Русская Idea: Наш проект некоторое время назад уделил немало внимания истории «консервативного сопротивления» победному шествию просвещенческих идей в XIX – ХХ веках по европейским странам. В ряде случаев подобный исторический контекст оказался соответствующим современной мировой повестке (Брекзит в Британии, президентские выборы в США в 2016 году). Наш постоянный автор Юрий Каграманов, во многом продолжая такой подход, предлагает читателям обзор литературы современного «сопротивления» во Франции эпохе торжествующего эгалитаризма и мультикультурализма. Статья была написана в основном до начала беспорядков в Париже и лишь отчасти является откликом на них.
***
О европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир…
Михаил Лермонтов
Ещё совсем недавно европейская закатология (cловечко Вячеслава Иванова, придуманное ещё до появления шпенглеровского «Заката Европы») не вызывала у читающей публики большого доверия. К предсказаниям о близком конце европейского мира прислушивались вполуха, или вовсе не веря им, или утешая себя мыслями типа «на наш век хватит». Пока не обозначился грубо-материальный и отовсюду видимый могильщик – мир ислама. Евро-американская, «фаустовская» по известному определению, цивилизация, подобно самому Фаусту в финале трагедии Гёте, слышит стук лопат – это ей роют могилу. В частности, и в первую очередь, это относится к Франции.
Есть ещё идеалисты, которые думают, что пришлые мусульмане рано или поздно ассимилируются на своей новой родине. Но по многим признакам пришельцы скорее ассимилируют коренных. Чем берут мусульмане? Во-первых, числом. Во Франции уже сейчас проживает около шести миллионов мусульман, а по разнарядке ЕС до 2040 года она должна принять ещё 16 миллионов мигрантов, подавляющая часть которых будут мусульмане (немногим меньше должна принять Германия). И даже если полностью остановить иммиграцию (что практически невозможно), огромная разница в рождаемости между коренными французами и мусульманами с течением времени всё равно оставит французов в меньшинстве.
Во-вторых, мусульмане берут укрепившимся в них чувством превосходства, уверенности в себе; чего сегодня явно не хватает их бывшим хозяевам, у которых ныне «кишка тока». Известный деятель «братьев-мусульман» аль-Карадави так определил задачу для своих единоверцев: расположение духа западных европейцев, их либеральные законы позволяют нам расселиться в их землях, а законы ислама позволят нам подчинить их себе. Уже сегодня во многих городах мусульмане выгородили себе целые кварталы, где фактически действуют законы шариата. Это напоминает ситуацию с кальвинистами, после Нантского эдикта 1598 года закрепившими за собой около двухсот крепостей и замков, ставших практически «экстерриториальными» (мы помним, как при штурме одной из таких твердынь, Ла-Рошели, отличились мушкетёры Дюма). Халифы былых времён изумились бы, если бы могли увидеть, сколь успешно проникают «передовые отряды» мусульман в самое сердце Европы.
Зря, наверное, аль-Багдади поторопился примерить мосульский тюрбан Харуна ар-Рашида: стоило ли городить новый Халифат в пространстве, открытом для бомб и снарядов противника, коль скоро «дети Халифата» «мирно» завоёвывают города вожделенной Европы?
В самое последнее время обозначились, однако, и признаки Сопротивления нашествию.
***
Вот только некоторые, наиболее заметные выступления. Журналист Эрик Земмур, получивший широкую известность книгой «Самоубийство Франции» (2014), выступил с новой книгой «Судьба Франции. Когда история мстит за себя»[1]. Констатируя растерянность французов перед нашествием чужеземцев, Земмур винит в ней историков, ответственных за преподавание этого предмета в средней школе и в вузах: в «последние сорок лет» они подвергли деконструкции историю Франции, разбив её на тематические блоки, трактуемые с позиций неомарксизма и мультикультурализма (это, между прочим, близко тому, как велось преподавание в советской школе 20-х годов по методе академика Михаила Покровского). Чтобы исправить положение, говорит Земмур, надо возобновить традицию патриотического нарратива, который вернёт французам чувство идентичности (ощущение себя как того же самого). Намерение благое, но чтобы воспитать в таком духе два следующих поколения, потребуются, наверное, другие сорок лет, а за это время большинство французов, скорее всего, станут зваться Мухаммедами и Ахмедами, будут просыпаться в пять утра по зову муэдзина, будут употреблять в пищу только халяльную еду, и т.д., и т.п.
Сотрудник газеты «Le Monde» Ив Маму выступил с книгой «Великое покидание»[2], в которой обвиняет элиту или, во всяком случае, большую её часть в том, что она ослеплена «русской угрозой» и не видит, откуда к ней подкрадывается смерть. Неотложная задача, пишет Маму, — смена элит, хотя бы и путём гражданской войны (а выступления в недавних днях жёлтых жилетов показали, как легко она может разгореться).Созвучна – журналистка Кристель Ноан: «Вы, – обращается она к элите, – носитесь кругами, как курица, которой отрубили голову, и не понимаете, что вам – конец».[3]
Историк Аристид Лёкат выпустил целый словарь «Великого изнеможения Франции и Европы»[4]. Лёкат говорит об «атараксии» (слишком высокое понятие, сразу вызывающее в памяти образы греческих мудрецов – Ю.К.) народа слабого и усталого», который «перестал любить самого себя». И всё же, как он пишет, «внутри нас» ещё «спят» идеалы (но какие?) и надо только суметь их разбудить. Но как?
Ещё один историк, Пьер Илар, широко представленный в media, спасение Франции видит в восстановлении монархии на твёрдой почве католичества. Сам он истовый католик и этим отличен, скажем, от Шарля Морраса, доныне многими почитаемого (тот тоже не мыслил монархию без католичества, но оставался лично неверующим). По убеждению Илара, Франция начала сыпаться, когда отвергла Отца, как небесного, так и его земного заместителя; ибо истинный владыка Франции – Христос, а его заместитель – король. Связь с Богом порвалась в день, когда был казнён Людовик XVI. Вандея времён революции это, по крайней мере, понимала. «Франция стала переживать муки, ведущие к гибели нашей цивилизации, – пишет Илар, — но сердца, настроенные горЕ, уверены в нашем возрождении, памятуя слова, сказанные Пием IX ещё в 1911 году: «Народ, заключивший союз с Богом в крещальной купели Реймса, не может не опомниться и не вернуться к своему изначальному призванию»[5].
Пока что народ Франции к восстановлению монархии явно не готов. Даже харизматичность герцога Анжуйского, по счёту легитимистов – Людовика XX, вряд ли позволит ему в обозримом будущем занять королевский трон. В политическом поле за восстановление монархии из сколько-нибудь заметных сил выступает фракция «Национального объединения» (бывший «Национальный фронт»), возглавляемая Марион Марешаль Ле Пен. Возможно, что распространение монархических настроений – вопрос времени, но его-то у французов, скорее всего, уже нет.
Развёрнутую программу сопротивления предлагает Филип де Вилье, политик (государственный секретарь в президентство Саркози, а ныне лидер «Движения за Францию»), историк и писатель. В книге «Услышим ли мы завтра колокольный звон»[6] де Вилье предвидит, что завтра колокола Франции затеряются в лесу минаретов, если сами не будут перестроены в минареты. Виною тому политика элиты, как будто загипнотизированной нашествием мусульман; так заяц на дороге, ослеплённый фарами автомобиля, не пытается его избежать. В другом месте де Вилье сравнивает элиту с мольеровским Журденом, который, впечатлённый Великим Туркой, вживается в роль мамамуши.
На вопрос, что делать, де Вилье отвечает, что «необходимо разбудить церковного сторожа, не ради того, чтобы читать отходную, ибо Франция ещё жива, но чтобы ударить в набат, дабы уберечь её от смерти» (р.11). Чуть ниже он пишет, что уже «видит» этот набат, хотя ещё и не слышит его.
Что-то мне этот пассаж напомнил. Действительно, раскрыв роман Гюго «Девяносто третий год», в самом начале его я нашёл эпизод, где маркиз де Лантенак, призванный возглавить восстание Вандеи и Бретани против революционного Парижа, сойдя с корвета «Клеймор» на берег, видит вдалеке набат, то есть раскачивающиеся колокола, но не слышит его, так как ветер относит звук в другую сторону. Реминисценция, вероятно, не случайная: в последние годы история бретонско-вандейского восстания 1793 и последующих годов (нынешний департамент Вандея – малая часть исторической Вандеи, которая вместе с Бретанью занимала весь северо-запад Франции) будоражит умы французов. Как будоражила она умы русских революционеров: все они читали знаменитый роман, поделив симпатии между двумя якобинцами – великодушным Говеном и «железным» Симурденом (к примеру, у молодого Сталина любимым героем – наряду с грузинским абреком Кобой – был Симурден). Но виконт де Вилье, тоже выходец из древнего аристократического рода Вандеи, не намерен идти по пути маркиза де Лантенака, которого щедрый Гюго, хотя он в духе времени симпатизировал революционерам, тоже наделил героическими чертами.
Набат нужен, пишет де Вилье, чтобы разбудить французов, но перевоспитать их должен новый роман о любви, впитавший традицию куртуазности и рыцарственности, свойственную французской культуре в минувшие века. Рыцарь, преклонивший колено у порога Прекрасной дамы – «вот истинный маркёр Франции, её основной идентификатор» (р. 36). В этом образе была красота, а «красота спасёт Францию». Получается, что в этом случае лира «перезвонит» колокол – наоборотно тому, что писал у нас Яков Полонский (у Полонского: «Как ни громко пой ты – лиру // Колокол перезвонит»).
«Виконт, который спит стоя», охарактеризовал де Вилье один из его критиков. Но в его «снах», если уж так их называть, по своему высвечивается острейший для всей евро-американской цивилизации вопрос, а именно, вопрос отношений между мужчиной и женщиной. Между ними всегда есть Третий нелишний – Бог. Отсюда – духовно-душевные воспарения, которые не сводятся к желанию обладать своим «предметом», а то даже и исключают его. В европейской культуре эта линия прослеживается от поэзии трубадуров и прециозного романа XVII века до Сирано де Бержерака как героя пьесы Ростана (оставляю в стороне дон Кихота, который начитался французских рыцарских романов, но был всё-таки испанцем). Пушкин, хорошо знакомый с поэзией трубадуров, воспроизвёл предельный случай такого рода сублимации: его «рыцарь бедный» воспылал страстью к самой Богоматери, то есть «предмету», заведомо недостижимому; хотя слишком чувственное отношение к Ней граничит уже с кощунством.
Но в плотных слоях культуры присутствие Бога требует соблюдения определённых норм полового поведения. Без них не может быть здоровой семьи, а значит, не может быть успешного продолжения рода.
Де Вилье пишет, что мусульманам чужда и непонятна куртуазность. Это не вполне справедливо. Вероятно, он не читал таких поэтов, как Низами или Джами, и не знает, что трубадуры Прованса кое-чем обязаны поэтам мусульманской Испании. Но можно согласиться, что для мусульманского мира в целом мотив куртуазности не характерен. Зато у мусульман крепкие семьи, что выгодно отличает их от европейцев, у которых семьи становятся неустойчивыми, малодетными или вовсе бездетными; не говорю уже о разного рода «экспериментальных» семьях, в которых рождение ребёнка в принципе невозможно.
А европейский роман о любви чахнет независимо от личных качеств его протагонистов. У Пастернака есть точное замечание: любовь Юрия Живаго и Лары соотнесена была «со всею лепкою мира». Но что делать, если «вся лепка мира» теряет первоначальную красоту, теряет даже какую-либо определённость?
Только слабые отсверки былой куртуазности можно отыскать в современной культуре.
Крепкая семья – главное преимущество мусульман, если сравнивать их с европейцами. Она не только поднимает цифру демографического роста; семейный очаг даёт тепло, необходимое для нормального развития подрастающего поколения, более того, выносится и на улицу, в какой-то мере согревая и её тоже. А что в европейских городах есть в этой мусульманской сплотке мафиозные и криминальные аспекты, то это объясняется обстоятельствами вселения в незнакомые доселе места.
В новой книге «Тайна Хлодвига»[7] де Вилье несколько корректирует свои взгляды. Здесь он уповает на то, что Францию спасёт не прошлая красота, но «возвращение к простым ценностям, к корням, к родной земле, к добрососедству, к самоощущению жизни в большом времени, к трансценденции» (р. 24). Воплощением всех этих ценностей является в его глазах король Хлодвиг I (481 – 511 года), основоположник Французского королевства и его Креститель. О куртуазии Хлодвиг не имел никакого понятия; чтобы узнать, что это такое, ему следовало бы прожить ещё целых шесть столетий.
«Тайна» здесь вот в чём. В отличие от других варварских конунгов, исповедовавших арианство (а в арианстве, между прочим, есть моменты, сближающие его с исламом, в частности, это отрицание Троицы), Хлодвиг твёрдо держался своей языческой веры. Ещё перед решающим для судеб его страны сражением с алеманнами при Толбиаке (496) он молил Вотана наслать на своих врагов свирепых валькирий. Но после победы почему-то забыл отблагодарить за неё хозяина Вальгаллы, а спустя не так много времени крестился в Реймсе в ночь на Рождество 498 года, приняв христианскую веру в её ортодоксальном, «никейском» варианте. Впрочем, и здесь не обошлось без участия «прекрасного пола», хотя его ещё так не называли. Определённое влияние оказали на него две женщины (в вопросах веры женщины нередко бывают чутче мужчин) – св. Женевьева (св.Геновефа в православии)и принцесса Клотильда Бургундская, ставшая его женой. Но де Вилье полагает, не без некоторых на то оснований, что решающий толчок дало ему какое-то чудо, свидетелем которого он стал и о котором мы ничего не знаем.
Сегодня, пишет де Вилье, Франция стоит перед выбором: «Хлодвиг или Коран». Разумная постановка вопроса, если видеть в первом французском короле символическое воплощение тех начал, о которых сказано выше (в цитате со стр. 24). И если повезёт с каким-то новым чудом. Потому что прозаическое, так сказать, рассмотрение вопроса оставляет Франции очень мало шансов на спасение.
***
На протяжении истории Франция не раз выступала запевалой в европейском хоре. Она стала первым православно-кафолическим королевством на развалинах Западной Римской империи. Французы явились инициаторами крестовых походов и французское рыцарство стало основным их участником. Во Франции родилась самая радикальная ветвь протестантства – кальвинизм. Она же стала родиной Просвещения и последовавшей за ним кровавой революции, послужившей примером для всех последующих революций. Потом первой в Европе французская культура «зацвела» декадансом. И наконец, уже в недалёком будущем Франция обещает стать первой в Западной Европе мусульманской страной. За которой неизбежно последуют другие.
Маркиз де Лантенак так говорил в разговоре с Говеном: «Если Абдуррахман возвратится, он уже не очутится лицом к лицу с Карлом Мартеллом». Напомню, что в 732 году Абдуррахман возглавлял войско мавров, которому нанёс поражение Карл Мартелл, предотвратив таким образом дальнейшее его продвижение вглубь Европы. Удивительное пророчество: в годы написания романа (1873) никому в Европе даже в страшном сне не могло привидеться, что мавры снова посягнут на Европу. Гюго был в общем прогрессистом, но художественное чутьё подсказывало ему, что с «корабля современности» непредусмотрительно выброшено за борт нечто важное и необходимое для общества, что со временем приведёт его к упадку[8].
Только нынешний «Абдуррахман» многолик и не размахивает кривой саблей. Лишь отдельные его лица прибегают к современным, коварным способам кровопролития.
Вообще похоже, что войны отодвигаются куда-то в поднебесье. В парижском Музее инвалидов есть фреска, изображающая ту самую битву при Толбиаке. Она происходит на двух уровнях: вверху, под облаками сталкиваются друг с другом какие-то боги, а на земле сражаются люди. Это метафора того, к чему мы идём сегодня: в поднебесье нацеливаются друг на друга (пока, слава Богу, только нацеливаются) смертоносные «боги», поставленные на ноги, точнее сказать, окрылённые в лабораториях и на испытательных полигонах, оставляя людское копошение далеко внизу. Но чем бы ни кончилось противостояние под (и за) облаками, в конечном счёте ход истории определяется всё-таки на земле; и здесь же создаются лаборатории и испытательные полигоны.
А история явно поворачивается спиной к Франции, как и к другим западноевропейским странам. Причиною тому уклон, взятый Европою в Век просвещения, погрузивший её в мир интеллигибельных понятий и рациональных конструкций, ценою утраты фундаментальных интуиций. Нельзя отрицать ценность некоторых политико-юридических новаций Просвещения, но без понимания органики, которая связывает общество, оно превращается в подобие трёхногого стула, в любой момент могущего упасть. Исторический опыт показал, что принципы свободы и равенства имеют право на существование лишь в антиномическом сочетании с их противопонятиями: свобода – с несвободою, равенство – с неравенством. Не говорю уж о братстве, которое реально осуществимо и духовно оправдано только в Церкви.
Христианство придавало Европе остойчивость, если употребить морской термин, позволявшую плыть вперёд, не утрачивая связи с «портом отправления». Выветривание христианства, ставшее особенно заметным в последние тридцать-сорок лет, привело к тому, что Европа затерялась в открытом море и, утратив ориентиры, перестала чувствовать себя собою и становится жертвой чужеродных ей сил. И ничего другого ей не остаётся, как «ждать околеванца».
Ещё один виконт из того же мятежного края, Франсуа де Шатобриан ещё двести лет назад пророчествовал: недолго протянет общество, которое станет поклоняться Меркурию-вору и Венере-проститутке. Сегодня можно с большой долей уверенности сказать, что «douce France», «сладостная Франция» не выживет, если не примет горькое лекарство в виде Закона Божьего (который в христианстве подготавливает к высшему – Закону любви). Чтобы избежать горчайшего –шариат.
«Странная смерть Европы», пишет английский публицист Дуглас Мюррей в книге с таким названием[9], и в первую очередь Франции, наступит много раньше того срока, который спрогнозировал Шпенглер, давший европейцам на дожитие двести лет. А «странной» он называет её потому, что никто не предвидел, что в роли погубителя выступит мир ислама, давно уже считавшийся глубоко отсталым. Знаю только одно исключение — Байрон в «Чайльд Гарольде» допускал, что когда-нибудь аравийский ваххабит, что «словно тать, разграбил усыпальницу Пророка, // Пойдёт пятою Запад попирать». И ведь именно ваххабиты задают тон в мусульманских общинах Европы. Их известный культурный нигилизм возымеет для европейцев ещё более тяжёлые последствия, чем те, к которым привело вторжение варваров в последние годы Римской империи.
***
У русского человека почти неминуемая – если, повторю, не вмешается в дело чудо – гибель Европы вызывает глубокую горечь: всё высокое и прекрасное, что было в Европе и в частности во Франции нам дорого и близко. А в практическом плане возникают некоторые неотложные соображения. Во-первых, веками проложенное русло дискуссий на тему «Россия и Европа» становится достоянием истории. Потому что в не столь отдалённом будущем к западу от нас вырастет – Восток. Такой вот реприманд!
Во-вторых – нет худа без добра –исламизация Европы может поспособствовать более или менее благополучному разрешению крайне важного для нас украинского вопроса. Потому что шлях в Европу, которым бредит Киев, утратит в этом случае для него всякую привлекательность. Если только украинский Иван, как в оперетте «Запорожец за Дунаем», не пожелает стать турецкоподданным Урханом, что маловероятно.
В-третьих, нельзя закрывать глаза на то, что наше общество болеет некоторыми из тех болезней, какими болеет европейское, только не в столь острой форме. Смущают и некоторые параллели между нашей историей и французской. Русская революция была, как известно, во многом скопирована с французской. И в последующей истории есть некоторые сходства: за революцией наступает этап «триумфа воли» (Франция при Наполеоне, Россия при Сталине), столько же обязанный новым идеям, сколько расходованию накопленных веками энергий, за которым следует не слишком заметное движение по наклонной, что заканчивается, примерно в одно и то же время – отсчитывая от революции, спустя три четверти столетия – обвалом (Франция 1870 года, Россия 1991-го) и дисквалификацией первоклассной державы во второклассную. Но кроме параллелей существуют ещё и некие меридианы, а они у нас с французами – разные. Детерминизм не определяет ход истории. «Звёзды с путей своих» (Суд. 5 : 20) нисходят с небес, чтобы вмешаться в земные дела.
А попытки остановить исламизацию Франции, как и остальной Европы, даже если они обречены на неудачу, заслуживают уважения; и во всяком случае к ним стоит присмотреться.
[1] Zemmour E. Destin francais.Quand l Histoire se venge. « Albin Michel». Paris, 2018.
[2] Mamou Y. Le Grand abandon. «Toucan». Paris, 2018.
[3] Neant C. Analyse de l histerie et de la russophobie occidentale. – «Agora Vox». 17.4.2018.
[4] Leucate A. Dictionnaire du grand epuisement francais et europeen. «Dualpha». Paris. 2018.
[5] Hillard P. Pour le roi a venir. – «Boulevard Voltaire», 20. 1. 2016.
[6] Villiers Ph. de. Les cloches sonneront-elles demain. «Albin Michel». Paris, 2016.
[7] Villiers Ph. de. Le Mistere Clovis. Paris: «Albin Michel», 2018.
[8] «Dry-rot (англ. сухая гниль древесины. – Ю.К.) – писал Гюго в одной из поздних статей,- как бы выедает сердцевину у этого здания (европейской цивилизации. – Ю.К.)….и вкладывает туда нечто неведомое, позволяя ему простоять до того дня, когда оно рассыплется в прах» (Гюго В. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 14. М., 1956. С.439).
[9] Murrey D. The Strange Death of Europe. «Bloomsbury». London. 2018.
10.12.2018 / Юрий Каграманов
Оценили 0 человек
0 кармы