От редакции: Мы продолжаем публикацию обзора состояния левого движения в развитых капиталистических странах, характеризующегося сегодня такими основными пороками, как социал-шовинизм, квазимарксистский экономический догматизм, буржуазный либерализм и политический утопизм. Первая из этих тенденций — социал-шовинизм — была рассмотрена в предыдущем номере . В этом номере мы публикуем первую часть главы, посвящённой экономическому догматизму, играющему свою роль как в попытках обосновать «справедливость» социал-шовинистического взгляда на мир, так и в общей дезориентации левых сил, направлении их на ложные цели, ведущие не к радикальному революционному переустройству общества на социалистических началах, а к современному луддизму, к борьбе, направленной скорее против дальнейшего развития производительных сил и за возврат в изрядно приукрашенное прошлое, чем за прорыв в свободное от эксплуатации и любых других видов угнетения будущее.
Экономический догматизм (часть 1)
Предыстория
Свой главный экономический труд — «Капитал» — Карл Маркс написал в качестве критики современной ему политической экономии. (В русских изданиях эта книга обычно даже имеет подзаголовок «Критика политической экономии».) Этот факт — общеизвестный. Однако далеко не все ясно представляют себе, зачем Маркс это сделал. Разумеется, практически каждый в ответ на подобный вопрос тут же не задумываясь скажет что-нибудь вроде: «Чтобы вооружить пролетариат в его борьбе знаниями…» и далее по тексту того или иного учебника истории. И это будет, конечно, формально правильным ответом, но при этом никак не раскрывающим причин, почему эти знания вооружают пролетариат. И почему именно пролетариат, а не буржуазию? Неужели более адекватная экономическая теория, точнее описывающая происходящие в обществе процессы, пойдёт во вред буржуазии, а не наоборот — поможет ей ещё эффективнее вести капиталистическое хозяйство, не укажет ей загодя на те подводные камни, которые следует тщательно обходить?
И правда, в какой-то мере Маркс действительно помог буржуазии: его критика дала объяснение многим негативным явлениям капитализма — таким, например, как периодические кризисы — и, тем самым, заложила основы, на которых новое поколение буржуазных экономистов построило теории (и достаточно успешные, надо признать) преодоления этих негативных явлений. Однако не стоит торопиться обвинять основоположника марксизма в том, что это благодаря ему капитализм в XX веке достиг определённой степени сбалансированности, преодолел — по крайней мере временно — пороки, считавшиеся непреодолимыми, и, в конечном итоге, провёл общество через ещё один этап бурного развития, отличный от коммунистического. Не стоит, потому что всё это — заслуги не Маркса, а всё же именно буржуазных экономистов, которые хотя и использовали многие из его достижений, но были при этом совершено независимыми (и ничуть не менее талантливыми) исследователями. И которые вне всякого сомнения рано или поздно и своими силами дошли бы до всего того, что они позаимствовали у Маркса. Тем более, что последний, строго говоря, не построил всеобъемлющей теории капитализма, которая позволяла бы черпать в себе какие-то более или менее обоснованные идеи по его улучшению. Несмотря на солидный объём, «Капитал» всё же является именно критикой буржуазной политэкономии, предлагающей весьма обстоятельный анализ некоторых её частных аспектов, но отнюдь не давая при этом общей картины†.
Следует ли расценивать сказанное как какое-то «принижением» заслуг Маркса? Конечно, те, кто привык относиться к нему как к эдакому «непревзойдённому гению», создателю чуть ли не «универсальной теории всего», именно так и решат. Однако если относиться к Марксу так, как к нему и надлежит относиться — как к действующему политику, озабоченному не «абстрактным знанием», а конкретными практическими потребностями революционной борьбы, то становится достаточно очевидным, что он и не мог ставить перед собой задачи исчерпывающего описания капитализма: в конце концов, его главной целью была всё же ликвидация этого строя, что диктовало скорее углублённое исследование его слабостей, которые можно было бы использовать в борьбе, чем более развёрнутое (и, что немаловажно, требующее значительно больше времени и сил) исследование всех его аспектов во всей их взаимосвязи.
В таком случае, в чём же заключается основное достижение Маркса в области политической экономии? Оно — в наглядной демонстрации того, каким именно образом реализуется эксплуатация человека человеком при капитализме, в неопровержимом доказательстве как самого факта наличия этой эксплуатации, так и принципиальной невозможности её преодоления в рамках существовавшей капиталистической системы.
Действительно ли это открытие является столь значимым? Да, действительно. Но чтобы по достоинству оценить всю его значимость, нужно вспомнить, в каких именно исторических условиях был написан «Капитал». Это было время повсеместной победы буржуазных революций, время, когда лозунг «Свобода, равенство, братство!» всё ещё воспринимался как сугубо буржуазный лозунг, когда само понятие эксплуатации прочно связывалось с отмирающим феодальным строем, а капитализм представлялся обществом, где полностью отсутствует принуждение, обществом поистине равных возможностей, где только от самого человека и его трудолюбия зависит успех в жизни, где каждый — полноправный и равноправный кузнец своего счастья. Одним словом, капитализм представлялся тогда если и не совсем раем на земле, то уж максимально возможным к нему приближением — точно.
В этих условиях открытие явления капиталистической эксплуатации и исследование его природы явилось достижением величайшей важности, причём таким, которое буржуазные экономисты постарались бы всячески затушевать, даже если бы им и пришлось в той или иной форме явно выделить его в своих теориях. Научно обосновав имманентно эксплуататорский характер капитализма и сделав это знание всеобщим достоянием, Карл Маркс разрушил миф о капитализме, как «обществе социального партнёрства», равно учитывающем интересы всех классов, обществе, в котором в любых бедах человека, и прежде всего — в его бедности, всегда повинен лишь он сам. Именно в этом — в объективном научном обосновании того, что для радикального улучшения своего положения рабочему человеку требуется не индивидуально «работать лучше» и даже не организованно «добиваться более справедливого распределения», а в корне менять сами принципы организации системы общественного производства, и заключается заслуга Маркса перед мировым пролетариатом.
Другим значительным достижением Маркса можно считать вывод о тупиковости дальнейшего развития капитализма. Это достижение, однако, далеко не столь однозначно. В принципе, вывод этот столь же корректен, сколько и вывод о существовании капиталистической эксплуатации, но, как нам наглядно показал исторический опыт, сделанное Марксом на его основе заключение о неизбежности смены капитализма коммунизмом оказалось неверным. Капитализм — в том виде, в каком описал его Маркс — действительно был обречён, но из этой обречённости, как выяснилось, вовсе не следовала невозможность его трансформаци膆, революционного, по существу, превращения из классического в современный капитализм, который, во-первых, оказался в состоянии обеспечить дальнейший — и при этом весьма стремительный — рост производительных сил на протяжении ещё по крайней мере полутора веков, а во-вторых, (что как раз и доказывается его успехом вопреки утверждениям марксистской теории) не описываемый экономической моделью Маркса. (Что, впрочем, и неудивительно, поскольку Маркс свою модель строил лишь на тех данных, которые были доступны ему, а ни один человек, знакомый хотя бы с азами диалектики, не станет ожидать ни от какой, даже самой лучшей модели, что она будет продолжать адекватно описывать реальность вечно.)
К сожалению, клянущиеся в следовании диалектике современные марксисты на деле отличаются скорее догматическим, чем диалектическим подходом к экономике. Марксистская политэкономия превратилась для них из инструмента, требующего постоянной коррекции в связи с изменением объективной экономической реальности, в набор «священных текстов», под «постулаты» которых они старательно пытаются эту реальность подгонять. Причём здесь мы можем обнаружить сразу два методологически различных направления догматизации. Во-первых, экономическая модель Маркса часто применяется для анализа процессов, которые хотя и являются развитием процессов, описываемых ею, но реально уже давно вышли за пределы её применимости. Во-вторых, ещё чаще она трактуется именно как модель, якобы описывающая все процессы, проходящие в капиталистической экономике — что ведёт к полному игнорированию или (в лучшем случае) тривиализации явлений, важность которых в функционировании экономики со времён классического капитализма неимоверно возросла. И наоборот — никак не обоснованное выпячивание тех явлений, реальный эффект которых за это время значительно снизился.
Ниже мы подробно рассмотрим область применимости классической марксистской модели и выявим конкретные экономические явления, которым она не даёт адекватного объяснения либо по причине выхода этих явлений за пределы исходных допущений модели, либо потому, что эти явления — как малосущественные во времена Маркса (или несущественные для решения тех задач, которые он перед собой ставил) — не были отражены в ней вообще. Затем мы попытаемся хотя бы вчерне заполнить некоторые из этих пробелов. Наконец, в завершение мы разберём основные экономические заблуждения современного марксизма, основанные на догматическом прочтении Маркса.
Область применимости классической марксистской политической экономии
Мы не собираемся здесь проводить подробный разбор всех аспектов марксистской экономической модели, хотя, в принципе, каждый из них наверняка накладывает какие-то свои ограничения на область её применимости. Эти ограничения, однако, представляются нам достаточно мелкими по сравнению с теми фундаментальными ограничениями, которые вытекают из самого основания марксисткой политэкономии — трудовой теории стоимости. Поэтому начнём мы именно с её разбора.
а) Трудовая теория стоимости
Прежде всего, следует отметить, что с самого начала Маркс говорит сразу о двух «стоимостях»: потребительной стоимости и «просто» стоимости. Этот не вполне удачный выбор терминологии — использование одного и того же слова, пусть и с поясняющим эпитетом в одном случае, для обозначения принципиально различных понятий — сразу же привёл к известной путанице в головах некоторых из его читателей. И путаница эта лишь усугубилась благодаря не менее неудачному введению этих понятий, данному в первой главе «Капитала», где они вводятся не в их естественной логической последовательности, а начиная почему-то с понятия товара:
Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как «огромное скопление товаров», а отдельный товар — как элементарная форма этого богатства. Наше исследование начинается поэтому анализом товара.
Данное утверждение, вообще говоря, неверно. Неверно согласно… самому Карлу Марксу. Достаточно сравнить его с утверждениями, следующим несколько ниже:
Потребительные стоимости образуют вещественное содержание богатства, какова бы ни была его общественная форма.
Т.е. отнюдь не товары, а потребительные стоимости составляют всё общественное богатство, причём не только при капитализме, но и при любой форме общества вообще. Однако, может быть как раз при капитализме товар — это просто синоним потребительной стоимости? Что ж, посмотрим, что пишет Маркс о товаре:
Товар есть прежде всего внешний предмет, вещь, которая, благодаря её свойствам, удовлетворяет какие-либо человеческие потребности. Природа этих потребностей — порождаются ли они, например, желудком или фантазией — ничего не изменяет в деле.
Определение это уже само по себе содержит одну неточность, причём очень существенную для нас неточность, однако к ней мы вернёмся несколько позже. Пока же нас интересует, что именно понимает Маркс под потребительными стоимостями:
Полезность вещи делает её потребительной стоимостью.
Таким образом, товар действительно является потребительной стоимостью. Но из этого ещё не следует, что любая потребительная стоимость является товаром. Посмотрим, что дальше пишет Маркс о потребительных стоимостях:
При той форме общества, которая подлежит нашему рассмотрению, они [потребительные стоимости] являются в то же время вещественными носителями меновой стоимости.
Здесь мы впервые встречаем понятие меновой стоимости, которая через несколько абзацев трансформируется в «просто» стоимость:
Таким образом, то общее, что выражается в меновом отношении, или меновой стоимости товаров, и есть их стоимость.
Для завершения картины остаётся добавить лишь следующий пассаж и мы, казалось бы, получим ровно то, что и хотим:
Рассмотрим теперь, что же осталось от продуктов труда. От них ничего не осталось, кроме одинаковой для всех призрачной предметности, простого сгустка лишённого различий человеческого труда, т.е. затраты человеческой рабочей силы безотносительно к форме этой затраты. Все эти вещи представляют собой теперь лишь выражения того, что в их производстве затрачена человеческая рабочая сила, накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они суть стоимости — товарные стоимости.
И из сказанного создаётся устойчивое впечатление, что, «согласно Марксу», действительно, при капитализме все потребительные стоимости являются товарами. При этом их стоимость определяется количеством вложенного в их производство труда. Именно (или примерно) так и понимают большинство современных левых трудовую теорию стоимости. К сожалению (для их «стройной картины» капитализма) если бы они потрудились почитать «Капитал» чуть повнимательнее, они с удивлением обнаружили бы, что сам Маркс понимал её несколько иначе. В самом конце цитируемого нами подраздела он пишет:
Вещь может быть потребительной стоимостью и не быть стоимостью. Так бывает, когда её полезность для человека не опосредствована трудом. Таковы: воздух, девственные земли, естественные луга, дикорастущий лес и т.д. Вещь может быть полезной и быть продуктом человеческого труда, но не быть товаром. Тот, кто продуктом своего труда удовлетворяет свою собственную потребность, создаёт потребительную стоимость, но не товар. Чтобы произвести товар, он должен произвести не просто потребительную стоимость, но потребительную стоимость для других, общественную потребительную стоимость.
Из чего явно следует, что всё же не любые потребительные стоимости являются товарами («просто» стоимостями) — т.е. вопреки утверждению, с которого мы начали наш разбор «огромное скопление товаров» составляет отнюдь не всё богатство общества — даже при капитализме, а лишь какую-то его часть. При этом Маркс выделяет два принципиально различных класса потребительных стоимостей, не являющихся товарами: те, что были созданы природой без какого бы то ни было трудового участия со стороны человека, и те, что были созданы человеческим трудом, но при этом не поступили на рынок. Рассмотрим оба эти класса по отдельности.
Нетоварные потребительные стоимости природного происхождения. На первый взгляд, утверждение, что такого рода потребительные стоимости на обладают стоимостью кажется просто абсурдным: ведь любой природный ресурс — нефть, например, или тот же дикорастущий лес — является товаром и его стоимость определяется в процессе рыночного обмена точно так же, как и любого другого товара. Однако это — лишь на первый взгляд. На самом деле на рынок обычно поступает не просто нефть, как таковая, а уже добытая нефть, а значит — потребительная стоимость, в производство которой был вложен человеческий труд, а именно: труд на её добычу. Подобный взгляд на вещи, однако, оставляет открытым вопрос, действительно ли труд, (прямо или косвенно) вложенный в её добычу, составляет всю её стоимость или же какая-то часть этой стоимости имеет иной, «нетрудовой» источник? Маркс утверждает, что верно первое предположение. На данном этапе мы пока согласимся с ним, но позже ещё вернёмся к этому вопросу.
Нетоварные потребительные стоимости трудового происхождения. Путаница с тем, что именно следует считать таковыми возникла практически сразу же. Причём путаница настолько стойкая, что Энгельс даже вынужден был в очередном (четвёртом) издании «Капитала» сделать специальную приписку к процитированному нами месту:
И не только для других вообще. Часть хлеба, произведённого средневековым крестьянином, отдавалась в виде оброка феодалу, часть — в виде десятины попам. Но ни хлеб, отчуждавшийся в виде оброка, ни хлеб, отчуждавшийся в виде десятины, не становился товаром вследствие того только, что он произведён для других. Для того чтобы стать товаром, продукт должен быть передан в руки того, кому он служит в качестве потребительной стоимости, посредством обмена†††.
Иными словами, товар в марксистской политэкономии — это не просто потребительная стоимость, и даже не потребительная стоимость, изготовленная человеком (вне зависимости от того, изготовлена ли она для собственного потребления или для потребления другими людьми), а весьма специфическая экономическая категория, свойственная только рынку (хотя и не обязательно капиталистическому рынку), поскольку только на рынке — в процессе обмена на другие товары — проявляется главный атрибут товара: его стоимость. Без рынка, без обмена потребительная стоимость — каково бы ни было её происхождение — просто не имеет такой характеристики, как стоимость, поскольку вне процесса обмена эта характеристика не имеет ни малейшего экономического смысла.
Трудовая теория стоимости, таким образом, может быть вкратце резюмирована следующим образом:
Потребительная стоимость: любая вещь, удовлетворяющая какие-либо потребности человека.
Товар: потребительная стоимость, обмениваемая на другие потребительные стоимости.
Стоимость (товара): численная мера (обычно выражаемая в деньгах) определяющая соотношение, в котором товар обменивается на другие товары.
Только потребительные стоимости, произведённые человеческим трудом, могут быть товарами.
Стоимость любого товара в точности равна количеству вложенного в его производство труда.
б) Простой и сложный труд
В приведённой выше схеме у нас остался, однако, один пока ещё невыясненный, но весьма существенный вопрос: а как же мы будем измерять труд, чтобы определить созданную им стоимость? Маркс даёт на него несколько уклончивый ответ: с одной стороны, он утверждает, что труд измеряется просто затраченным на него временем, но с другой стороны, обставляет это вроде бы ясное и не допускающее двух толкований утверждение весьма существенным оговорками, первая из которых касается индивидуальных различий в производительности труда:
Если стоимость товара определяется количеством труда, затраченного в продолжение его производства, то могло бы показаться, что стоимость товара тем больше, чем ленивее или неискуснее производящий его человек, так как тем больше времени требуется ему для изготовления товара. Но тот труд, который образует субстанцию стоимостей, есть одинаковый человеческий труд, затрата одной и той же человеческой рабочей силы. Вся рабочая сила общества, выражающаяся в стоимостях товарного мира, выступает здесь как одна и та же человеческая рабочая сила, хотя она и состоит из бесчисленных индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих индивидуальных рабочих сил, как и всякая другая, есть одна и та же человеческая рабочая сила, раз она обладает характером общественной средней рабочей силы и функционирует как такая общественная средняя рабочая сила, следовательно употребляет на производство данного товара лишь необходимое в среднем или общественно необходимое рабочее время. Общественно необходимое рабочее время есть то рабочее время, которое требуется для изготовления какой-либо потребительной стоимости при наличных общественно нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда.
Подобный подход — пусть и не лишённый определённых недостатков, связанных, например, с сегментацией рынка труда, наличествующей, хоть и в несколько размытой форме, даже в пределах одного государства — позволяет достаточно успешно решить проблему придания вычисленной таким образом стоимости конкретного экономического смысла. Но, к сожалению, работает он лишь для случая производства идентичных или, по крайней мере, достаточно схожих потребительных стоимостей, которые полностью взаимозаменяемы и оцениваются рынком одинаково. В то же время очевидно, что стоимость принципиально различных потребительных стоимостей, произведённых за одно и то же время — например, пряжи и бриллиантов — может различаться во много раз. Разумеется, тут можно было бы попытаться возразить, что различаются в подобном случае не стоимости, а цены, которые, как известно, зависит не только от стоимости, но и от текущей конъюнктуры рынка. Возражение это, однако, вряд ли может быть принято, поскольку какой-то содержательный экономический смысл понятие стоимости будет иметь только тогда, когда реальные рыночные цены колеблются под действием конъюнктуры именно вокруг неё, а не постоянно (и весьма сильно) смещены в ту или другую сторону, т.е. если стоимость будет некоторой средней ценой, ценой при «нормальном состоянии рынка», когда никакие чрезвычайные обстоятельства не влияют на привычные показатели спроса и предложения††††.
Не принял этого возражения и Маркс, предложив взамен концепцию простого и сложного труда, заключающуюся в том, что кроме простого, неквалифицированного труда, существует также и множество видов сложного труда различной степени квалификации, создающего за единицу времени пропорционально большую стоимость, чем создаёт её обычный простой труд:
Подобно тому как в буржуазном обществе генерал или банкир играют большую роль, а просто человек — очень жалкую, точно так же обстоит здесь дело и с человеческим трудом. Он есть расходование простой рабочей силы, которой в среднем обладает телесный организм каждого обыкновенного человека, не отличающегося особым развитием. Простой средний труд, хотя и носит различный характер в различных странах и в различные культурные эпохи, тем не менее для каждого определённого общества есть нечто данное. Сравнительно сложный труд означает только возведённый в степень или, скорее, помноженный простой труд, так что меньшее количество сложного труда равняется большему количеству простого. Опыт показывает, что такое сведение сложного труда к простому совершается постоянно. Товар может быть продуктом самого сложного труда, но его стоимость делает его равным продукту простого труда, и, следовательно, сама представляет лишь определённое количество простого труда. Различные пропорции, в которых различные виды труда сводятся к простому труду как к единице их измерения, устанавливаются общественным процессом за спиной производителей и потому кажутся последним установленным обычаем. Ради простоты в дальнейшем изложении мы будем рассматривать всякий вид рабочей силы непосредственно как простую рабочую силу, — это избавит нас от необходимости сведения в каждом частном случае сложного труда к простому.
Предложенная идея редукции труда формально решает проблему межотраслевых различий в (стоимостной) производительности труда, но решает её лишь постольку, поскольку мы пока не задумываемся над (или вообще не интересуемся) природой этих различий. Реальное же решение проблемы лишь откладывается на более поздний срок. Действительно, до тех пор, пока мы не выработали механизма, позволяющего объективно, независимо от рынка, оценивать степень сложности того или иного труда, вся наша трудовая теория стоимости превращается в элементарную тавтологию: мы, фактически, просто подтасовываем коэффициенты сложности различных видов труда для того, чтобы наш пересчёт рабочих часов в стоимость произведённых товаров совпал с реальными рыночными цифрами.
Был ли такой механизм выработан в рамках марксистской политэкономии? В предпоследнем предложении вышеприведённой цитаты нам вроде бы обещаются какие-то обоснования наблюдаемых различий в стоимостном содержании различных видов труда, которые лишь кажутся производителям «установленными обычаем». Но в действительности нигде в дальнейшем изложении эти обещания так никогда и не материализуется. Более того, в одном месте Маркс прямо пишет в примечаниях:
Различие между сложным и простым трудом, между «skilled» и «unskilled labour», отчасти основывается просто на иллюзиях или, по меньшей мере, на различиях, которые давным-давно перестали быть реальными и продолжают существовать лишь как традиционные условности; отчасти — на более беспомощном положении известных слоев рабочего класса, вследствие чего они не в состоянии, как другие, добиться оплаты своей рабочей силы по её стоимости. Случайные обстоятельства играют при этом настолько крупную роль, что одни и те же виды труда меняются местами. Там, например, где физические силы рабочего класса ослаблены и относительно истощены, как это наблюдается во всех странах с развитым капиталистическим производством, те грубые работы, которые требуют большой мускульной силы, в общем, занимают более высокую ступень по сравнению с много более тонкими работами, которые опускаются до ступени простого труда; например, труд bricklayer (каменщика) в Англии занимает значительно более высокую ступень, чем труд ткачей камчатных тканей. С другой стороны, труд fustian cutter (стригальщика), хотя он требует большого физического напряжения и кроме того очень вреден для здоровья, фигурирует как «простой труд».
Как видим, Маркс честно признаётся, что не только понятия не имеет (хотя в отдельных случаях у него и могут быть какие-то свои предположения на этот счёт), почему тот или иной вид труда квалифицируется как имеющий ту или иную степень сложности, но и вообще сомневается, что этим различиям может быть дано какое-то рациональное объяснение. И тем не менее, всё равно почему-то не отказывается от трудовой теории стоимости, хотя к этому моменту он уже гарантировано убедился, что построена она — на песке. Как объяснить подобную научную недобросовестность с его стороны?
Объяснение, однако, крайне простое: Маркса действительно совершенно не интересовали механизмы стоимостной дифференциации труда, для исследования тех явлений, которые интересовали его, они были просто не нужны. И Маркс объясняет нам, почему:
Уже раньше было отмечено, что для процесса увеличения стоимости совершенно безразлично, будет ли присвоенный капиталистом труд простой, средний общественный труд или более сложный труд, труд с более высоким удельным весом. Труд, который имеет значение более высокого, более сложного труда по сравнению со средним общественным трудом, есть проявление такой рабочей силы, образование которой требует более высоких издержек, производство которой стоит большего рабочего времени и которая имеет, поэтому, более высокую стоимость, чем простая рабочая сила. Если стоимость этой силы выше, то и проявляется она зато в более высоком труде и овеществляется поэтому за равные промежутки времени в сравнительно более высоких стоимостях. Но какова бы ни была разница в степени между трудом прядильщика и трудом ювелира, та доля труда, которой ювелирный рабочий лишь возмещает стоимость своей собственной рабочей силы, качественно ничем не отличается от той добавочной доли труда, которой он создаёт прибавочную стоимость. В обоих случаях прибавочная стоимость получается лишь вследствие количественного излишка труда, вследствие большей продолжительности того же процесса труда: в одном случае процесса производства пряжи, в другом — процесса ювелирного производства.
Иными словами, хотя в принципе, в какой-то более широкой модели он и допускает теоретическую возможность некоторой рационализации понятия сложного труда исходя из объективных затрат на воспроизводство соответствующей рабочей силы (впрочем, судя по его вышеприведённому комментарию, не особо на это рассчитывает), но главное для него — это что те процессы, которые мы пытаемся исследовать с помощью марксистской политэкономии, а именно: процессы образования прибавочной стоимости и эксплуатации трудящихся владельцем капитала за счёт изъятия последней — вполне могут быть исследованы и без подобной рационализации.
А поняв это мы наконец-то поймём и по какой причине Маркс так держится за позаимствованную им у Смита и Рикардо трудовую теорию стоимости: вовсе не потому, что он и правда верил в то, что различные виды труда могут быть каким-то образом объективно оценены и исходя из этих оценок мы сможем вычислить «истинные» стоимости любых произведённых этим трудом товаров, каковые стоимости каким-то почти магическим образом совпадут затем со среднерыночными ценами. Маркс остановился на трудовой теории стоимости потому что, во-первых, она была ему удобна, оптимально соответствовала тем задачам, которые он перед собой ставил, а во-вторых, потому что он полагал, что на том уровне развития производительных сил и производственных отношений, который имел место в его время, она достаточно хорошо аппроксимировала объективную экономическую реальность. Ну или во всяком случае ту её часть, которая интересовала Маркса больше всего.
Подобное упрощение модели, однако, не далось ему даром. Отказавшись от анализа причин и механизмов дифференциации стоимостного содержания различных видов труда, и даже более того — намеренно и целенаправленно изгнав из своей модели даже малейшие намёки на наличие у труда какой-то своей внутренней структуры, превратив (путём домножения отдельных частей на эмпирические коэффициенты) его весь в совершенно однородную бесформенную массу‡, Маркс, тем самым, сознательно отказался, от какого бы то ни было исследования процессов, проходящих внутри самого труда, сделал принципиально невозможным (в рамках своей модели) анализ противоречий между различными группами трудящихся. Фактически, в результате был постулирован принцип: «работающим за зарплату делить между собой нечего». Причём здесь следует подчеркнуть, что речь идёт именно о постулате, принятом на основе эмпирических данных, а отнюдь не о выводе марксистской теории. Отсутствие внутритрудовых противоречий (включая и антагонистические противоречия) никак не следует из марксистской теории, а напротив — она сама полагается (в своём классическом варианте) на факт такого отсутствия и остаётся справедливой лишь до тех пор, пока этот факт остаётся в силе.
Было ли постулирование этого принципа оправданным? Безусловно. Хотя, строго говоря, полностью он не был справедлив даже во времена Маркса, однако отсутствие по крайней мере ярко выраженных антагонистических противоречий между различными группами трудящихся в тот период никаких сомнений не вызывает. Кроме того, общая тенденция была такова, что и без того небольшая доля квалифицированного труда подвергалась — под натиском расширяющегося машинного производства — ещё большему сокращению‡‡. Но эта справедливость «хотя бы в основном», имевшая место 150 лет назад, конечно же ни в коей мере не является гарантией того, что положение не изменится в корне в последующие исторические эпохи. В частности, у нас есть все основания считать, что в современном мире именно внутритрудовые противоречия выступают на передний план классовой борьбы.
в) Интеллектуальная собственность
Выше мы уже отметили, что данное Марксом определение товара как «внешнего предмета, вещи» содержит одну очень существенную для нас неточность. Неточность эта заключается в том, что данное определение предполагает материальность любого товара. Причём эта материальность жизненно важна для марксовой экономической модели, поскольку последняя полностью зависит от следующего фундаментального свойства (материальных) потребительных ценностей:
При рассмотрении потребительных стоимостей всегда предполагается их количественная определённость, например дюжина часов, аршин холста, тонна железа и т.п.
Важность этого свойства заключается в том, что оно предполагает наличие идентичного (или почти идентичного) этапа производства в цикле существования каждой количественной единицы той или иной потребительной стоимости, на каковом этапе как раз и происходит расходование того самого «общественно необходимого труда», который (если производимая потребительная стоимость является товаром) и составит её товарную стоимость. В то же время, по крайней мере для некоторых классов нематериальных потребительных стоимостей свойство это не выполняется, что мы и покажем в этом подразделе. В частности, оно не выполняется для такого важнейшего класса нематериальных потребительных стоимостей, как объекты интеллектуальной собственности, к которым относятся произведения научного, художественного, технологического творчества и т.п.
Карл Маркс во всех своих экономических трудах придавал крайне высокое значение научным исследованиям и базирующемся на них техническому прогрессу. Однако рассматривал он их всегда исключительно как внешнее по отношению к самой экономике явление, самым существенным образом влияющее на её развитие, но, в основном, не подчиняющееся её законам. Фактически, единственное упоминание у Маркса об интеллектуальном труде (имеется в виду специфически труд, производящий интеллектуальный продукт, а не просто умственный труд, свойственный, например, управляющему персоналу предприятия), как именно об элементе экономики, содержится лишь среди черновиков четвёртого тома «Капитала»:
Продукт умственного труда — научные результаты — всегда оцениваются значительно ниже своей стоимости, поскольку рабочее время, требуемое для их повторения, не имеет никак не связано с рабочим временем, требуемым для их первоначального производства. Например, школьник может выучить биномиальную теорему за час.
Как видим, Маркс вполне отдавал себе отчёт в неадекватности трудовой теории стоимости для описания процесса производства интеллектуального продукта, но, к сожалению, просто не имел времени основательно заняться исследованием этого вопроса. Впрочем, его тут в значительной степени извиняет тот факт, что в его время интеллектуальная продукция и правда находилась, по большей части, вне пределов рыночно-экономического регулирования. А та её часть, которая всё же циркулировала внутри рынка, составляла ничтожную долю его общего объёма и практически никак не влияла на цельную картину, так что пренебрежение (с целью упрощения модели) её влиянием было достаточно оправданным.
Чтобы быть точным, доля рынка интеллектуальной собственности, хотя и составляющего сегодня сотни миллиардов долларов, по-прежнему относительно невелика и лишь в немногих странах составляет более 1% от общего объёма рынка. Однако, во-первых, она имеет устойчивую тенденцию к росту, которому, среди прочего, способствуют и повсеместно принимаемые сегодня законодательства об усилении охраны интеллектуальной собственности. Во-вторых, значительная доля неучтённой интеллектуальной собственности — может быть даже превышающая её «официальную» долю — содержится в некоторых видах традиционных, «вещных» товаров. Выражается она в значительных (до нескольких раз) различиях средних рыночных цен на практически идентичные во всех отношениях товары, произведённые различными фирмами или даже одной фирмой, но под разными марками, когда наценка платится «за престиж». В-третьих, о важности этого сектора для сегодняшней экономики говорит и тот факт, что именно успешная интеграция интеллектуального труда и его продуктов в рыночную экономику позволили капитализму преодолеть то, казавшееся Марксу непреодолимым, противоречие между требованием дальнейшего развития производительных сил и кажущейся невозможностью этого развития в условиях капиталистических производственных отношений образца второй половины XIX века‡‡‡.
Учитывая всё вышесказанное, рассмотрим подробнее механизм генерации новой стоимости в области производства интеллектуальной собственности, для чего возьмём самый свежий пример: бестселлер всех времён и народов — многотомный роман о Гарри Поттере, принёсший автору — ещё до начала продаж последнего на сегодня, шестого тома — сумму, превышающую один миллиард долларов.
Новый том вышел общим тиражом более 10 миллионов экземпляров, из которых в одних только США и Великобритании почти 9 миллионов было распродано в течение первых 24 часов, так что издателю пришлось срочно допечатывать ещё почти 3 миллиона экземпляров. Средняя цена тома — примерно 20 долларов. В то же время, цена аналогичных по объёму и качеству печати книг, например, Диккенса или Конан-Дойля составляет всего порядка 10 долларов. Спрашивается: чей труд определил эту добавочную стоимость в 10 долларов? Ответ очевиден: это труд Джоанны Кэтлин Роулинг. Её труд в течение года произвёл стоимости по крайней мере на 130 миллионов долларов (а на самом деле — гораздо больше, поскольку будут ещё тиражи, включая выпуски в мягкой обложке, приносящие обычно даже больше денег, чем исходный выпуск в переплёте, плюс огромная стоимость будущего фильма).
Но, может быть, в данном случае мы просто имеем дело с типичным для товарного рынка колебанием реальных цен относительно стоимости за счёт текущей конъюнктуры и на самом деле стоимость книги — те же самые 10 долларов, что и книг Диккенса или Конан-Дойля? Однако конъюнктура в данном случае работает как раз против производителя: на рынке совершенно не наблюдается нехватки, напротив — книга всюду на распродаже, в то время как её «регулярная» цена составляет целых 30 долларов. Т.е. приходится признать, что текущая цена по крайней мере не ниже стоимости и г-жа Роулинг, повидимому, действительно «честно заработала» свой миллиард. Нас, впрочем, в данный момент меньше всего интересуют подобные этические вопросы, касающиеся её доходов, нас интересует конкретный механизм генерации стоимости, содержащейся в её книгах. И для того, чтобы его понять, мы вернёмся на 7 лет назад — к моменту, когда никому ещё не известная безработная мать-одиночка, сидя в одном из эдинбургских кафе, в первый раз напечатала на своей пишущей машинке долгожданное «The End».
Почему именно к этому моменту? Потому что именно в этот момент её труд (по написанию первого тома) был завершён. Была завершена генерация заключённой в нём стоимости. И если бы Роулинг произвела на свет классический, «вещный» товар — например, табуретку — она просто обменяла бы его на какой-либо другой товар, равный по стоимости её товару (скорее всего, разумеется, на деньги). Но в том-то и дело, что произведён был в данном случае не классический товар, а интеллектуальная собственность, подчиняющаяся, как мы уже отметили выше, в значительной степени иным законам, чем материальные потребительные стоимости. Причём произведён был даже не один, а сразу несколько объектов, принадлежащих к разным видам интеллектуальной собственности.
Прежде всего, был произведён сам текст, как таковой. Но не тот текст, который был физически отпечатан на машинке, а, скажем так, его абстракция, ассоциированная с общественным отношением, заключающимся в возможности автора лицензировать тиражирование этого текста — т.е. продавать этот абстрактный текст для воспроизведения его в виде книги, часть общей стоимости которой (наряду со стоимостью собственно печати и переплёта) будет составлять стоимость текста, не один, а произвольное количество раз.
Если бы продукт, произведённый Роулинг был действительно классическим товаром, стоимость которого хотя бы с учётом всех сделанных в предыдущем подразделе оговорок определялась бы вложенным в его производство трудом, он мог бы быть продан лишь один раз — причём (с поправкой на конъюнктурные колебания) именно за эту цену. Для того, чтобы продать ещё один, в точности такой же продукт, Роулинг пришлось бы произвести его ещё раз — как столяр вынужден сработать новую табуретку взамен уже проданной, вложив в её производство примерно столько же труда, сколько и в первую. Тогда как в действительности она не вложила в производство всех последующих — кроме самого первого, рукописного — экземпляров ни крупицы своего труда. И тем не менее в стоимость всех этих экземпляров добавилась некая — и при этом весьма значительная — часть, которую автор присвоила себе в качестве «платы за труд».
Тогда может быть она просто присвоила прибавочную стоимость, произведённую кем-то ещё? Но кем? Абсолютно все, участвующие в производстве её книг выполняли бы в точности ту же же работу, печатай они Диккенса или Конан-Дойля. И у нас нет никаких оснований считать, что та часть стоимости, которую они добавили своим трудом к стоимости конечного продукта, может хоть как-то зависеть от конкретного содержания того, что они печатают. Тогда откуда же взялась эта «нетрудовая стоимость»?
Ответ на поставленный вопрос содержится в том факте, что для потребительных стоимостей, являющихся нематериальными объектами, полностью, как уже было сказано выше, отсутствует этап производства отдельных экземпляров этих объектов: производя один экземпляр товара, автор одновременно производит потенциально бесконечное количество его экземпляров, т.е. природа потребительных стоимостей такого рода — принципиально неколичественна. И в то же время все эти экземпляры безусловно являются товарами, поскольку они реально циркулируют на рынке и свободно обмениваются на другие товары, обретая в процессе этого обмена меновую стоимость и добавляя свою стоимость к стоимости любого конечного продукта, заключающего их в себе в той или иной форме в качестве составной части. Таким образом, завершая своё произведение, его автор каждый раз создаёт потенциально бесконечную стоимость, которая со временем материализуется в совершенно неизвестную заранее (и, к тому же, постоянно растущую) реальную стоимость, конкретная величина которой, вообще говоря, никак не связана с величиной вложенного в её производство труда.
Но вернёмся к нашему примеру. Мы сказали, что написав «Гарри Поттера» Роулинг создала сразу несколько объектов интеллектуальной собственности. Посмотрим, что же произошло с её произведением в процессе экранизации. Фильм — это не то же самое, что книга. Если выпуск книги, содержащей какой-то товарный текст ещё можно до известной степени (т.е. с учётом возможности свободного тиражирования абстрактного текста) сравнить со вставкой картины, нарисованной художником, в раму — когда стоимость этого составного продукта состоит из стоимости самой картины (текста), рамы (бумаги и прочих материалов) и труда по собственно вставке (печати и переплёту), то экранизация произведения уже больше напоминает производство копии картины, может быть даже — совершенно другими средствами, например — в виде скульптурной группы с тем же сюжетом. И тем не менее производство фильма принесло Роулинг немалый доход — в противовес нашей аналогии, когда копирование картины (во времена до появления понятия интеллектуальной собственности) не принесло бы автору оригинала ни копейки, а в стоимость копии вошёл бы только труд копировщика (плюс стоимость израсходованных материалов, разумеется).
Что вынуждает нас задаться вопросом о происхождении этого дохода. Автор не внесла в производство фильма никакого труда. Конечно, она могла бы его внести и, возможно, в действительности даже внесла его, но её доходы от производства фильма определяются отнюдь не этим её трудовым вкладом: они были бы примерно теми же и в том случае, если бы она вовсе не интересовалась подробностями производства. Более того, автор к этому времени вполне могла уже уступить права на экранизацию кому-нибудь другому и тогда уже этот другой получил бы интересующий нас доход, т.е. речь идёт заведомо не о труде и не о рабочей силе, а о некотором специфическом общественном отношении, позволяющем владельцу извлекать доход из самого факта владения. Причём если в случае экранизации ещё можно говорить о каком-то использовании исходного продукта (романа) в конечном (фильме), то при написании, например, продолжения (или «ответвления») каким-либо другим автором, владелец прав собственности на исходный текст по-прежнему извлечёт из этого доход, хотя в новом романе не будет содержаться уже ни строчки из старого. Иными словами, этот второй вид созданной интеллектуальной собственности начинает уже приобретать некоторые черты капитала, однако при этом отнюдь не тождественен классическому капиталу, т.е. представляет ещё один класс товаров, плохо вписывающихся в классическую модель марксистской политической экономии.
г) Общий обзор основных расхождений модели с реальностью
Никто не ожидает от модели соответствия реальности всегда, при всех без исключения обстоятельствах. Более того, никто не ожидает от неё и полного соответствия реальности даже в тех областях, где её собираются применять. Модель — это всегда упрощение реальности, призванное понизить её сложность до уровня, позволяющего проводить эффективное исследование, для чего модель должна адекватно включать всё, что нам представляется существенным в моделируемой реальности и, по возможности, исключать всё, что, как нам кажется, является малосущественным и лишь затуманивает основную картину. В связи с чем должно быть очевидно, что классическая марксистская модель не может не иметь расхождений с реальностью, вопрос лишь в том, насколько эти расхождения уводят нас в сторону? Действительно ли они проясняют экономическую картину общества, выявляя основные экономические процессы из общего фона второстепенных, или наоборот — игнорируют все или хотя бы часть важнейших процессов, безнадёжно искажая тем самым эту картину?
В этом подразделе мы покажем, что (в современном мире) справедливо, к сожалению, последнее. При этом мы можем выделить сразу три области неадекватности:
Полное отсутствие разделения труда на различные, в том числе — антагонистические группы (классы).
Игнорирование нетоварного сектора производства и других «внеэкономических» явлений в обществе.
Прямая неприменимость трудовой теории стоимости к некоторым (и весьма значительным сегодня) группам товаров.
Антагонизм между различными группами труда
Достаточно лишь самого беглого взгляда на сегодняшний рынок рабочей силы, чтобы обнаружить, что он мало чем напоминает рынок второй половины XIX века. Если тогда действительно имела место тенденция нивелирования различных видов труда, его упрощения и перехода основной массы наёмных работников в категорию простых неквалифицированных рабочих, то сегодня тенденция носит скорее противоположный характер: труд очень часто высокоспециализирован, требует достаточно хорошего образования и длительной подготовки. Разница в стоимостном содержании различных видов наёмного труда сегодня велика, как никогда.
Всё это демонстрирует невозможность и далее трактовать все виды труда, как некую однородную безликую массу, доказывает необходимость выделить в этой массе отдельные структурные элементы и исследовать их взаимосвязь в экономическом процессе. Однако на данный момент нас пока будет интересовать только одна специфическая группа труда, а именно — управленческий труд.
Имел ли место этот вид труда во времена Маркса? Да имел. И последний даже уделил ему специальное внимание в третьем томе «Капитала»:
Труд верховного надзора и руководства необходимо возникает повсюду, где непосредственный процесс производства имеет форму общественно-комбинированного процесса, а не является разъединённым трудом самостоятельных производителей. Но природа его двоякого рода.
С одной стороны, во всех работах, в которых сотрудничают многие индивидуумы, общая связь и единство процесса необходимо представлены одной управляющей волей и функциями, относящимися не к частичным работам, а ко всей деятельности мастерской, как это имеет место с дирижёром оркестра. Это — производительный труд, выполнять который необходимо при всяком комбинированном способе производства.
С другой стороны, если совершенно оставить в стороне купеческий отдел, этот труд главного надзора необходимо возникает при всех способах производства, основанных на противоположности между рабочим, как непосредственным производителем, и собственником средств производства. Чем больше эта противоположность, тем больше роль этого верховного надзора за рабочими.
Как видим, Маркс прекрасно понимал как то, что управленческий труд является производительным трудом — т.е. трудом, создающим прибавочную стоимость, так и то, что между этим и другими видами труда имеет место антагонизм, определяемый общим эксплуататорским характером существующих производственных отношений. Кроме того, он особо отметил полную несостоятельность (частичного) отождествления заработной платы управляющих и прибыли предприятия — которая составляется из прибавочной стоимости, аккумулирующейся в том числе и за счёт неоплаченного рабочего времени самого управленческого персонала:
Смешение предпринимательского дохода с платой за надзор или управление первоначально возникло из той особой формы, которую излишек прибыли над процентом принимает в противоположность проценту. Оно получило свое дальнейшее развитие благодаря апологетическому стремлению представить прибыль не как прибавочную стоимость, т.е. неоплаченный труд, а как заработную плату самого капиталиста за выполняемый им труд. Этому со стороны социалистов было противопоставлено требование, чтобы прибыль была фактически сведена к тому, за что она выдается в теории, а именно к простой плате за надзор. И это требование, выступив против теоретического подкрашивания, было тем неприятнее, чем более эта плата за надзор с возникновением многочисленного класса промышленных и торговых управляющих находила, с одной стороны, подобно всякой другой заработной плате, свой определённый уровень и свою определённую рыночную цену и чем ниже, с другой стороны, она опускалась, как всякая плата за квалифицированный труд, по мере общего развития, понижавшего издержки производства особо обученной рабочей силы. С развитием кооперации среди рабочих и акционерных предприятий среди буржуазии был уничтожен и последний предлог для смешения предпринимательского дохода с платой за управление, и прибыль практически выступила как то, чем она бесспорно была теоретически: как чистая прибавочная стоимость, как стоимость, за которую не уплачивается эквивалента, как реализованный неоплаченный труд.
Однако если во времена Маркса зарплаты управляющих действительно были сравнительно низки и имели тенденцию к дальнейшему понижению, сегодняшние управляющие из высшего звена руководства транснациональных и крупных национальных корпораций — это одни из самых богатых людей нашей планеты. И тем не менее они — наёмные работники, производители прибавочной стоимости, т.е. формально — в соответствии с классической марксистской моделью — представители эксплуатируемого класса. Да, в принципе эти люди могут владеть акциями руководимых ими корпораций и, таким образом, быть совладельцами капитала — но точно так же этими акциями могут владеть (и часто владеют) и любые другие наёмные работники этих же или каких-либо других корпораций. Важно, что они ими могут и не владеть. И что ещё более важно — это что даже если они и владеют какими-либо акциями (что обычно соответствует действительности), основной свой доход они получают не за счёт этого владения, а за счёт заработной платы, выплачиваемой им как наёмным работникам.
Можно ли в такой ситуации по-прежнему говорить об адекватности нашей старой модели? Безусловно, нет. В сегодняшнем мире мы имеем уже не просто противоречия между различными группами трудящихся, мы имеем ярко выраженные антагонистические противоречия между ними. Причём с уходом (в массе своей) с экономической сцены классических капиталистов, единолично владевших капиталом, и рассредоточением последнего между сотнями миллионов средних, мелких и мельчайших акционеров, именно этот тип противоречий стал в современной экономике доминирующим.
Международная эксплуатация
Это может показаться странным, но Маркс не написал практически ничего содержательного на тему международной эксплуатации как специфического (т.е. отличного от «обычной» внутригосударственной эксплуатации) экономического явления. И, соответственно, никак не учёл её в своей модели. Что, разумеется, не означает, что он не видел этой эксплуатации. (Хотя повидимому и правда несколько недооценивал её значения.) Наиболее чётко Маркс выразил свои взгляды на этот предмет в следующем коротеньком замечании в черновиках четвёртого тома «Капитала»:
Сэй, в своих записях о книге Рикардо, переведённых Констанцио, делает только одно верное замечание относительно внешней торговли. Прибыль может быть получена также путём обмана, когда один человек приобретает то, что другой теряет. Потери и приобретения в пределах одной страны компенсируют друг друга. А даже в соответствии с теорией Рикардо три дня труда в одной стране могут быть обменяны на один в другой — момент, не отмеченный Сэем. В этой ситуации закон стоимости претерпевает существенные изменения. Отношения между рабочими днями в разных странах могут оказаться схожими с отношениями, существующими между квалифицированным, сложным трудом и неквалифицированным, простым трудом в пределах одной страны. В этом случае более богатая страна эксплуатирует более бедную несмотря даже на то, что последняя что-то приобретает в результате обмена, как поясняет Джон Стюарт Милл в своих «Некоторых неразрешённых вопросах».
Этот небольшой отрывок, однако, содержит две очень ценных для нас мысли.
Во-первых, он наглядно демонстрирует как сам Маркс — в отличие от современных «марксистов»-догматиков — относился к вопросу о применимости своей модели. Он безо всяких оговорок признаёт существование международной эксплуатации, осуществляемое посредством внешней торговли, а не посредством описанного в его модели прямого присвоения прибавочной стоимости.
Во-вторых, Маркс здесь очень верно отметил схожесть взаимоотношений между трудящимися разных стран и различными группами трудящихся в пределах одной страны. В частности, он указывает на эксплуататорские отношения между бедными и богатыми странами, основанные на внешней торговле по «свободным» и «взаимовыгодным» ценам, и на их схожесть с отношениями между простым и сложным трудом, которые формально — тоже равны, но в результате продажи своей рабочей силы по «свободным» ценам их представители «почему-то» оказываются на разных социальных полюсах общества.
Нетоварный сектор
Вспомним, что товаром является не любая потребительная стоимость, но лишь такая, которая была изготовлена с целью обмена на другие товары. Выше мы уже цитировали пример Энгельса с феодальным оброком, рассмотрим его несколько глубже.
Энгельс утверждает, что поскольку крестьянин произвёл свой хлеб не на продажу (или с целью бартерного обмена), то хлеб этот не является товаром и, соответственно, не имеет стоимости. И в этом он, безусловно, прав. Посмотрим, однако, что же будет делать с этим хлебом присвоивший его феодал. Какую-то часть его он, конечно же, съест вместе со всеми своими чадами и домочадцами, но какую-то — и, возможно, значительно большую — часть он продаст жителям ближайшего города. Более того, с точки зрения феодала эта часть с самого начала была именно товарным хлебом, потребительной стоимостью, произведённой специфически для обмена её на другие товарные потребительные стоимости (золото, например) и, таким образом, обладающая вполне конкретной стоимостью. Тогда спрашивается: чей же труд произвёл эту стоимость, если труд крестьянина, вырастившего этот хлеб, её не произвёл? Несколько неожиданный ответ заключается в том, что — с точки зрения марксистской экономической модели — труд феодала (и, возможно, его подручных, которых он нанял — т.е. купил их рабочую силу — для выколачивания оброка из крестьян).
Что мы видим на этом примере? Что строго ограниченная товарным сектором наша модель даёт удовлетворительные результаты лишь до тех пор, пока перекачка (реализующаяся в виде прямого присвоения, а не в форме товарного обмена) потребительных стоимостей между товарным и нетоварным секторами достаточно мала для того, чтобы ею можно было пренебречь без существенного искажения общей картины.
Разумеется, в современном обществе больше нет феодалов (хотя в экономике многих стран ещё наличествуют значительные феодальные пережитки), так что в этом плане ситуация со времён Маркса только улучшилась. Однако, это не значит, что нерыночный сектор исчез вообще. И прежде всего к этому сектору относится активность государства.
После повсеместного отказа от золотого обеспечения денежных знаков государства получили практически неограниченные возможности по произвольному вбрасыванию в экономику денег — тем самым выводя этот важнейший товар за рамки ограничений трудовой теории стоимости, поскольку его производство перестало требовать вложений труда (который прежде вкладывался в добычу золота), соответствующих его номинальной стоимости.
Другим существенным аспектом нерыночного влияния государства на экономику является взимание налогов и любых других произвольных поборов — т.е. платежей, не являющихся ни добровольными, ни стоимостно обоснованными. Особенно это влияние усилилось в наше время, когда многие подобные платежи используются в первую очередь именно с целью повлиять на состояние экономики и уже только во вторую — обеспечить государству средства для его функционирования.
Наконец, ещё одним немаловажным нерыночным фактором являются военные действия, которые не только стимулируют выпуск в больших количествах «нетрудовых» денег, но и приводят к внерыночному изыманию (за счёт физического уничтожения) из оборота огромных объёмов товарных потребительных стоимостей (имеется в виду не оружие, которое было произведено специфически с целью употребления в процессе войны, а «нормальные», «мирные» потребительные стоимости — такие как жильё, заводы, продукты питания, потребительские товары и т.п.). Плюс, военные действия могут приводить (и очень часто проводятся именно с этой целью) к привнесению на рынок определённых категорий товаров, важнейшую из которых мы рассмотрим чуть ниже.
Поэтому не удивительно, что именно в процессе подготовки и ведения войны мы всегда наблюдали наиболее ярко выраженные расхождения между марксистской экономической теорией и реальностью, а мнение, что война — это лучший способ вывести экономику из кризиса стало, по существу, общепринятой аксиомой.
Природные ресурсы
В подразделе, посвящённом трудовой теории стоимости мы видели, как Маркс попытался уйти от вопроса нетрудовой стоимости природных ресурсов. Но уйти от него окончательно ему, конечно же, так и не удалось. По этой причине в третьем томе он, следуя Рикардо, вводит для объяснения различия в прибылях производств, использующих природные ресурсы различного качества или использующих природный ресурс вместо мёртвого труда капиталовложений — например, естественный водопад вместо паровой машины, понятие ренты, выполняющей, по существу, функцию регулярного (т.е. не вызванного текущей конъюнктурой рынка) смещения цены продукции, чтобы оставшаяся в результате «чистая» стоимость совпала с вычисленными на основе среднестатистических показателей затратами труда:
Рикардо вполне прав, высказывая следующие положения:
«Рента {т.е. дифференциальная рента; он предполагает, что вообще не существует какой-либо иной ренты, кроме дифференциальной} всегда есть разность между продуктом, полученным в результате приложения равновеликих затрат капитала и труда.» «На одинаковых по величине земельных участках», следовало бы ему прибавить, поскольку дело идет о земельной ренте, а не о добавочной прибыли вообще.
Иными словами: добавочная прибыль, если она создаётся нормально, а не благодаря случайным обстоятельствам, встретившимся в процессе обращения, всегда производится как разность между продуктом двух одинаковых количеств капитала и труда, и эта добавочная прибыль превращается в земельную ренту, если одинаковые количества капитала и труда заняты на одинаковых по величине земельных участках с неодинаковыми результатами.
Легко видеть, однако, что вся эта достаточно глубоко (на протяжении нескольких глав) разработанная теория ренты имеет под собой одну главную цель: спасти трудовую теорию стоимости. В то время как если назвать ренту (или иногда величину несколько большую ренты, отражающую в том числе и вклад наиболее бедных ресурсов) тем, чем она и является на самом деле: долей стоимости, вносимой в товар используемыми природными ресурсами, то всё тут же становится на свои места и результирующая модель заметно упрощается. Что особенно хорошо видно на примере самого Маркса с водопадом, который играет в производстве в точности ту же роль, что и капитал (паровая машина), и который был бы капиталом, если бы он был не естественным, а искусственным (т.е. построенной людьми плотиной). Сравним со сказанным в «Критике готской программы»:
Труд не есть источник всякого богатства. Природа в такой же мере источник потребительных стоимостей (а из них-то ведь и состоит вещественное богатство!), как и труд, который сам есть лишь проявление одной из сил природы, человеческой рабочей силы.
И чуть ниже:
У буржуа есть очень серьёзные основания приписывать труду сверхъестественную творческую силу, так как именно из естественной обусловленности труда вытекает, что человек, не обладающий никакой другой собственностью, кроме своей рабочей силы, во всяком общественном и культурном состоянии вынужден быть рабом других людей, завладевших материальными условиями труда. Только с их разрешения может он работать, стало быть, только с их разрешения — жить.
И хотя формально речь тут идёт не специфически о товарах, а просто о потребительных стоимостях (которые могут и не быть товарами), но из самого подхода видно, что природные ресурсы в этом рассуждении практически полностью — с политико-экономической точки зрения — эквивалентны капиталу (т.е. накопленному труду), владение которым также ставит его владельца в положение полновластного господина над теми, кто не владеет ничем, кроме собственной рабочей силы.
Тем не менее, следует признать и тот факт, что у Маркса была ещё одна причина для исключения природных ресурсов из списка обладающих стоимостью товаров: они в те времена чаще распределялись внерыночным путём и во многих случаях у исследователя не было никакого объективного способа определить их стоимость. Но в наше время это возражение в значительной степени снято. Природные ресурсы (а точнее — явные или неявные лицензии на их эксплуатацию) уже давно циркулируют на рынке наравне с любыми другими товарами и их стоимость вполне может быть определена на основе их превалирующей цены.
Наконец, последнее, что следует сказать о природных ресурсах — это что их вброс на рынок (или наоборот — изымание с него) нередко осуществляется в результате военных действий, т.е. кроме источника нетрудовой стоимости они представляют из себя ещё и область перекачки потребительных стоимостей между рыночным и нерыночным секторами.
Нематериальные товары
Помимо уже упомянутой выше интеллектуальной собственности на современном рынке присутствует ещё по крайней мере один важный класс нематериальных потребительных стоимостей — финансовые товары, включающие в себя всевозможные кредиты, страховки, разного рода ценные бумаги и т.п. Маркс уделил этим вопросам довольно много внимания в третьем томе «Капитала» и построил достаточно интересную модель их циркуляции, однако для того, чтобы сохранить в неприкосновенности трудовую теорию стоимости, в этом случае ему пришлось пойти на весьма значительные жертвы.
Во-первых, ему пришлось ввести понятие фиктивного капитала — т.е. товара, не обладающего стоимостью — но который, тем не менее, обладает ненулевой ценой и свободно обращается на рынке, конкурируя с другими товарами за платёжеспособный спрос потребителей. Иными словами, как и в случае с рентой, в модель бы введён некий фактор, который систематически сдвигает цену относительно стоимости, ставя тем самым адекватность экономического смысла понятия стоимости под ещё большее сомнени凇‡‡.
Во-вторых, отсутствие у определённой группы товаров стоимости эффективно выводит трудовую активность всех, принимающих участие в производстве (обслуживании) этих товаров за рамки нашей базовой модели эксплуатации. В результате весьма значительное (особенно — в настоящее время) количество наёмных работников, практически ничем не отличающихся от своих собратьев, занятых в других отраслях экономики, ни содержанием своего труда, ни социальным положением, ни приносимыми своему работодателю доходами, оказывается вдруг «не эксплуатируемым». Конечно, можно было бы попробовать всё же включить этих работников в процесс генерации новой стоимости, признав за финансовыми товарами какую-то стоимость, но — поскольку эта стоимость оказалась бы, вообще говоря, никак не связана с рыночными ценами на содержащие её товары — это, скорее всего, лишь дополнительно запутало бы ситуацию вместо того, чтобы прояснить её.
Резюме
Как видим, трудовая теория стоимости обладает целым рядом недостатков, которые были не столь очевидны 100–150 лет назад, но которые совершенно очевидны сегодня. Она идеально подходила для демонстрации механизма капиталистической эксплуатации в простейшем случае единичного предприятия, принадлежащего капиталисту, однако при попытке перехода к рассмотрению целостной картины экономики она начинала давать определённые сбои даже во времена Маркса. Сегодня же, в значительно более взаимосвязанном мире, в котором капиталисты-единоличники практически повсеместно вытеснены управляемыми наёмным персоналом корпорациями, капитал которых рассредоточен среди достаточно широких слоёв населения, построенная на её основе модель эксплуатации расходится с объективной экономической реальностью настолько, что её более нельзя считать адекватной.
Апрель-август 2005
Продолжение следует
† Какие-то наброски этой картины — того, что сегодня принято называть макроэкономической моделью — можно найти в третьем томе «Капитала». Однако это — действительно не более, чем наброски, скорее план исследования, чем само исследование. К тому же, в свете дальнейшего развития экономики, предложенный там подход представляется не вполне адекватным.
†† В статье «Что делать?» мы обосновали точку зрения, почему современный экономический строй в странах первого (а частично и третьего) мира уже, строго говоря, не является капитализмом и должен рассматриваться как совершенно особая экономическая формация. Здесь мы, однако, дабы не отвлекать внимания на непривычную терминологию, будем по прежнему ссылаться на него как на «современный капитализм» — в противовес «классическому капитализму», рассмотренному Марксом.
††† А в примечании к этой приписке он следующим образом обосновал её необходимость:
Я вставил заключённые в скобки слова, так как при их отсутствии очень часто возникало недоразумение, будто, по Марксу, всякий продукт, потребляемый не тем, кто его произвёл, является товаром.
Как видим, попытки догматического прочтения Маркса, апелляция скорее к вырванным из контекста цитатам (особенно учитывая, что Маркс, как мы убедились, далеко не всегда давал себе труд формулировать абсолютно строгие определения), чем к действительным мыслям автора, стоящим за ними, почти так же стары, как и сам марксизм. Более того, подобный догматический подход — если верить Энгельсу — наблюдался даже не просто часто, а очень часто.
†††† Как видно из следующего замечания в его экономических рукописях 1861-63 гг., Маркс, следуя Смиту и Рикардо, в течение длительного времени именно так и считал:
В целом, эта стоимость товаров — точно так же как и стоимость способности к труду — представляется в действительности как их средняя цена, к которой приходят за счёт взаимной компенсации попеременно падающих и растущих рыночных цен, в результате чего стоимость товаров реализуется, проявляет себя в этих колебаниях самой рыночной цены.
Однако уже в одном из примечаний к первому тому «Капитала» он сообщает, что в какой-то мере пересматривает эту точку зрения:
Постоянные колебания рыночных цен, их повышение и понижение, компенсируются, взаимно уничтожаются и сами собой сводятся к средней цене, как своей внутренней норме. Средняя цена является путеводной звездой, например, для купца или промышленника во всяком предприятии, рассчитанном на более или менее продолжительное время. Следовательно, товаровладелец знает, что, если рассматривать достаточно большой период в целом, товары действительно продаются не ниже и не выше, а как раз по своим средним ценам. Если бы незаинтересованное мышление было вообще в его интересах, то он должен был бы поставить проблему образования капитала следующим образом: как может возникнуть капитал при регулировании цен средней ценой, т.е. в конечном счёте стоимостью товара? Я говорю «в конечном счёте», потому что средние цены прямо не совпадают с величинами стоимости товаров, как думали А. Смит, Рикардо и т.д.
Позже мы увидим, что вынудило Маркса к этому пересмотру.
‡ Обратим внимание на разительное отличие этого подхода от подхода к капиталу, структурную организацию которого Маркс напротив — исследовал до мельчайших деталей.
‡‡ В примечании к последней цитате Маркс пишет:
Впрочем, не следует думать, что так называемый «skilled labour» занимает количественно значительное место в национальном труде. Ленг подсчитал, что в Англии (и Уэльсе) существование более чем 11 млн. основывается на простом труде. По вычете одного миллиона аристократов и полутора миллионов пауперов, бродяг, преступников, лиц, живущих проституцией, и т.д., из 18 млн. населения, насчитывавшихся в стране в то время, когда писалось его сочинение, остаётся 4.650.000 душ среднего класса, включая сюда мелких рантье, чиновников, писателей, художников, школьных учителей и т.д. Чтобы получить эти 4⅔ млн., он причисляет к работающей части среднего класса, кроме банкиров и т.д., всех лучше оплачиваемых «фабричных рабочих»! Даже и bricklayers попадают в категорию «рабочих сложного труда». После этого у него остаются упомянутые 11 млн. (S. Laing. «National Distress etc.». London, 1844 [p. 51—52]). «Большой класс, который ничего не может дать в обмен на пищу, кроме простого труда, составляет главную массу народа» (James Mill в статье «Colony». Приложение к «Encyclopaedia Britannica», 1831).
Тенденцию же к дальнейшему сокращению сложного труда он считал настолько важной, что даже несмотря на уже имеющиеся в исходном тексте многочисленные свидетельства и мнения различных экономистов, он продолжал добавлять подобные примеры в последующих изданиях. Например, во втором:
Г-н А. Старрок, суперинтендант машинного отделения Большой Северной железной дороги, заявляет относительно машиностроения (производства локомотивов и т.д.): «Дорогие (expensive) английские рабочие требуются с каждым днем все в меньшем и меньшем количестве. Производство увеличивается благодаря применению усовершенствованных инструментов, а этими инструментами управляет, в свою очередь, более низкая категория рабочих (a low class of labour)... Раньше все части паровой машины по необходимости производились квалифицированным трудом. Те же части в настоящее время производятся менее квалифицированным трудом, но при помощи хороших инструментов... Под инструментами я разумею машины, употребляемые при машиностроении» («Royal Commission on Railways. Minutes of Evidence», № 17 862 и 17 863. London, 1867).
‡‡‡ В принципе, Маркс был абсолютно прав в своих выводах о невозможности дальнейшего развития производительных сил в рамках классических капиталистических производственных отношений, которые он имел возможность наблюдать и исследовать. Его ошибка заключалась не в том, что он неверно оценил их потенциал, а в том, что он не увидел других — альтернативных коммунистическому — путей развития общества, которые также обеспечивали бы условия для дальнейшего прогресса производительных сил. Из чего им и был сделан не подтвердившийся реальным ходом истории вывод о неизбежности перехода в Европе и США к коммунистическим производственным отношениям (в ближайшие десятилетия или даже годы).
‡‡‡‡ При этом Марксу, естественно, пришлось ввести специальные правила обращения подобного рода товаров, когда вместо единовременного обмена эквивалентными (в нормальных условиях) стоимостями мы имеем одностороннюю передачу стоимости и только лишь через какое-то (и, возможно, очень продолжительное) время — передачу другой стоимости в обратном направлении. Тогда как при подходе к этим товарам как к обладающим стоимостью лицензиям, никаких новых правил просто не понадобилось бы.
Оценил 1 человек
3 кармы