А еще лучше вообще не гуляйте: в городе чрезвычайное положение. Подышите пару дней в окошко.
Господин повернулся и быстро зашагал прочь, а собака умолкла.
— Подозрительный тип, — сказал Николай. — Глазки-то как зыркают...
Юрий рассеянно кивнул. Юнкера доехали до конца улицы и повернули обратно; Юрию эта процедура стоила некоторых усилий. В его обращении с лошадью чувствовались ухватки бывалого велосипедиста: он далеко разводил поводья, словно в его руках был руль, а когда надо было остановиться — подергивал ногами в стременах, точно
вращая назад педали. Снова начал моросить отвратительный мелкий дождь. Юнкера накинули на фуражки башлыки после чего стали почти неотличимы друг от друга.
— Ужас что делается, — вдруг мрачно сказал Юрий. — Императора свергли, все вверх дном перевернули. На каждом углу большевики распинаются, кухарки с красными бантами, матросня пьяная. Словно какую-то плотину прорвало, все несется к чертовой матери.
— Может, все-таки Керенский сумеет вытянуть нас из этого, —сказал Николай.
— Нет, — сказал Юрий. — И не потому что он — дурак. Просто сейчас все зависит не от него, а неизвестно от кого. Может, от какого-нибудь Никитича или Поповича с Муромцем.
Николай усмехнулся — его фамилия была Муромцев.
— Да что ты говоришь? От нас ничего не зависит.
Юрий потянул ремень перекосившегося карабина — и из-за его плеча выполз конец ствола, похожий на маленькую головку стальной змеи, внимательно слушающей разговор.
— Может быть, и зависит, — сказал он. — Иногда многое зависит от совсем незаметных людей. Вот пример: был такой шведский король Карл Двенадцатый. Очень заметный был человек: король! А убил его какой-то совсем незаметный человек. Какой-то простой солдат. Карл Двенадцатый скакал на своей королевской лошади, и тут какой-то незаметный человек выстрелил и — прямо по тыкве...
Юрий повертел рукой, изображая падение убитого шведского короля с несущейся лошади, и снова заговорил:
— Этот незаметный человек изменил ход истории хотя и немного.
Вот если бы он застрелил этого короля раньше — то история изменилась бы существенно. А если бы какой-нибудь другой незаметный человек под Аустерлицем застрелил Наполеона — то история изменилась бы очень существенно!.. Ты не знаешь, есть у нас миссия или нет.
Николай пожал плечами.
— Конечно, я этого не знаю. Я знаю только, что это крайне маловероятно. Этого не знаешь и ты.
— Ты не знаешь, а я вот, может быть, знаю.
— Откуда же?
— Да есть такой доктор Штейнер в Швейцарии. И он мне сказал...
Юрий рассеянно махнул рукой и замолчал. «Что ж, спрошу потом, — подумал Николай. — Штейнер, Штейнер... Надо запомнить».
Однако и эту фамилию запомнить не удалось, — она, подчиняясь тому же отвратительному закону, тоже исчезла из памяти. А поскольку она была очень похожа на ту, которую ему не удалось запомнить раньше — то фамилия «Шпуллер» запомнилась еще прочнее.
Очень хотелось спать. И поэтому очень хотелось вернуться в казарму, сдать шинель в сушилку и лечь наконец на свою койку. Под знакомое пятно от головы, которое спросонья казалось то перевернутым обезглавленным орлом, то чьим-то хитроватым скуластым лицом с острой бородкой.
Николай поминутно засыпал, просыпался — и засыпал снова. Сны, которые он видел, были очень неясные. А потом он увидел сон очень ясный. Два воина ехали по темному ущелью, из которого вот-вот должно было появиться чудовище. А потом ему показалось, что эти воины — они с Юрием, но тут сон оборвался.
Почти все окна были темны — и поэтому дома походили на стены темного ущелья, из которого вот-вот должно было появиться чудовище. «До чего же мрачный город, — думал Николай. — И как это только люди здесь смеются, любят, дарят друг другу цветы... Странно: я здесь прожил всю жизнь, но раньше этого не замечал».
Моросить перестало, но улица не стала уютней. Николай опять задремал в седле — на этот раз без сновидений.
Разбудил долетевший из темноты вальс «На сопках Манчжурии». Проехав еще немного, юнкера увидели, что музыка доносится из освещенного окна первого этажа. Дом был коричневый, трехэтажный, с дующим в трубу амуром над дверью.
— Но-о-чь, тишина-а, лишь гаолян шуми-и-т...
На глухой и негромкий звук граммофона накладывался сильный мужской голос. На занавеске двигалась тень его обладателя. И Николай ясно почувствовал, что он — офицер, хотя вряд ли это можно было определить по голосу.
— Спите, друзья, страна-а память о вас храни-и-т...
Когда музыки не стало слышно, Николай попробовал продолжить неоконченный разговор.
— Так какая же у тебя миссия? Что тебе этот швейцарский док-
тор сказал?
Юрий не ответил, он только — как и в прошлый раз — рассеянно махнул рукой. Он не был глуп, а неглупые люди говорить о таких вещах не любят. Он остановил лошадь, взял поводья в зубы — и снова вынул из кармана перламутровую коробочку. Николай тоже остановился.
Юрий вдохнул и посмотрел на Николая. Николай закатил глаза.
«Неужели опять, подлец, не предложит?» — подумал он.
— Хочешь кокаину? — сказал наконец Юрий.
— А у тебя хороший? — старательно изображая сомнение, спросил Николай.
— Хороший, — ответил Юрий. — Это из эсеровских кругов, такой боевики перед терактом нюхают.
— О! Тогда давай, давай.
Юрий заправил вторую ноздрю и снова опустил крохотную серебряную ложечку в перламутровую кокаинницу. Николай далеко перегнулся с лошади и поднес левую ноздрю к чуть подрагивающим пальцам товарища. Юрий сильно сжимал ложечку двумя пальцами — точно у него в руке был крошечный и смертельно ядовитый гад, которому он сдавил шею.
Николаю кокаин показался самым обычным, но из благодарности он изобразил на лице целую гамму запредельных ощущений. Он не спешил разгибаться, надеясь, что Юрий угостит также и его другую ноздрю. Но тот вдруг прислушался, а затем захлопнул коробочку, спрятал ее в карман и развернулся в сторону Литейного.
Николай выпрямился и тоже развернулся. Оттуда кто-то шел, его пока еще плохо было видно. Николай тихо выругался и поскакал навстречу.
Где-то неподалеку снова жутко завыла собака. Так же, как в прошлый раз: громко, тоскливо и отвратительно.
Шедший оказался дамой в шляпе с густой вуалью. В полутьме сквозь эту вуаль, наверное, почти ничего не было видно. Дама поэтому шла очень медленно. Идти с такой вуалью в полутьме было очень неудобно и глупо.
— Мадам, что вы здесь делаете?! — заорал Николай. — В городе идут бои, вам известно об этом?
— Да, да, — просипела дама. — Известно.
Голос у дамы был очень странный, совершенно ненатуральный, — видимо, сорванный.
— Так вы что же — с ума сошли? Попадетесь какому-нибудь Плеханову — и он вас тут же своим броневиком переедет, не задумается.
— Еще кто кого пекгеедет, — злобно пробормотала дама каким-то другим, более низким голосом, и сжала довольно крупные кулаки.
— Мадам, — успокоившись, заговорил Николай, — бодрое расположение вашего духа заслуживает всяческих похвал, но вам следует немедленно вернуться домой. Здесь вас могут ограбить или даже убить.
— Мне надо туда, — дама махнула ридикюлем вперед, в сторону Смольного.
— Да зачем вам?
— Подкгуга ждет, компаньонка.
— Вам же ясно сказали: туда нельзя, — сказал, подъезжая, Юрий.
Собака завыла тише. Дама отступила на шаг и что-то пробормотала. Ее лица под вуалью совершенно не было видно.
— Идите домой, — сказал Николай. — Уже десять часов, скоро на улицах станет совсем опасно.
— Donnerwetter, — пробормотала дама. Затем отвернулась, откинула вуаль и быстро зашагала обратно. А отвратительный собачий вой вдруг оборвался.
Юрий повернулся к Николаю, но стал смотреть куда-то мимо него.
— Не распробовал — мало было, — сказал Николай. — Но вроде самый обычный.
Юрий снова рассеянно махнул рукой.
— А она тоже картавит — ты заметил?
— Да, действительно... Ну и что?
— А ты заметил, что опять собака завыла?
— Да, да, — поежившись, сказал Николай. — Это действительно странно немного. Ну и что?
— Доктор Штейнер говорит, что когда есть повторяющиеся или хотя бы похожие события — то это знамение, знак.
— Это тот, который об умирающих культурах написал?
— Нет — о культурах написал Шпенглер. А Штейнер — это тот, который сказал мне, что у меня миссия есть. Я, когда в Швейцарии был, на его лекцию ходил. И он мне сказал...
Юрий замолчал, он и на этот раз не сказал, какая у него миссия.
Николай задумался. Да неужели это в самом деле — знамение? И неужели у Юрия в самом деле миссия есть? Но ведь он — не дурак. Более того, — он намного умнее меня. Неужели в самом деле... Николай вспомнил, как жутко два раза выла собака — и ему стало не по себе.
Он осмотрелся — и ему показалось, что все каменные и бронзовые фигуры на Шпалерной теперь живые и хотят его уничтожить. Кариатиды провожали его ненавидящими глазами. Орлы на фронтонах готовились взлететь и обрушиться на него с высоты. А бородатые лица воинов в гипсовых картушах зловеще ухмылялись и тоже терпеливо выжидали подходящий момент. Два фонаря погасли один за другим; и Николаю показалось, что фонари гасит кто-то, готовящийся на них напасть в темноте.
— Юра, дай кокаину, — не выдержал Николай. — Мне что-то так жутко, так жутко...
— Мне тоже, мне тоже, — дрогнувшим голосом сказал Юрий — и полез в карман. Он чувствовал то же, что и Николай, — вероятно оттого, что уж очень жутко выла собака.
На этот раз он не поскупился. И поэтому когда Николай поднял голову, то заметил, что наваждение исчезло, что вокруг — просто холодная мокрая улица. Темная и мрачноватая, но все же просто знакомая с детства улица. Со знакомыми украшениями на стенах домов, со знакомыми тусклыми помигивающими фонарями.
Сзади, от Литейного, донеслись нарастающий стук копыт и дикие кавалерийские вскрики. Николай развернулся и судорожно потянул из-за плеча карабин.
— Это наши, — тоже разворачиваясь, спокойно сказал Юрий.
Всадники, появившиеся из темноты, действительно были одеты в ту же форму, что и Юрий с Николаем. Еще секунда — и их лица стали различимы.
Впереди на белой кобыле ехал капитан Приходов. Концы его черных усов загибались вверх, глаза отважно блестели, в руке замороженной молнией сверкала кавказская шашка. За ним сомкнутым строем скакали двенадцать юнкеров.
— Ну как — нормально?
— Нормально, господин капитан! — вытягиваясь в седлах, хором ответили Юрий с Николаем.
— На Литейном — бандиты, — озабоченно сказал Приходов. — Два трупа раздетых лежат: инвалид безногий и медсестра. Наверное, инвалид в коляске был — зачем они ее взяли?..
Один из юнкеров — это был Васька Зиверс — отделился от группы, подъехал к Юрию и тронул его за плечо. Тот завел руку за спину и вывернул лодочкой ладонь, в которую Васька положил крохотный сверточек. То, что происходило у Юрия за спиной, капитан Приходов видеть не мог, но то, что Васька подъехал к Юрию, он заметил.
— Что такое, юнкер Зиверс? — подозрительно спросил Приходов.
— Что там у вас?
— Ничего, господин капитан, — отдав честь, бодро ответил Васька.
— Так! Теперь на Николаевский! — взревел Приходов. — Обратно, на Литейный: у Смольного не пройдем!
Юнкера развернулись и унеслись в темноту. Капитан Приходов задержал пляшущую кобылу и крикнул Юрию с Николаем:
— Держитесь рядом! На Литейный не выезжать, к Смольному тоже не соваться!
Капитан исчез вслед за юнкерами. А когда перестал доноситься стук копыт — невозможно уже было представить, что только что на этой пустой темной улице было так много людей. Она опять превратилась в темное ущелье, из которого вот-вот должно было появиться чудовище.
Впереди показался Смольный — и они снова повернули обратно.
— А Приходов почуял что-то, — сказал Юрий. — Так делать нельзя, надо быть осторожнее.
Он развернул оставленный Васькой сверток — в нем оказались две ампулы с неровно запаянными шейками.
— Ну вот — брал кокаин, а отдал эфедрин. Что же с ним делать без шприца? Может, у тебя есть?
— Есть, есть, — ответил Николай.
Эфедрин — это было очень хорошо; даже лучше, чем кокаин. И Николай полез под шинель, в нагрудный карман гимнастерки, где в плоской жестяной коробочке лежал маленький шприц. Но тут впереди послышался пронзительный, отвратительный скрип. Словно Шпалерная была вымощена стеклом, и кто-то медленно вел по ней огромным
гвоздем, постепенно придвигая его все ближе и ближе.
— Что это? — глупо спросил Николай.
— Сейчас увидим, — ответил Юрий.
Скрипело уже совсем близко, но поскольку два фонаря здесь не горели, то еще ничего не было видно.
Снова где-то жутко завыла собака — так же громко, тоскливо и отвратительно.
Источник скрипа дошел до фонаря — и стал виден. Скрипела инвалидная коляска, к которой сидел мужчина, увешанный множеством медалей. Почти вся его голова была забинтована, даже рот был забинтован. В просветах между бинтами виднелись только часть огромного лба, ноздри и прищуренный глаз. В руках мужчина держал гитару, украшенную разноцветными лентами. Коляску катила женщина в дрянной вытертой кацавейке и в колпаке с красным крестом, — видимо, медсестра. Она была не толстой, но какой-то оплывшей — точно мешок с крупой.
Собака выла все громче, все отвратительней.
Увешанный медалями инвалид, очевидно, не был штатским. А медсестра явно не была той, которых называют употребленным капитаном Приходовым коротким и нехорошим словом. И однако Юрий лошадью загородил дорогу и сказал:
— Поворачивайте обратно, дальше нельзя.
Коляска остановилась.
Инвалид зачем-то дернул струну гитары — и раздался низкий, вибрирующий звук.
— Да у тебя стыд-то есть? — тихо сказала медсестра, ввинчиваясь взглядом в Юрия. — Он же раненный в голову, за тебя раненный.
Голова инвалида выглядела устрашающе, но все остальное было вроде в порядке.
— Раненный, значит, в голову? — задумчиво переспросил Юрий. —А в ноги, значит, не раненный?
Медсестра растерянно глянула на инвалида — и инвалид снова дернул струну гитары. Этот звук будто подстегнул медсестру — и она снова заговорила:
— Сынок, ты послушай, чего скажу. Если б ты знал, какой это человек сидит. Это поручик Заамурской дивизии Кривотыкин, герой Брусиловского прорыва. У него боевой товарищ завтра на фронт отбывает — может, не вернется. Им повидаться надо, понимаешь?
— Герой?.. Заамурской дивизии?.. — так же задумчиво переспросил Юрий.
Инвалид вновь извлек из своего инструмента низкий вибрирующий звук — и медсестра снова заговорила:
— Да, Заамурской дивизии, конно-горного дивизиона. С двадцатью всадниками австрийскую батарею взял. От главнокомандующего награды имеет.
Инвалид с достоинством кивнул.
Юрий все так же загораживал лошадью дорогу и молчал. Медсестра укоряюще посмотрела на него, а затем, переведя взгляд на инвалида, сказала:
— Господин поручик, да покажите ему.
Инвалид полез в боковой карман кителя, вынул оттуда сложенную вдвое бумагу и протянул ее медсестре, та протянула ее Юрию. Юрий почему-то, не взглянув на бумагу, протянул ее Николаю. Тот развернул ее и прочел:
«Поруч. Кривотыкину 43 Заамурск. полка 4 бат. Приказываю атаковать противника на линии от дер. Онут до перекрестка дорог, что севернее выс. 265, нанося главный удар между дер. Онут и Черный Поток с целью овладеть выс. 236, мол. фермой и сев. склоном выс. 265.
П. п. командир корпуса генерал-от-артиллерии Баранцев»
Инвалид щурился на что-то вдали, задумавшись, видно, о своих боевых товарищах. Собака завыла тише.
Юрий вздохнул, а затем очень равнодушно и как бы нехотя сказал:
— А тут опасно, шли бы вы лучше домой. На Литейном сейчас бандиты какие-то медсестру с инвалидом убили. Медсестра впилась взглядом в замершего инвалида. Собака завыла еще тише, а затем и умолкла.
— Раздели и коляску зачем-то взяли, — тем же скучным, невыразительным голосом продолжил Юрий.
Инвалид отчаянно дернул какую-то совсем другую струну. Медсестра проворно развернула коляску и покатила ее прочь.
— Стой, стой! — закричал Николай.
Инвалид вдруг вскочил и побежал, медсестра, бросив коляску, побежала за ним. Николай сорвал с плеча карабин, передернул затвор и выстрелил вверх. Медсестра на бегу обернулась, выхватила наган и несколько раз выстрелила. Завизжали рикошеты, рассыпалась по мостовой выбитая витрина парикмахерской. Николай опустил карабин и два раза выстрелил наугад — уже ничего не было видно. Затем оглянулся на Юрия, но тот сказал:
— Не надо, не надо: мы не обязаны их ловить. И куда мы их денем, если арестуем? Мы же не можем уйти.
— Ты прав, — сказал Николай, закидывая карабин за плечо.
Они снова медленно поехали по Шпалерной.
Юрий о чем-то думал.
— Этот забинтованный не говорил ничего, — сказал Юрий.
— Так у него же рот был забинтован.
— Да. А если бы он что-нибудь сказал — то мы услышали бы, что он тоже картавит.
— А почему ты так думаешь?
— Потому что опять собака завыла. В третий раз.
Николай поежился и задумался.
— Да... Так что же все это значит?
— Если когда-нибудь Штейнера снова увижу, то спрошу.
— А он кто? Тот, который сказал тебе, что у тебя миссия какая-то есть?
— Да, да.
— Так что же тебе этот Шпуллер сказал?
— Штейнер, — поправил Юрий.
Острые ощущения сделали его разговорчивым — и поэтому он наконец стал рассказывать о Штейнере и о своей миссии.
— Этот Штейнер — визионер. Я, когда в Дорнахе был, на его лекцию пошел. Решил конспект вести и потому сел поближе. Сижу, слушаю... и вдруг стал он на меня почему-то коситься. А потом и замолчал. Молчит и на меня смотрит. Я смутился, осмотрел себя... нет — все вроде в порядке. Он опомнился и заговорил опять, но хуже. А после лекции подошел ко мне и говорит: «Мне надо с вами поговорить, молодой человек». Пошли мы с ним в кафе, сели за столик — и стал он мне что-то очень странное втолковывать. Сказал, что я отмечен каким-то особым знаком. Что в метафизическом смысле я стою на некоем посту и защищаю мир от демона, с которым уже несколько раз сражался.
— Это когда же ты успел? — спросил Николай.
— В прошлых воплощениях. Мне этот Штейнер книгу какую-то старинную показал, в которой говорится про это. В этой книге гравюра была, и на ней два воина были нарисованы. С копьями, в латах, и один из них на меня был очень похож. Когда Штейнер бороду ему прикрыл — я так и ахнул: ну вылитый я.
— А второй кто? — спросил Николай. — Может, я?
Юрий усмехнулся, но вдруг на секунду задумался, а затем удивленно сказал:
— А он и в самом деле на тебя был похож, — надо же... Так вот, Штейнер сказал, что я и в теперешнем воплощении с этим демоном буду сражаться. И что если мне удастся его остановить — то я сыграю огромную роль в истории.
Николай немного подумал.
— Слушай, так может, мы этого самого демона и останавливали сегодня?
Юрий расхохотался и одобрительно хлопнул товарища по плечу.
— А ты молодец, ты все-таки молодец... Ну что — вколем?
— Да, да, — сказал Николай и достал шприц.
Юрий посмотрел на луну, несущуюся вдоль рваного края тучи, а затем повернул вдохновенное лицо к Николаю и сказал:
— Удивительная вещь эфедрин.
— Да...
Теперь легко и свободно дышалось, и все сделалось прекрасным и замечательным. Холодная изморось теперь стала приятной, ласкала щеки. А тысячи мучительных и неразрешимых вопросов оказались то ли совершенно несущественными, то ли легко разрешимыми.
Николай чувствовал себя очень бодрым, но — удивительно! — видел что-то похожее на сон. Перед ним, накладываясь на Шпалерную, мелькали скользящие по черному льду катка конькобежцы, столетние липы, двумя рядами сходящиеся к старинному дому с колоннами, яблони, цветущие за окном... Все прекрасное, которое он видел когда-то.
А потом он увидел никогда не виденное, но — удивительно! — тоже знакомое. И то, что он увидел, было еще более прекрасным.
Это был огромный белый город, увенчанный тысячами золотых церковных головок. Город этот как бы висел в воздухе внутри огромного хрустального шара. И город этот — Николай сразу же это понял — был Россией. К этому городу приближалось ужасное чудовище. А навстречу этому чудовищу ехали по темному ущелью два воина, потому что это ужасное, кровожадное чудовище обязательно надо было остановить. И то ли он видел этих воинов, то ли ехал сам вместе с Юрием.
Николай положил ладонь на рукоять шашки и прошептал:
— Мы защитим тебя, Хрустальный мир!
Он ехал, закованный в броню блаженства. Ехал то ли по Шпалерной, то ли по какому-то темному ущелью. Ехал навстречу ужасному чудовищу, которое приближалось то ли к Хрустальному миру, то ли просто ко всему прекрасному, которое он видел когда-то. Ехал для того, чтобы это чудовище остановить.
В окружающей его броне блаженства появилась трещинка, в которую просочилось несколько капель тоски. Эта трещинка постепенно и неуклонно росла — и наконец Хрустальный мир провалился в нее. Он исчез, осталась только холодная, мокрая Шпалерная.
«Отходняк», — понял наконец Николай.
Начиналась полоса мучений, которых каждый раз требовал за свои услуги эфедрин. Юрий чувствовал то же самое. Он повернулся к Николаю и сказал тихо и быстро, экономя выходящий из легких воздух:
— Надо на кишку было кинуть.
— Не хватило бы, — так же отрывисто ответил Николай, чувствуя ненависть к товарищу за то, что тот вынудил его открыть рот.
Под копытами лошади раздался густой, противный хруст — это хрустели осколки разбитой витрины.
«Хр-р-рус-с-стальный мир», — с отвращением к себе и ко всему на свете подумал Николай. Недавние видения вдруг показались настолько нелепыми и глупыми, что захотелось заскрипеть зубами так, чтобы получился такой же звук.
По улице пробежала собака, гавкнула на двух сгорбленных серых обезьянок в седлах и нырнула в подворотню. А затем впереди показался и стал приближаться степенный мужчина в кожаном картузе и добротных сапогах — типичный сознательный пролетарий. Перед собой пролетарий катил очень вместительную закрытую тележку с надписями
«Лимонадъ» на боках. А на переднем борту тележки был тот самый ненавистный рекламный плакат. И сейчас — в отходняке — он показался Юрию каким-то пределом человеческой мерзости. Мерзостью, которую невозможно вынести просто физически.
Юрий, борясь с тошнотой, лошадью загородил дорогу. Затем с трудом — сквозь тошноту — тихо сказал:
— Даль... ше нельзя, пово... рачивайте обратно.
Пролетарий достал из кармана сложенную вдвое бумагу и протянул ее Юрию. Из подворотни завыла и заскулила собака.
— Так... Дозволяется служащему фирмы «Леонид Лимонад и сыно-
вья»... Выдано... Комендант... Что везете?
— Лимонад, — ответил пролетарий, показывая на невыносимо мер-
зкий плакат.
Юрий, отчаянно борясь с тошнотой, выронил бумагу, пролетарий ловко поймал ее над самой лужей.
— Лимонад? — с огромным трудом подавив рвоту, переспросил Юрий. — Куда, зачем?
— К Смольному, туда, где народ. Народ поить буду.
Собака выла все громче, все отвратительней.
— Коля, — почти прошептал Юрий, — глянь, что у него в тележке.
— Не могу, сам глянь.
— Лимонад. Я же говорю: лимонад, — снисходительно улыбнувшись, сказал пролетарий и пнул свою тележку сапогом. Внутри картаво закулдыкали бутылки — как-то слишком охотно, точно сами собой.
— Ладно, иди, иди. А то народ ненапоенный будет...
— Не извольте беспокоиться, господа юнкера! Всю Россию напоим!
Собака завыла еще громче, еще тоскливей, еще отвратительней.
Ее вой стал страшным и диким; это был уже не собачий, а волчий вой.
Пролетарий спрятал свою бумагу в карман, взялся за ручки тележки и покатил ее вдаль. Скоро он исчез в темноте. Потом из мрака долетел невыносимо противный, но — слава Богу! — недолгий хруст стекла под колесами. Собака завыла тише, но все так же жутко; тоска в ее голосе была смертельная, беспредельная... совершенно невыносимая!.. Потом собака наконец умолкла — и наступила прекрасная тишина.
Эту прекрасную тишину нарушил бой каких-то далеких часов.
Где-то между седьмым и восьмым ударом в воспаленный и страдающий мозг Николая белой чайкой впорхнула надежда:
— Юра... Юра... Ведь у тебя кокаин остался?
— Да, да, — облегченно забормотал Юрий, запуская руку в карман, — какой ты, Коля, молодец. А я и забыл совсем...
— Юра! Только побольше, побольше! Я отдам... послезавтра отдам.
— Подержи повод. Да не шевелись, дубина, — я же иначе просыплю... Приношу извинения за дубину.
— Принимаю.
Мучения почти кончились, дышать стало почти нетрудно. И Юрий, оживленно жестикулируя свободной рукой, заговорил. Он знал, что товарищ очень плохо его понимает, но ему очень хотелось сейчас говорить.
— Европейская культура агонизирует, умирает. И поэтому она — как всякое гибнущее существо — делает отчаянные попытки выжить.
Она лихорадочно пытается найти выход, она делает множество причудливых и безнадежных попыток. Она пытается что-то изобрести — и порождает в алхимических лабораториях духа странных гомункулусов.
Стриндберг и есть один из таких гомункулусов. Это и есть главное в нем, а вовсе не его так называемый демократизм и даже не его искусство, хотя оно и гениально. Когда читаешь его — то чувствуешь, что Шпенглер прав, что европейская культура действительно...
«Вот черт, — подумал Николай, — как фамилию-то запомнить?»
Они доехали до Литейного и вдруг заметили, что на мостовой что-то лежит. Они подъехали — и обомлели.
На мостовой лежал раздетый труп мужчины, а рядом — куча буты-
лок с надписями «Лимонадъ».
Юнкера несколько долгих секунд смотрели на бутылки, а затем — несколько секунд друг на друга. А затем Юрий хрипло и отчаянно заорал:
— Быстрее! Быстрее!
Они во всю мочь скакали по темному ущелью, догоняя упущенное ими чудовище.
Вдали виднелся уже Смольный и множество людей вокруг него. А невдалеке виднелась знакомая тележка с надписями «Лимонадъ» по бокам. Юнкера подъехали к ней и остановились.
Тележка была открыта, и в ней лежали две бутылки с надписями «Лимонадъ». Одна бутылка вдруг покатилась, стукнулась о другую — и юнкера услышали знакомое кулдыканье.
Они снова посмотрели друг на друга... и поехали обратно. Молча и медленно. (С)
_________________________________________________
.
А ведь всё могло быть по-другому. Да.
.
Грибы.
Оценили 16 человек
29 кармы