Кто и почему убил царскую семью или за что товарищ Сталин приказал расстрелять журналиста № 1 СССР - Михаила Кольцова?

3 1778

«Евреи, покидающие черту оседлости, ежегодно наполняют целые местности Сибири своими противными лицами. Это невыносимое положение должно измениться».

            Николай II, (Н. А. Романов), император Российской империи 

                 "Николай", 1924, М. Е. Кольцов

"Придя к власти, Гитлер и его партия решили навести порядок не только в земной, но и в небесной империи. Сразу была опорочена и запрещена библия, представляющая собой не что иное, как рекламную историю деяний разного рода и вида евреев, их путешествий, войн, побед и коммунального строительства. Но, идя дальше: Христос, ведь он не только еврейского происхождения, но и сам еврей по всем статьям. И учение его, следовательно, сплошь еврейское. Как быть? Национал-социалистские идеологи разошлись во мнениях.

Одна часть ученых решила отрицать иудейскую национальность Христа, оставив все остальное в целости. Христос не был евреем, вот и все. Не был, потому что это невозможно, нелепо, это не лезет ни в какие ворота. Без сомнения, это был чистый ариец и даже антисемит."

          "Лето и зима", 1 января 1934 года , Берлин, М. Е. Кольцов

                       За что казнили Михаила Кольцова?

Есть повод вспомнить этапы жизненного и творческого пути человека

«Приговор о расстреле Кольцова Михаила Ефимовича приведен в исполнение». 

Этот лаконичный документ от 2 февраля 1940 г., подписанный помощником начальника 1-го Спецотдела НКВД СССР старшим лейтенантом Госбезопасности Калининым, засвидетельствовал окончание жизненного пути «Журналиста №1» - так называли Кольцова. 

С тех пор прошло 75 лет, но точного ответа на вынесенный в заголовок вопрос так и нет.

Так получилось, что первые шаги молодого журналиста Михаила Кольцова совпали с первыми шагами молодой советской республики. 19-летний студент петроградского Психоневрологического института Михаил Кольцов целиком погрузился в тревожно-романтическую атмосферу, которая царила в российской столице в октябре 1917 года. 

За плечами работа в студенческой прессе - первые интервью, очерки и фельетоны. 

Его знали в редакциях питерских газет. 

Он уже твёрдо усвоил главный принцип журналиста – быть всегда в гуще событий, - которому никогда не изменял.

Естественно, что в ту октябрьскую ночь он спешит в здание Смольного института, где находится революционный штаб. 

Совсем другая картина в Зимнем дворце, где ещё заседает Временное правительство. 

Вездесущий Кольцов проник и сюда. 

Он внимательно наблюдает за агонией старого строя и всё увиденное потом запечатлеет в своих очерках.

Он бросает учёбу и целиком отдаётся служению новому государству, которое появилось на карте мира. 

Кольцов становится не только его старательным летописцем, но и активным строителем. 

Сменив студенческое кепи на фуражку с красной звездочкой, а цивильный костюм - на кожаную куртку, подпоясанную ремнём и надев ботинки с обмотками, он отправляется на войну. 

На гражданскую. 

Теперь он - сотрудник армейской газеты.

Судьба распорядилась так, что в ноябре 1918 года по служебным делам Кольцов попадает в город своего детства – Киев. 

Там царит, чёрт знает что. 

В течение года власть меняется более десяти раз: красные, белые, Деникин, Троцкий, всевозможные банды, самостийный гетман, немецкие оккупанты, Петлюра – все пытались управлять украинской столицей. 

Каждая власть отметилась грабежами и погромами. 

Кольцову удаётся проникнуть в лагерь петлюровцев, которые окружили город и готовились к его захвату. 

Киевская газета «Вечер» публикует его репортаж - в нем рассказ о бесчинствах петлюровцев, расправах над офицерами и евреями, о беспорядочном бегстве местных жителей.

В начале 20-х годов Михаил Кольцов вернулся с фронта и поступил на работу в наркоминдел (так называли тогда МИД) в качестве заведующего информационным отделом. 

Несмотря на свой возраст (ему 22) он пользовался авторитетом у наркома Чичерина, который считал его перспективным дипломатом. 

Но Кольцов предпочёл журналистскую стезю и стал корреспондентом газеты «Правда», с которой связал всю свою жизнь.

Он ездил по стране и самозабвенно рассказывал о её буднях и торжествах, победах и трагедиях. 

Опускался в шахту метро, чтобы рассказать читателям о строительстве первой в стране линии подземки, присутствовал при открытии ГЭС и сидел рядом с пилотом, который совершал «мёртвую петлю». 

Он - участник первых советских авиаперелётов, которые взбудоражили весь мир. В Сочи он посетил молодого писателя - слепого, полностью парализованного и прикованного к постели. 

Так страна впервые узнала о с Николае Островском и его книге «Как закалялась сталь». 

Кольцов обладал фантастической энергией, иначе никак нельзя объяснить, как ему, газетному корреспонденту, удалось создать мощный полиграфическо-издательский комбинат, который выпускал несколько десятков периодических изданий: воссозданный им журнал «Огонёк» (стал его главным редактором), «Крокодил», «За рубежом» и др. 

Под его руководством мощное общество «Добролёт», занимавшееся становлением и развитием отечественной авиации. 

Можно было бы упомянуть также о его участии в организации международных съездов писателей. 

Он лично знаком со многими именитыми зарубежными литераторами, среди них Бернард Шоу, Ромэн Роллан, Анри Барбюс, Эрнест Хемингуэй и другие. 

Сохранилась его переписка с Максимом Горьким, ставшая образцом оригинального эпистолярного стиля. Можно было бы рассказать о многом, но остановимся только на нескольких эпизодах из жизни Михаила Кольцова.

***

Париж. 1933 год. 

Во французской столице выходит эмигрантская ежедневная газета «Возрождение», которую редактировал некто Ю.Ф.Семёнов. 

Он хвастался тем, что имеет собственные источники информации, которые позволяют ему публиковать самые достоверные материалы о современной жизни Страны Советов. 

Особое место в газете занимали письма читателей из СССР. Кольцов решил сыграть на этом. 

Сидя в своём номере маленького парижского отеля, он составил душераздирающее письмо в «Возрождение», вложил его, как он сказал, «в идиотский кремовый конверт», купленный в соседнем табачном киоске, и опустил в почтовый ящик. 

К письму было приложено сопроводительное послание с дифирамбами Семёнову. 

Он подписался первой пришедшей на ум фамилией и указал два обратных адреса – один абсолютно вымышленный, а второй – часто печатающийся в этой газете – офицерского собрания.

Любой непредвзятый человек, даже мало знакомый с советской действительностью, без труда почувствовал бы, что это письмо дешёвая фальшивка, а содержание его досужий бред. 

Многие факты должны были бы вызвать сомнение, а, прежде всего, сам факт, что письмо отправлено из Парижа. 

Но этого не произошло. 

Вопли о надвигающемся голоде и бунтующих жителях полностью отвечали социальному заказу «Возрождения». 

Не удивительно, что спустя несколько дней газета опубликовала полностью это письмо. Следом в «Правде» вышел фельетон Кольцова «От родных и знакомых» - как же издевался его автор над оплошавшим редактором «Возрождения»! 

«Откуда это письмишко у вас, достоуважаемый редактор? 

Нет, вы не расскажете. 

Вы сошлетесь на редакционную тайну. 

Но тогда придется сказать мне.

Письмо имеет одну небольшую особенность, которой я позволил себе позабавить читателей. 

Если прочесть первую букву каждого пятого слова, получается нечто вроде лозунга, которым украсила свой номер сама редакция «Возрождения»: «НАША БЕЛОБАНДИТСКАЯ ГАЗЕТА ПЕЧАТАЕТ ВСЯКУЮ КЛЕВЕТУ ОБ СССР». 

Выступление «Правды» имело оглушительный успех. 

Не было ни одной парижской газеты, не исключая и правых, которая бы не отдала должное изобретательности советского журналиста.

***

Москва 1935 год. 

В СССР проводится очередная школьная реформа. 

Как это отразится на педагогическом процессе, как воспримут это новшество учителя и ученики? 

«Правда» посылает М.Кольцова во всём разобраться на месте, и он целую неделю работает классным руководителем.

«Урок немецкого языка. 

Учительница читает параграф из хрестоматии, объясняет новые слова, пишет их на доске. 

Затем ученики сами и с помощью словаря делают в тетрадях перевод. Формально все так, но запаса слов ученики почти никакого не имеют. Переводить не привыкли. 

Учительница не помогает. 

Кусок из хрестоматии тоже тяжелый и скучный - почему-то из теории Дарвина о происхождении видов. 

В общем, происходит что-то не то. 

Когда учительница предлагает читать вслух, у ребят вид рыб, вытащенных на песок. 

Ученики нехотя подымаются и, тяжело шевеля языком, медленно вываливают отдельные слова-уроды, даже отдаленно непохожие на немецкую речь. 

А ведь это девятый класс. 

Пятый год обучения немецкому! 

Нам нужно знание молодежью иностранных языков, а не унылая пародия на их преподавание.

…Урок литературы. 

Учитель - весьма квалифицированный, чуть ли не доцент. 

Обсуждают «Анну Каренину». 

Обсуждают по всем правилам. 

Двое учеников написали доклады, остальные — комментарии к ним. 

Но это — социология, а не художественная литература.

Ученики крепко затвердили, что Толстой есть выразитель идей патриархального крестьянства, что Алексей Карёнин — представитель правящей верхушки, а Вронский — выходец из военной среды. 

А о художественности образов и сцен романа, о глубокой человечности, о силе человеческих страстей, в нем изображенных, не говорят, стесняются, считают неуместным. 

К произведению подходят, как к социально-экономическому документу, и только.…

Они – хорошие и умные, эти средние, наудачу взятые советские ребята. 

Они много работают, думают и смеются». («Семь дней в классе»).

Впоследствии, в отечественной журналистике появился такой приём «Репортёр меняет профессию», заимствованный у Кольцова.

***

«Испании свергнут король Альфонс тчк Немедленно выезжайте Мадрид тчк Редакция». 

Такую телеграмму летом 1936 года получил М.Кольцов, находясь в командировке в Воронежской области. 

Так началась его испанская эпопея. В своём известном романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй много места уделил Михаилу Кольцову, которого считал другом. «Карков, (этим именем назвал автор своего героя. – М.Е.) приехавший сюда от «Правды» и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании». 

Его деятельность выходила далеко за рамки газетного спецкора.

В апреле 1937 года М.Кольцова вызвали в Москву для доклада.

Он был принят в Кремле. 

В кабинете помимо Сталина находилось ещё четверо наиболее близких ему и влиятельных деятелей - Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов 

Аудиенция началась ровно в 19.00 и продолжалась до 20.45.

Сошлюсь на рассказ отца, которому его родной брат очень подробно описывал в тот же вечер свои впечатления

«Расхаживая по своему обыкновению взад и вперед по кабинету и покуривая трубку, Сталин задавал Кольцову вопросы, касавшиеся буквально всего, что происходило в Испании. 

Остальные сидели молча. 

Наконец все вопросы были исчерпаны, все ответы получены и тут произошло следующее: Сталин подошел к Кольцову, который, конечно, немедленно встал, но Хозяин любезным жестом усадил его обратно, потом приложил руку к сердцу и низко поклонился.

— Как вас надо величать по-испански? 

Мигуэль, что ли? — спросил он.

— Мигель, товарищ Сталин, — ответил брат, несколько озадаченный этим «кривлянием», как он выразился.

— Ну, так вот, дон Мигель. 

Мы, благородные испанцы, благодарим вас за отличный доклад. 

Спасибо, дон Мигель. 

Всего хорошего.

— Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин! — ответил, как положено, поднявшись с места и направляясь к двери, Кольцов.

И тут произошло нечто еще более неожиданное и непонятное: брат уже открывал дверь, когда Сталин его окликнул и жестом пригласил обратно:

— У вас есть револьвер, товарищ Кольцов? — спросил Хозяин.

— Есть, товарищ Сталин, — с удивлением ответил брат.

— А вы не собираетесь из него застрелиться?

Еще больше удивляясь, Кольцов ответил:

— Конечно, нет, товарищ Сталин. 

И в мыслях не имею.

— Вот и отлично, товарищ Кольцов. 

Всего хорошего, дон Мигель».

До его ареста оставалось чуть более года.

По возвращению из Испании Кольцову был оказан горячий приём: его избрали в Верховный совет, наградили высшим боевым орденом, оказывали всяческие знаки внимания. 

Его книга «Испанский дневник» была высоко отмечена официальной критикой. 

В декабре 1938 года Сталин лично при встрече попросил его выступить перед писателями с докладом о только что вышедшем «Кратком курсе ВКП(б)».

Этот доклад состоялся 12 декабря того же года, а вечером после возвращения в редакцию «Правды» Кольцов был арестован. 

Чуть более года он подвергался чудовищным пыткам. 

Само судилище заняло около 20 минут. 

В своём последнем слове Кольцов сказал, что он невиновен, а все его «признания» в шпионской деятельности буквально выбиты у него следствием. 

Тем не менее, приговор гласил: расстрел.

Кольцову шёл 42-й год…

Спустя 14 лет тот же судебный орган объявил, что приговор по делу Кольцова М.Е. отменён и дело в отношении его прекращено за отсутствием состава преступления.

Так за что же казнили честного человека, талантливого журналиста, убеждённого антифашиста? 

Ответ один: он погиб, как и миллионы других советских людей, по воле ОДНОГО человека, страдавшего маниакальной подозрительностью, мстительностью и жестокостью.

Михаил Ефимов

Источник:

https://www.mk.ru/culture/2015...

Михаил Ефимович Кольцов (1898 —  1940), при рождении — Моисей Хаимович Фридлянд.

Псевдоним в Испании — Мигель Мартинес; 

— советский писатель, публицист и общественный деятель, журналист, заведующий Иностранным отделом Союза писателей СССР. 

Член-корреспондент АН СССР (1938).

Биография

Запись № 310 в метрической книге Киевского раввината о рождении Моисея Хаимовича Фридлянда (Михаила Кольцова)

Родился в Киеве в семье Хаима Мовшевича (Ефима Моисеевича)[3] Фридлянда (1860—1945), ремесленника-обувщика, мещанина Минской губернии Игуменского уезда, местечка Смиловичи[1], и Рохли Шеваховны (Рахили Савельевны)[3], урождённой Хахман[1] (1880—1969). После переезда родителей в Белосток учился в реальном училище, где вместе с младшим братом Борисом издавали рукописный школьный журнал: брат (будущий художник и карикатурист Борис Ефимов) иллюстрировал издание, а Михаил — редактировал.

В 1915 году поступил в Психоневрологический институт в Петрограде, но не окончил учёбу. Начал печататься в газетах с 1916 года. С начала следующего года сотрудничал в петроградских журналах; активный участник Февральской революции. В феврале 1917 в брошюре «Как Россия освободилась» под псевдонимом «Мих. Ефимович» восторженно оценил создание Временного правительства и роль А. Ф. Керенского[6].

Активный участник Октябрьской революции, Кольцов в 1918 году с рекомендацией А. В. Луначарского вступил в РКП(б), в том же году заявил о выходе из партии, открытым письмом в «Киногазете», объясняя, что ему не по пути с советской властью и её комиссарами, однако в конце того же года оказался в занятом германскими войсками Киеве в составе советской дипломатической миссии[источник не указан 1411 дней].

В начале 1918 года возглавлял группу кинохроники Наркомата просвещения. С 1919 года служил в Красной Армии, сотрудничал в одесских газетах и в киевской армейской газете «Красная Армия». С 1920 года работал в отделе печати Наркомата иностранных дел. Специальный корреспондент ряда периодических изданий, в том числе газеты «Правда» (1922—1938).

Много работал в жанре политического фельетона. Часто выступал с сатирическими материалами и был самым известным журналистом СССР. Инициатор возобновления издания и редактор журнала «Огонёк»[7], один из основателей и редактор журнала «За рубежом», член редколлегии «Правды», создатель журналов «За рулём» и «Советское фото». Руководитель основанного им самим «Журнально-газетного объединения», — первоначально, до реорганизации в 1931 году, — акционерного общества «Огонёк», существовавшего с 1925-го по 1938 годы. Сотрудник сатирического журнала «Бегемот». С 1934-го по 1938 годы занимал пост главного редактора сатирического журнала «Крокодил». Также был одним из создателей и главным редактором сатирического журнала «Чудак», в котором вёл постоянную рубрику «Календарь Чудака»[8].

Он показал себя мастером фельетона, образного, сжатого, захватывающего стиля, который иронией, парадоксами и гиперболами блестяще усиливал политическую направленность его произведений.[9]

— Вольфганг Казак

В бытность редактором «Огонька» (1927) придумал и реализовал практически уникальный литературный проект — создание коллективного романа-буриме «Большие пожары». 25 писателей и журналистов (в том числе и сам Кольцов) последовательно пишут по одной главе, которые тут же печатаются в журнале. Роман получился интересный, однако, для того исторического периода нежизнеспособный[источник не указан 2650 дней]. Нетрудно догадаться, что в случае ареста хотя бы одного участника роман издаваться не будет. Репрессировано оказалось шестеро, поэтому отдельной книгой «Большие пожары» вышли только в 2009 году.

Руководитель иностранного отдела в СП СССР. Посетил многие страны мира, из них некоторые — нелегально. Делегат международных конгрессов в защиту культуры в Париже (1935) и в Барселоне (1937, руководитель советской делегации). С 1938 — депутат Верховного Совета РСФСР. Был выдвинут в члены-корреспонденты Академии Наук СССР, несмотря на отсутствие полноценного среднего и высшего образования (не был избран в связи с арестом).

Кольцов написал около 2000 газетных статей на актуальные темы внутренней и внешней политики. С 1928 по 1936 трижды выходили многотомные собрания его сочинений.

Испания

Во время Гражданской войны 1936—1939 годов был направлен в Испанию как корреспондент «Правды» и одновременно негласный политический представитель властей СССР при республиканском правительстве. В Испании активно участвовал в событиях как организатор сопротивления мятежникам. Испанские газетные репортажи послужили основой книги «Испанский дневник» (1938), где о легальной части своей работы Кольцов рассказал от первого лица, а о тайной — как о деятельности мексиканского коммуниста Мигеля Мартинеса. Проводя линию Сталина в международном рабочем движении, в публикациях дискредитировал «троцкистов», обвиняя их в том числе в том, что они находятся на службе у Фаланги и фашизма. В романе Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол» М. Кольцов выведен под именем Каркова.

Арест и гибель

Арестован 13 декабря 1938 года в редакции газеты «Правда» без ордера на арест (оформлен задним числом 14 декабря 1938 г.). Обвинён в антисоветской троцкистской деятельности и в участии в контрреволюционной террористической организации. На следствии подвергался пыткам, оговорил более 70 человек из числа своих знакомых, многие из которых также были арестованы и впоследствии казнены. Имя Михаила Кольцова было включено в сталинский расстрельный список, датированный 16 января 1940 года (№ 137 в списке из 346 фамилий, подлежащих преданию суду в качестве разоблачённых «участников заговора против ВКП(б) и Советской власти». (Знаменательно то, что в этом списке значатся фамилии всего высшего руководства НКВД ежовского набора, смещённого с постов и арестованного после «раскрытия» в октябре 1938 года «фашистского заговора в НКВД»: Михаила Фриновского (с женой и несовершеннолетним сыном), Владимира Цесарского, Николая Фёдорова, Израиля Дагина, Ивана Попашенко и многих других, включая самого Николая Ежова.) Приговорён к ликвидации Сталиным. 1 февраля 1940 года приговор был формально утверждён Военной коллегией Верховного суда СССР. Казнён на следующий день, 2 февраля. Труп кремирован, пепел захоронен на Донском кладбище[4]. Прах — в Общей могиле № 1, недалеко от которой М. Е. Кольцову установлен кенотаф у могилы его родителей.

18 декабря 1954 года реабилитирован посмертно.

Слухи, мифы и легенды вокруг гибели Михаила Кольцова

После посмертной реабилитации Михаила Кольцова его родственникам было выдано свидетельство о смерти, в котором была указана намеренно фальсифицированная дата — 4 апреля 1942 года и отсутствовало место смерти. Эта фальшивая дата затем приводилась во многих советских энциклопедиях и справочниках как подлинная вплоть до конца 1980-х годов.

Во время хрущёвской Оттепели несколько раз появлялись недостоверные свидетельства, что Михаил Кольцов был жив по крайней мере в первые месяцы Германо-советской войны 1941—1945 годов. Об этом несколько раз рассказывал его брат Борис Ефимов (Фридлянд).

Одной из наиболее устойчивых версий о причине ареста и уничтожения Михаила Кольцова является версия о его близких (любовных) отношениях с женой наркома внутренних дел СССР Николая Ежова. Жена Ежова — Евгения, скончавшаяся 23 ноября 1938 года при крайне подозрительных обстоятельствах, позволяющих предполагать самоубийство посредством передозировки снотворного, в последние недели перед гибелью пыталась заступиться за своего мужа, уже к тому времени опального, но формально ещё остававшегося на посту главы НКВД. С этой целью она посылала истеричные по содержанию письма, адресованные Сталину, в которых заверяла его в своей и её мужа безграничной к нему преданности. Не получив ответа, Евгения Хаютина впала в нервное расстройство и была помещена в привилегированный санаторий, где через три недели и умерла. Её муж, смещённый с поста наркома внутренних дел 25 ноября 1938 года и арестованный четыре месяца спустя, на следствии давал показания, из которых явствует, что он был хорошо осведомлён о близких отношениях своей покойной жены с Кольцовым и прочими советскими литераторами (Бабелем, Михаилом Шолоховым и др.). На очной ставке с Кольцовым бывший нарком Ежов показал: «Я понял, что Ежова связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии»[10].

«Мне были известны некоторые политические настроения Кольцова, его морально-бытовое разложение», — отмечала журналистка Ольга Войтинская в своём письме Сталину в январе 1939 года[11].

Михаил Кольцов на Северном фронте. Испания, 1936

Как рассказывал Константин Симонов в «Глазами человека моего поколения»:

В сорок девятом году… Фадеев в минуту откровенности… сказал мне, что… через неделю или две после ареста Кольцова написал короткую записку Сталину о том, что многие писатели, коммунисты и беспартийные, не могут поверить в виновность Кольцова и сам он, Фадеев, тоже не может в это поверить, считает нужным сообщить об этом широко распространённом впечатлении от происшедшего в литературных кругах Сталину и просит принять его.

Через некоторое время Сталин принял Фадеева.

— Значит, вы не верите в то, что Кольцов виноват? — спросил его Сталин.

Фадеев сказал, что ему не верится в это, не хочется в это верить.

— А я, думаете, верил, мне, думаете, хотелось верить? Не хотелось, но пришлось поверить.

После этих слов Сталин вызвал Поскрёбышева и приказал дать Фадееву почитать то, что для него отложено.

— Пойдите, почитайте, потом зайдёте ко мне, скажете о своём впечатлении, — так сказал ему Сталин…

Фадеев пошёл вместе с Поскрёбышевым в другую комнату, сел за стол, перед ним положили две папки показаний Кольцова.

Показания, по словам Фадеева, были ужасные, с признаниями в связи с троцкистами, с поумовцами.

…Когда посмотрел всё это, меня ещё раз вызвали к Сталину, и он спросил меня:

— Ну как, теперь приходится верить?

— Приходится, — сказал Фадеев.

— Если будут спрашивать люди, которым нужно дать ответ, можете сказать им о том, что вы знаете сами, — заключил Сталин и с этим отпустил Фадеева.

Некоторым исследователям[кому?] эта акция Сталина кажется непостижимой, поскольку Кольцов, по их мнению, фанатично верил Сталину. Весьма вероятно, что Кольцов был устранён как свидетель тайных операций НКВД в Испании — непосредственной причиной ареста послужило письмо Сталину генерального секретаря интербригад в Испании Андре Марти, который обвинял Кольцова в связях с ПОУМ и, косвенно, в шпионаже. Мог сказаться опубликованный в начале 1920-х годов темпераментный очерк о Льве Троцком. Об этой версии писал в своих воспоминаниях Борис Ефимов, брат М. Кольцова[12].

Семья

Кольцов был женат трижды. Первая жена — актриса Вера Юренева (1918—1922), вторая жена — Елизавета Ратманова-Кольцова (вместе с мужем работала в Испании) (1924—1930), третья жена (гражданская) — немецкая писательница-коммунистка Мария Остен (1932—1937). Племянник (со стороны Марии Остен) — лауреат Нобелевской премии по физике Джон Костерлиц.

Двоюродный брат известного советского фотографа и журналиста Семёна Фридлянда[13], родной брат известного художника-карикатуриста Бориса Ефимова[14]. В последние годы жил в Доме на набережной (ул. Серафимовича, д. 2).

Награды

Награждён орденами Красного Знамени и Красной Звезды.

Память

Именем Михаила Кольцова названы:

Улица во Владикавказе.

Улица в Йошкар-Оле.

Улица в Воронеже.

На фасаде здания редакции журнала «Огонёк», где с 1927 по 1938 год работал Михаил Кольцов, установлена мемориальная доска.

Источник:

https://ru.wikipedia.org/wiki/...

                                                      Николай

1

Весна идет быстро, она всегда торопится. Она рушится, стихийная, радостная лавина. Быстро растают необъятные снеговые горы.

Половодье громадное. Грозит затопить целую окраину Москвы. Реки могучие подымутся, понесут усталую зимнюю грязь в моря. Россия в истоме потягивается, после многих зим отдохнувшая, отоспавшаяся, расправившая тело. Набухнут и с треском полопаются почки, смачно и одуряюще развернутся цветы, яростно врежутся сохи в земляную целину, будут лихо звенеть серебряные деньги, будут много и жадно любить девушки, будет навстречу пышному и жаркому лету подыматься жнивье, будут вызывающе трепаться на свежем бризе морей флаги Красного флота...

И перед такой же бурной и могучей весной растаяли однажды в Петербурге снега, растворив без остатка, без осадка самодержавнейших царей всея Руси. Октябрьская революция — суровый артиллерийский бой под сизой, металлической броней осеннего неба. Февральский переворот — радостное шипенье соды, брошенной в воду, публичное признание короля голым, безопасным, кавалерийский марш, рабочая потеха, когда хозяина с улюлюканьем и свистом вывозят на тачке, чтобы опрокинуть за тяжелыми заводскими воротами.

2

Кого же вывезли на тачке?

Запад и вместе с ним буржуазные и «демократические» Тартюфы и Маниловы говорят и пишут, что был низвергнут с трона император Николай Второй. Этот хилый и беспомощный исторический вариант случившегося 27 февраля не прожил в России и одного года. Этот миф перекочевал за границу, и только там догрызают его кадетские историки и американские бульварные газеты, выясняют ошибки и промахи царствования Николая, размазывают и обсуждают переписку последнего царя с женой, с Вильгельмом, со своими министрами.

Трудовые массы России знают, что свергли режим, а об остальном немедленно после февральского переворота забыли. Как человек, спросонья запустивший сапогом в крысу, чтобы, подняв сапог, взяться за настоящие свои дневные дела.

На другой день после переворота Демьян Бедный напечатал во втором номере маленьких «Известий» стихи о Николае. А через день и Демьян и его масса, настоящая, активная, революционная масса, уже забыли о Николае; только уличные газеты смаковали распутинские дела «царя Николашки и царицы Сашки».

Только за границей, вне советского воздуха могут еще идти споры и разговоры о царе, могут себя люди всерьез называть республиканцами, думая, что это что-нибудь значит.

А здесь, в России, стоя в трезвом виде на советской земле, о чем спорить, если ничего не было.

Был режим. А кроме режима? Ничего.

Прямо ничего. Нуль.

Как у Гоголя в «Носе» — «пустое, гладкое место».

Ведь недаром же покойный М. Н. Покровский писал фамилию «Романовы» в кавычках. Как не писать профессору-историку кавычек, если все Романовы двести лет назад повымерли, закончившись на дочери Петра Великого Елизавете Петровне!

Кавычки. В кавычках ничего. Пустые кавычки. Как шуба без человека. Как пустые шагающие валенки, приснившиеся Максиму Горькому.

Есть такая игрушка— «фараонова змея». Маленький белый конус. Подожжешь его спичкой — выползет и изгибается серая змея из пепла. Лежит совсем как змея. Пока не дотронешься до пепла пальцем. Тогда вмиг раслплется. И форточку надо открыть.

Россия — всегда страна изумительных эффектов. Ее пример — не только русская революция. Ее пример — и русский монархизм, в энергичном безостановочном процессе вырождения выветрившийся в игрушечную фараонову змею из пепла.

Судьба или случай сохранили нам абсолютные, докуентальные доказательства того, что ко дню февральской революции Романовых не было.

Царя не было. Николая Второго не было. Вот уже подлинно: «Тот, кого не было».

Совершенно безнаказанно можно было заменять тот икс, который заполнял собой материальное содержание понятия «император Николай II», любым другим игреком, любым другим гвардейским прапорщиком.

Среди неприличных, циничных, похабных анекдотов есть одна категория самых бессмысленных. Это так называемые офицерские анекдоты. Действующие лица в них всегда денщик и офицер. Оба идиоты. Офицер дает денщику два гривенника — купить на один булку, а на другой — табак. Денщик перепутывает гривенники. Или чаще наоборот: денщик при всей своей тупости все-таки хитрее своего шефа. Он обманывает свое начальство, живет с его женой, грубо околпачивает офицера в амурных делах, выставляет на позор офицерскую одураченную рожу...

Когда читаешь изящно изданные книги в красивых траурных рамках: «Дневник императора Николая II», «Переписка с Александрой Федоровной», торжественно и стильно выпущенные в Берлине книгоиздательством «Слово», с предисловием ученейшего профессора, когда просматриваешь бесчисленные записи, которые император с фанатической аккуратностью вел десятки лет, — все, даже самые критические представления о самодержавии и его представителях, отодвигается в туман. Налицо только одно: прапорщик из неприличных анекдотов.

Вот дневник наследника цесаревича накануне смерти отца перед вступлением на престол.

«12 января. Пятница. Встал в 101/2: я уверен, что у меня сделалась своего рода болезнь — спячка, так как никакими средствами добудиться меня не могут. После закуски поехали в Алекс. театр. Был бенефис Савиной — «Бедная невеста». Отправились на ужин к Пете. Порядочно нализались и изрядно повеселились».

«22 января. Долго сидели с Георгием и Дмитрием у Вани, пили чай, похлыщили по набережной по дороге домой. Обедали у Черевина. Он, бедный, совершенно нализался».

«...Играл в рулетку».

«...Закусывал».

«Поехали на спектакль в театральное училище. Была небольшая пьеса и балет, — очень хорошо. Ужинали с воспитанниками».

«Катался с Ксенией, достаточно хлыщил по набережной».

«12 марта. Понедельник. Много читал. После одиночного завтрака поехал в Госуд. Совет. Заседание продолжалось 11/2 часа. Катался с Георгием по всей набережной. Работали с папа и тетенькой в саду. Пили чай с картофелем, была небольшая возня. Закусывали с Николаем (дежурный). В 9 часов было заседание Исторического общества. Поехал к Воронцовым. У них сидела Ольга. Закусывали по обыкновению».

Для расширения кругозора наследника Александр III отправляет сына в кругосветное путешествие. Вот типичные записи этого периода жизни:

«17 ноября. Суббота. На Ниле. В 6 часов пошли дальше и к завтраку, к 12 часам, остановились в Луксоре. После обеда отправились тайно смотреть на танцы альмей (египетские проститутки). Этот раз было лучше, они разделись и выделывали всякие штуки с Ухтомским».

«18 ноября. Осмотрев колосса Мемнона, вернулись на яхту в 4 часа. В 7 час. пошли к нашему консулу. Обедали у него по-арабски, то есть ели пальцами. Опять были у альмей. Немного выпили и напоили нашего консула».

Вот общение наследника с народом:

«Смотрели от скуки через забор на Невский».

И опять: «Пили дружно», «пили хорошо», «закусывали с Сандро и Котей Оболенским, играли, как малые дети, в прятки втроем». Каждому из игравших было свыше двадцати пяти лет.

Александр умирает, Николай на престоле. Но тщетно вы будете искать в его дневнике что-нибудь о работе. Все переполнено описанием обоев, диванов, устройства новых комнат, которые новый царь отделывает себе во дворце. О делах, о событиях упоминается только в форме жалоб на необходимость читать. Прапорщик уделяет ежедневно пару часов на чтение присылаемых ему докладов. К этому сводится государственная его работа.

«Читал до обеда, одолевая отчет Государственного совета».

«Вечером кончил чтение отчета военного министра, — в некотором роде одолел слона».

«Опять начинает расти та кипа бумаг для прочтения, которая меня так смущала прошлой зимой».

«Принявши сына эмира бухарского, вернулись к себе в З1/2 в рамолисменте. Отправились с визитами по немногочисленному семейству. Опять мерзостные телеграммы одолевали целый день».

Впрочем, Николай не только читает, но и пишет. Надписывает резолюции. Резолюции очень коротки, но зато содержательны:

«Прочел с удовольствием».

«Искренне всех благодарю».

«Ай да молодец!»

«Надеюсь, повешены».

«Вот так, так!»

«Неужели? Вот так здорово!»

«Царское спасибо молодым фанагорийцам» (на докладе о расстреле бастующих рабочих).

«Передайте извозчикам мою благодарность, объединяйтесь и старайтесь» (на патриотическом адресе от извозопромышленников 23 декабря 1906 г.).

«Молодцы, конвойные. Не растерялись» (о пытках и истязаниях революционеров в рижской тюрьме).

В редких, особо важных случаях царь изрекает и более обширные, более глубокие суждения:

«Евреи, покидающие черту оседлости, ежегодно наполняют целые местности Сибири своими противными лицами. Это невыносимое положение должно измениться».

Дипломатический такт и сознание своего достоинства тоже никогда не покидали прапорщика. Он охраняет свое достоинство чрезвычайно умно. Когда царица родила мертвого ребенка, цензуре отдается распоряжение немедленно вычеркнуть из оперы «Царь Салтан», шедшей в это время в Мариинском театре, слова:

«Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку». На другой день полиция в Нижнем Новгороде конфискует календарь, на обложке которого была изображена женщина, несущая в корзинке четырех поросят. В этой невиннейшей обложке усматривается почему-то намек на четырех царских дочерей.

Во время всероссийской переписи 1897 года прапорщик заполняет анкетный лист. На вопрос о звании отвечает: «Первый дворянин». В графу «род занятий» вписывает: «Хозяин земли русской»! Профессия довольно редкая, но небезвыгодная.

3

Великолепная черная яхта с лепными золотыми орлами и императорским флагом, пересекая Финский залив, неожиданно повернула к маленькому заливу Биорке. И через несколько минут в тот же залив с другого конца вошло другое, стройное, разукрашенное судно под флагом другого императора.

Вильгельм Второй, хитрый берлинский маньяк, возмечтавший поднять мир на кончики лихо вздернутых усов, заманил сюда унылого недоросля, «молодого» русского царя, уже покрывшего себя славой японской войны и Девятого января. Свидание было сугубо секретным, о его целях не знали ни русский министр иностранных дел, ни германский канцлер.

Тайна событий осени девятьсот седьмого года в Биорке останется тайной навсегда. Последний оставшийся в живых биоркский лицедей, сам Вильгельм, молчит по непонятным причинам... Известно, что лакеи таскали в каюту, где заседали два императора, неисчислимые подносы питей и закусок. Обратно подносы возвращались, заваленные хрустальным щебнем разбитых бокалов и объеденными рыбьими хвостами. Временами до встревоженных конвоя и свиты доходили лошадиное ржание германского монарха и испуганное хихикание русского самодержца... Потом кто-то из двоих пробовал играть на рояле. Очевидно, Вильгельм... Наконец, после часовой паузы дверь раскрылась, и его величество воззвало нетвердым голосом:

— Адмирала Бирилева позвать!

Вошедший в каюту морской министр адмирал Бирилев так описывает свое участие в биоркском деле:

— Призывает меня государь в свою каюту-кабинет говорит: «Вы мне верите, Алексей Алексеевич?» После моего ответа он прибавил: «Ну, в таком случае подпишите эту бумагу. Вы видите, она подписана мною и германским императором и скреплена от Германии лицом, нa сие имеющим право. Германский император желает, чтобы она была скреплена одним из моих министров». Тогда я взял и подписал. Я не отрицаю, что подписал какую-то бумагу, весьма важную, но что в ней заключается, не знаю («Воспоминания» С. Ю. Витте, стр. 394).

Бумажка, которую немецкий император подсунул пьяному Николаю, была знаменитым «союзным договором в Биорке», потом вызвавшим смятение и переполох дипломатии империалистических держав Запада. Витте и русский министр иностранных дел Ламсдорф, энергично насев на Николая, заставили его сконфуженно отказаться от своей подписи на договоре, заключенном под высоким градусом.

Биоркское соглашение действительно было нелепостью в общем строе политических взаимоотношений царской России с западными державами. По его смыслу Германия и Россия обязывались защищать друг друга в случае войны с какой-нибудь европейской державой — значит, и с Францией. Но Россия имела действующий с 1880 года договор с Францией, по которому она обязана была защищать Францию в случае войны с Германией! С другой стороны, в войне России с Японией Германия оставалась безучастной, так как Япония не европейская, а азиатская держава.

Но при всем этом в договоре в Биорке был свой выдержанный, сильный вильгельмовский смысл. Германский карьерист на троне хотел возобновить заржавелую традицию Священного Союза, мрачного реакционного содружества прусского, австрийского и русского владык, цепко душившего Европу двадцатых годов прошлого века.

Прах одного из монархов развеян сквозняками Урала, другой сметен с престола тем же могучим русским ветром, залетевшим в Берлин. Но и обломки просят слова, и тлеющие кости хотят говорить. Через двадцать лет после Биорке мы прочли письмо Вильгельма Гогенцоллер-на, написанное старому халтурщику, бывшему военному министру Сухомлинову. Извольте видеть:

«Договор, заключенный мною в Биорке с царем Николаем Вторым, заложил основы мирного и дружественного соглашения России с Германией — соглашения, к которому стремились оба монарха. Договор, однако, не возымел действия вследствие вмешательства русской дипломатии (Сазонов, Извольский), крупных русских генералов и влиятельных членов Думы и политиков. Мировая война, к которой они стремились, не оправдывала их надежд, опрокинула все их планы, и царь, равно как и я, потерял престол. Страшные последствия, которые имели для России нападение на Германию и все дальнейшие события, показывают, что обе страны найдут свое спасение в будущем, как и сто лет тому назад, лишь в тесном, взаимном единении и по восстановлении монархий в обеих странах. Спасибо за присылку ваших мемуаров.

Вильгельм II (император и король)».

Как он отстал, этот экс-рекс со своими биоркскими воспоминаниями и меттерниховскими проектами спасения Европы! Германские дворяне, консерваторы и националисты, далеко опередили своего бывшего повелителя в прыти и умении приспособляться. Они махнули рукой на Восток, покорно согнули выи и согласны получить уже от Франции, под звуки «Марсельезы», обеспечение своей целости, своих имений и капиталов.

Седые усы торчком. Отставной проворовавшийся военный министр. Шамкающие угрозы. Сердитая отрыжка бывшей двадцать лет тому назад попойки. Кнут над Европой, занесенный бессильной рукой... Барахло! Не этот — другой «священный» союз победивших революций плотно возьмет в руки Европу и мир к столетнему юбилею Меттерниха и Николая Палкина!

В феврале некоторого года растаяли снега, рассыпалась фараонова змея из пепла, и уже просто прапорщик без царской униформы бесславно добрел несколько шагов от трона до «стенки».

4

О конце романовской династии у нас в широких массах господствуют не совсем верные представления.

Дело рисуется так, что Николай совершенно безропотно подчинился первому мановению революции.

Что вышла чуть ли не ошибка, недоразумение. Опечатка, фокус, умело подстроенный Родзянко вкупе с Алексеевым, в результате чего мертвецки пьяный царь подмахнул акт об отречении, как сонный кутила назойливый ресторанный счет.

Такие картины, имевшие особо широкое хождение в первые годы революции, нуждаются в существенных исправлениях.

Для рассказов об анекдотическом ничтожестве покойника-самодержца, правда, есть большие основания.

Нельзя опять-таки пройти мимо изумительных записей Николая в его личном дневнике:

«2 марта. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем командующим. К 21/2 часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России, удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переданный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».

«Нужно мое отречение. Я согласился...»

В самом деле, овечье смирение и безразличие.

Вы думаете, Николай, уступив трехсотлетнюю власть Романовых, пытался принять яд, раздирал на себе одежды, проводил мучительные, бессонные ночи?

Вот вам запись на другой день после отречения:

«3 марта. Спал долго и крепко, проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре. В 8.20 прибыл в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 91/2 перебрался в дом. Алексеев пришел с известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выбора через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его написать такую гадость. В Петрограде беспорядки прекратились — лишь бы так продолжалось дальше».

«7 марта. После чая начал укладывать вещи. Обедал с мама и поиграл с ней в безик».

Спал долго и крепко! Оказывается, Миша отрекся. Оказывается, читал о Цезаре. И тем не менее, даже читая Цезаря, через пять дней после отречения играл с мамашей в карты. В самом деле, невозмутимость исключительная! Недаром кто-то из приближенных определяет отречение Николая:

«Отрекся, как командование эскадроном сдал». Конечно, полуторастамиллионная страна всегда была Для Николая только огромным, молчаливым, послушным эскадроном, где всегда повиновались всадники и безысходно молчали лошади. Но расставание с властью было для царя не таким простым, каким оно кажется внешне.

В Николае Романове надо понимать его замкнутость и апатичность характера, не всегда прикрывавшие апатичность ума и воли. Очень часто под бесцветными изъявлениями у ничтожного офицера на троне весьма энергично шевелились чувства, диктовавшие немаловажные поступки, направленные к сохранению себя и власти своего класса.

Дворянство и придворные совершенно зря рисуют своего вождя в последние минуты его царствования как унылого кретина, непротивленца, безропотно сдавшего свой режим по первому требованию революции. Пожалуй, именно эти минуты, единственные во всей жизни, пробудили в «прапорщике» сознание его высокого положения.

Нельзя сказать, чтобы ближайшие друзья, неразлучные с Николаем, смягчали события или придавали им какой-нибудь преходящий, незначительный смысл. Любимец и собутыльник царя, адмирал Нилов, говорил и повторял свою обычную фразу:

— Все будем висеть на фонарях! У нас такая будет революция, какой еще нигде не было!

Николай в февральские дни особенно часто слышал от своего приближенного эти совершенно недвусмысленные и, как мы знаем, пророческие слова.

Другие придворные, штабные генералы, наконец важнейший и авторитетнейший советник императора — сама царица, — все в один голос подчеркивали грозное значение надвигавшихся событий и неумолимость народа к династии в случае ее падения.

В условиях военных неудач, при определенных признаках разложения армии на фронте, наконец после смерти Распутина, в лице которого царская семья убежденно видела свою существенную опору, — при всем этом упавший дух царя должен был бы подсказать ему большие политические уступки.

На самом деле этого не было.

Царь Николай хорошо и твердо запомнил наставления отца и уроки воспитателя своего Победоносцева, умного и выдержанного идеолога самодержавия.

Он понимал и логикой и нутром, что режим может держаться только прежним, единственным средством: террором, полицейским зажимом, системой неограниченной дворянской диктатуры, не разбавленной никакими парламентскими лимонадами.

Первые же телеграммы в ставку из столицы, говорящие о волнениях в военных частях и массах, заставляют верховное командование и совет министров поднять вопрос об уступках, о компромиссах.

Последний царский премьер князь Голицын посылает паническую депешу о необходимости его, Голицына, отставки и образования «ответственного», парламентского министерства во главе с Родзянко или Львовым.

Командующий петроградским гарнизоном генерал Хабалов, военный министр Беляев, брат царя Михаил Александрович — все бомбардируют ставку страшными известиями, испуганными советами поскорей успокоить уступками разбушевавшееся море.

Генерал Алексеев берет на себя представительство всех этих людей и, кроме того, Родзянко и, кроме того, неведомых ему самому стихий, бушующих в Петрограде. Он просит царя согласиться на конституционные поблажки.

Царь тверд и непреклонен.

Нет.

Он не хочет. Он не согласен.

Наседают облеченные властью и доверенные люди. Волны революции уже заливают первые ступени трона. Самый близкий человек, жена, ужасается:

«Ты один, не имея за собой армии, пойманный как мышь в западню, — что ты можешь сделать?!»

И все-таки под таким натиском Николай не идет на уступки. Долго, категорически он уклоняется от согласия даже на создание «ответственного министерства».

После нового залпа телеграмм генерал Алексеев еще раз идет к Николаю для решительного разговора.

Выходит оттуда ни с чем, вернее — с повышенной температурой. Старик сваливается в постель — он ничего не может сделать с упорным своим монархом.

Где же тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Ничтожество оказалось стойким, оно меньше всех струсило.

Что же выдвигает царь взамен голицынско-алексеевских компромиссов?

Одну простую, ясную, давно уже испытанную и оправдавшую себя вещь.

Николай снаряжает сильную карательную экспедицию на взбунтовавшуюся столицу.

Такие штуки не раз помогали короне. Так однажды Петербург расправился с революционной Москвой. Может быть, сейчас тем же способом ставка склонит к своим ногам взбунтовавшуюся в столице чернь. Может быть!

Шаг не оригинальный. Но исторически понятный и решительный.

Николай Иудович Иванов, старый вояка, выслужившийся из низов, крепкий, надежный бородач, с хорошим круглым русским говорком и солидными жестами — вот кто должен стать усмирителем петроградского восстания и военным диктатором в усмиренной столице. Староват, но коренаст. Неладно скроен, да крепко сшит. В толпе жидких штабных генералов Николай неплохо выбрал диктатора.

Иванов получает в свое распоряжение по два кавалерийских, по два пехотных полка и по пулеметной команде Кольта с каждого фронта. Целый корпус отборных войск, вооруженных до зубов, должен вторгнуться в Петроград и стереть с лица земли мятежников.

По инструкции в Петрограде ему должны подчиняться все министры!

Соответственно этому составлен и ответ князю Голицыну на его просьбы о конституционных уступках:

«О главном начальнике для Петрограда мною дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск... Относительно перемен в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми. Николай».

Вся ставка насмерть перепугана таким оборотом дела.

Опять убеждают царя смягчиться. Он непреклонен. И в своем положении — прав! Если уж гадать задним числом о том, что могло бы спасти положение монархии, то, конечно, это мог быть только шаг, сделанный самим царем: разгром революционного Петрограда.

Отдав свои распоряжения, Николай трогается в путь. Он хочет пробраться в Царское Село, к жене и больным детям. На станции Малая Вишера, уже почти у столицы, ехать дальше оказывается невозможным. Тосно и Любань уже заняты революционными войсками. Царский поезд возвращается, чтобы достигнуть цели кружным путем через Бологое, и застревает в Пскове. Царь ждет известий, он надеется на корпус Иванова.

Но за время почти суточного блуждания поезда, события разворачиваются ужасающим темпом. В Пскове, в штабе северного фронта, у генерала Рузского, Николай застает уже готовую петлю для себя.

Рузский, частью спасовав перед неумолимостью революционной стихии, частью уже имея кое-какие виды при новом строе, объявляет, перед разговором с царем, его придворным:

— Надо сдаться на милость победителя!

Генерал Воейков, изнеженный полковник Мордвинов, граф Граббе и другие дворцовые салонные собачки в эполетах поражены и удручены.

Как так сдаться! Разве — уже?!

Начались возражения, негодование, споры, требования, наконец просто просьбы помочь царю в эти минуты и не губить отечества. Говорили все. Генерал Воейков предложил переговорить лично по прямому проводу с Родзянко, на что Рузский ответил: «Он не пойдет к аппарату, когда узнает, что вы хотите с ним беседовать». Дворцовый комендант сконфузился, замолчал и отошел в сторону. (Воспоминания генерала Дубенского.)

Рузский имеет решительный, решающий разговор по проводу с Родзянко. Оба собеседника обнаруживают в этом разговоре всю сумму лукавства. Каждый старается лично задобрить и умаслить другого в предвидении возможной своей неудачи. Однако же Родзянко дает понять Рузскому действительное положение вещей.

Рузский начинает твердо соображать, откуда ветер дует. Недаром он позволил себе через две недели так самодовольно рекламировать себя в газетном интервью.

— Ваше высокопревосходительство, — обратился наш корреспондент к генералу Рузскому, — мы имеем сведения, что свободная Россия обязана вам предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил народу низвергнутый царь. Говорят, что Николай Второй приехал к вам с целью видеть вас, чтобы вы послали на восставшую столицу несколько корпусов.

Генерал Рузский улыбнулся и заметил:

— Если уж говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше той, о которой вы принесли мне сенсационную весть. По той же простой причине, что я убедил его отречься от престола в тот момент, когда для него самого ясна стала неисправимость положения.

Впоследствии, когда ветер подул совсем не в сторону Рузского, он стал иначе толковать свою роль в «трагедии отречения». Когда в Ессентуках, где он жил, водворилась советская власть, когда генерал стал ожидать ареста и готовиться к бегству, он передал доверенному человеку, некоему белогвардейцу Вилчковскому, свои объяснения, в которых горячо опровергал версию о том, что он «неприлично вел себя по отношению к государю...»

Так или иначе, Николай, видя предательство кругом себя и не находя ни в ком из окружающих опоры, наконец получив известия о неудачной экспедиции Иванова, склонился к отречению.

Он еще колеблется. Но его решение подстегнуто телеграммами от главнокомандующих фронтами.

Все телеграммы составлены в форме выражения горячих верноподданнических чувств, но все они без обиняков толкают царя на отречение. В этом отношении содержание депеш Николая Николаевича (кавказский фронт) мало отличается от брусиловской (южный) и эвертовской (западный фронт). Запоздала телеграмма Сахарова с румынского фронта. Видимо, долго трудился над ней почтенный генерал. Зато получилась она в своем роде шедевром по красоте стиля.

Начало такое:

«Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя Государственной думы вам на высокомилостивое решение государя... Горячая любовь моя к его величеству не допускает в душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения (об отречении), переданного вам председателем Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая Государственной думой, предательски воспользовалась удобной минутой для своих преступных целей... Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего державного вождя...»

Стали бы! Но не стали. И потому конец телеграммы загибается ловким крючком. Полюбуйтесь на этот блестящий спуск на деепричастиях!

«Переходя к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный его величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешними врагами является решение пойти навстречу уже высказанным условиям».

Рыдая!.. Пожалуй! Да, умри, Денис, пожалуй, лучше не напишешь.

Что было делать Николаю с перетрусившим генералитетом?

Ни одной дивизии не нашлось, чтобы защитить обожаемого монарха.

Даже «собственный его величества» конвой, прослышав в Царском Селе о петроградских событиях, вышел с красными бантами и «Марсельезой» на улицу. Куда дальше!

Николай в западне. Делать нечего — он смиряется.

Составляет две телеграммы — Родзянко и Алексееву — о готовности своей отречься от престола.

Флигель-адъютант царя Мордвинов рассказывает:

«Не помню, сколько времени мы провели в вялых разговорах, когда возвращавшийся из вагона государя граф Фредерикс остановился в коридоре у дверей нашего купе и почти обыкновенным голосом по-французски сказал:

— Savez-vous, l'Empereur a abdiquo (Вы знаете, император отрекся).

Слова эти заставили нас всех вскочить. «Как, когда, что такое, да почему?» — послышались возбужденные вопросы. Со всех сторон сыпались возбужденные возражения, смешанные и у меня с надеждой на путаницу и возможность еще отсрочить только что принятое решение».

Кучка придворных чувствует, что почва уходит из-под ног. Они не верят, не могут примириться с таким шагом Николая, губящего себя, а главное, их.

Они бегут к Фредериксу, тормошат семидесятивосьмилетнего старика, убеждают эту песочницу отговорить царя от посылки телеграммы.

Фредерике идет. И что же?

Николай берег назад свое согласие. Он приказывает остановить телеграммы Родзянко и Алексееву! Он не гордый. Он готов передумать. Ему не надоела власть. Ему не опротивела корона, даже после двадцати лет тяжелого, кровавого царствования, после трех дней катастрофического шатания трона. Он готов сидеть на троне дальше — даже если ножка надломана. Что ножка! Можно подвязать. Было бы только обо что ее опереть.

Николаю почудилась какая-то поддержка, какой-то проблеск героизма — нет, даже не героизма, а просто решительности, нежелания -«пойти на милость победителя». И он уже готов опять упорствовать, опять сопротивляться, карать. Где же сосулька, где тупое безразличие к «командованию эскадроном»?

Поддержки нет. Она только почудилась. Никакой опоры. Нельзя же считать восьмидесятилетнюю развалину с орденами, лейб-хирурга, пьяницу-коменданта, начальника походной канцелярии. Жизнь показала, что уже через три дня тот же полковник Мордвинов трусливо сбежал с царского поезда, оставив Николая одного ехать в Царское Село.

Поддержки нет. Она только померещилась. Рузский наседает. Едут депутаты из Москвы. Уже появились на псковском вокзале красные банты. Дальше нет пути.

Николай уступил, он отрекся после решительной и стойкой борьбы в полном одиночестве...

Спасал, отстаивал царя один царь.

Не он погубил, его погубили.

Николая Романова увлек за собой, свалил и похоронил под своими обломками его же правящий дворянский класс.

5

Много ли и какие выступления и героические подвиги в защиту царя имели место в России после февраля 1917 года?

Подсчитывать... нечего.

Во всей необъятной стомиллионной России, триста лет «благоденствовавшей» под славным режимом дома Романовых, не нашлось и ста человек, пожелавших за этот дом погибать.

Только и было, что покончил с собой после революции старый герой охранки Зубатов, да еще отказался присягать Временному правительству и ушел в отставку граф Келлер (Впоследствии изменивший своим монархическим принципам), да еще отказался от сношений с миром генерал Мищенко. Поселившийся в Темир-Хан-Шуре старый генерал безвыходно проводил время у себя дома в полной генеральской форме с георгиевскими крестами на груди.

Впрочем, нашелся и еще один страстотерпец. Священник Алексей Васильев. В Тобольске, во время обедни, когда в церкви присутствовал низложенный царь, он вдруг возгласил многолетие царствующему дому.

Поступок священника Васильева произвел большое впечатление на подпольные монархические круги. К нему стали тайно стекаться денежные пожертвования для бывшего царя и на дело его освобождения. Стали направляться на его адрес и всяческие монархические агенты, прибывавшие в Тобольск.

Но... благочестивый отец Алексей Васильев все получаемые деньги аккуратно присваивал, а всех приезжающих монархистов не менее аккуратно передавал в ЧК.

В Тобольск прибывает организатор побега Николая, поручик Соловьев. За ним стоят «триста верных и отважных» офицеров. Заговор проваливается самым постыдным образом. Заговорщики-офицеры подняли скандал из-за не уплаченного жалованья, тобольские купцы отказались ассигновать деньги, и отважные слуги царя разбежались кто куда.

Так и не нашлось героев для спасения самодержца. Так и погиб без всякой помощи приверженцев свергнутый с высокого места прапорщик.

Министр юстиции колчаковского правительства С. Старынкевич телеграфирует союзному совету в Париж результаты обследования гибели Николая и местонахождения его останков:

«В восемнадцати верстах от Екатеринбурга крестьяне раскопали кучу пепла, в которой оказалось: пряжка от подтяжек, четыре корсетных планшетки и палец, относительно которого доктора указали на особенную холе-ность ногтя и принадлежность его породистой руке».

Это все. От Николая. От Романовых. От символа, которым увенчивался трехсотлетний порядок невыносимого угнетения в великой стране.

В раннюю, мощную, пылкую весну — кто в России вспомнит о кучке пепла под Екагеринбургом? Кто задумается о Николае?

Никто. О ком вспоминать? О том, кого не было?

1924

М. Е. Кольцов

Конашенок попытался улететь в Армению, но был задержан в аэропорту Пулково, а позже, заикаясь от страха, записал видео, где принёс свои «глубочайшие извинения»

Сегодня и вчера стримеры наперебой извиняются за свои слова в прямом эфире, сказанные сразу после теракта. Одна женщина из Липецкой области в эфире говорила, что в Москве убили всего 113 человек, а на...

«Крокус-покус» Агаларовых: здание в кадастре не числится, а работали дети и самозанятые

Многие наверняка обратили внимание на школьников, выводивших людей из «Крокус Холла» в ходе теракта 22 марта. Они прославились на всю страну и получили уже немало наград. Правда, юридич...

Русская ракета попала "куда нужно". Варшава спешно отправила в отставку инструктора ВСУ после смерти генерала
  • ATRcons
  • Вчера 20:06
  • В топе

Решение об отстранении было принято на основании данных контрразведки Польши. Кадровые перестановки в "Еврокорпусе"  Пресс-служба Министерства обороны Польши сообщает об уволь...

Обсудить
  • :thumbsup:
  • Мне жаль М.Е.Кольцова и не понятно за что его расстреляли? Но вот статья или очерк М.Кольцова о Николае 2, мне не понравился!
  • :confused: