Леонид Крутаков. Нужны ли нам мифы и "Большой проект"

Тема эта не пестрит новостными заголовками и не обсуждается в ходе многочисленных ток-шоу, поэтому начну с древней цитаты.

«Мертвые молчат. Бесчисленная их армия не встает из могил, не кричит на митингах, не составляет резолюций, не образует союза и не имеет представителей в совете рабочих и солдатских депутатов. Тихо истлевают они в своих безвестных могилах, равнодушные к шуму жизни и забытые среди него. И все же эта армия мертвецов есть великая – можно сказать величайшая – политическая сила всей нашей жизни, и от ее голоса зависит жизнь, быть может, на много поколений.

Что думали бы умершие, если бы они не умерли, а остались живы – есть, в конце концов, совершенно праздный вопрос; быть может, многие из них были бы столь же грешными, слепыми, безумными, как те живые, что хозяйничают ныне. Но они умерли, и живут преображенными в народной душе. Там, в этой новой глубинной жизни, они неразрывно слились с тем делом, с той верой, ради которых они погибли; их души внятно говорят об одном – о родине, о защите государства, о чести и достоинстве страны; о красоте подвига и о позоре предательства.

В этой преображенной жизни, в глубине народного духа, в которой они отныне суть огромная действенная сила, они глухо ропщут против умышленных и неумышленных измен, против демократизированного мародерства, против бессмысленного и бессовестного пира на их кладбище, против расхищения родной страны, обагренной их кровью».

(Семен Людвигович Франк, август 1917 года).

Дата здесь важна для понимания исторического периода и восприятия последующего текста. Царь свергнут, либеральная революция в самом разгаре, страна в руинах, большевики к власти еще не пришли, все совпадения с сегодняшним днем случайны.

Текст написан для VIII Всероссийского конгресса политологов, на котором мне пришлось выступить с темой об импорте логосферы, провоцирующей историческую раздробленность России. Поэтому стиль разнузданный.

Главное, что следует понимать, это то, что новая терминология всегда означает новый проект и новую модель управления. У проекта всегда есть архитектор, а у модели – выгодоприобретатель. Новая лексика, которую мы импортируем, меняет не мир, а наше восприятие мира (нас самих).

Проблема тут в том, что создатели новой терминологии пытаются осмысливать свою действительность (они ищут ответы на возникающие социальные и политические вызовы исходя из СВОИХ целей, СВОИХ задач и СВОИХ интересов). Хайдеггер считал язык лобзиком для выпиливания будущего. Вместе с чужой лексикой, мы импортируем чужое будущее, порой не понимая семантику грядущих перемен.

Как пример. На сленге нью-йоркских биржевиков ваучером называют ненадежного партнера или мужской половой орган. Тут следовало бы отдать должное остроумию американских консультантов Анатолия Чубайса, но последствия бездумного импорта чужих смыслов гораздо серьезнее. Мы свою промышленность буквально кинули через ваучер. В этом смысле, ваучеризация аутентично (по фене) характеризует приватизацию, качество новых собственников и все реформы Гайдара.

Когда мы используем новую терминологию (ниашоринг, оншоринг, аджайл, блокчейн, диджитал и т.д.), то думаем, что открываем новые горизонты и осваиваем новый проект. На самом деле мы примеряем на себя версию «чужого» проекта, «чужими» и в интересах «чужих» разработанную. Нам кажется, что мы самостоятельно принимаем решения. В реальности нам их инкорпорируют.

Заимствуя лексику, мы действуем безответственно, не отдаем себе отчет о последствиях («не отвечаем за базар»). Перефразируя французского социолога и философа Леви-Стросса, ни одна цивилизация не может принять другой образ мыслей, не потеряв себя.

Язык – это не только «лобзик будущего», это еще и крепость прошлого. Язык – основной носитель культурной матрицы. Чип, на котором записано программное обеспечение, формирующее образ жизни, социальную и политическую модель общества. Именно поэтому глобализация напрямую сопряжена с универсализацией терминологии (стирание границ восприятия).

Маркс и Ницше считали, что люди рабы слова. Чужая лексика делает нас подпроектом, несамостоятельной страной, буквально, рабами чужой семантики. Отсюда вторичность нашего внутреннего политического дискурса, его подчиненность внешней повестке (вечное желание заскочить в последний вагон, уходящего на Запад поезда).

Суверенитет (самобытность) в политике и унификация (денационализация) в экономике не стыкуются (не когерентны). В политике мы говорим на «языке березок», а в экономике используем систему оценок и показатели эффективности англосаксонской модели развития (язык «чужого» цивилизационного проекта). Нам говорят: вы должны стать нормальной страной (Португалией). На деле нам ломают исторический хребет.

Копирование моделей отработанных на другом социальном материале, приводит к уродливым, порой чудовищным результатам. Отечественный капитализм потрясающее тому свидетельство. Социальная шизофрения путь к саморазрушению и хаосу. С начала 90-х гг. мы не самих себя (образ жизни) воссоздаем, а строим эрзац Запада, сбивая и хаотизируя внутренние настройки общества.

Человек не существует вне мифа (целостная, ценностно ориентированная, картина мира). Миф защищает наше сознание от когнитивного диссонанса и формирует (влияет) образ будущего. Поэтому на Западе производство «черных мифов» о России поставлено на поток. У народа с раздробленной историей и, как следствие, раздвоенным сознанием (Сталин герой и тиран, Иван Грозный создатель России и кровавый деспот, большевики спасители империи и ее губители) нет будущего.

Способность человека менять свое поведение и свои действия с учетом прошлого опыта формирует историческую проектность в виде национального государства. Когда прошлое деформируют, деформируется будущее, рвется связь времен (традиция). Дробление истории ведет к утере национальной идентичности. Отключив историческое восприятие, ты лишаешь народ перспективы (пролонгация в будущем). На месте нации возникает толпа, с которой можно делать что угодно.

После Второй мировой войны США ставили перед собой задачу выбить имперский дух из Англии, тевтонский – из Германии, и самурайский – из Японии. Не просто задачу, это был проект с промежуточными целями и параметрами. А сегодня, прямо на наших глазах, в центре Европы (на Украине) совершается историческое преступление – уничтожают целый народ и создают на его месте новый.

Ценности не просто консервативны, они тоталитарны (не допускают двойного толкования или, как модно сейчас говорить, двойных стандартов). Именно ценности формируют «культурную гегемонию» в обществе, цементируют его в нацию. Обратный процесс денационализации описан Гомером. Чтобы превратить спутников Одиссея в свиней, Цирцея поила их напитком забвения (посмотрите на Украину).

Нам не удастся рационализировать (запроектировать) свое будущее, пока мы не сведем к общему показателю прошлое. Пока будем считать свою историю болтанием маятника от одного края пропасти к другому (от либерализма к консерватизму) и не начнем оценивать ее поступательно. Без исторической идентичности мы никогда не сможем понять, «что мы хотим» или хотя бы «чего мы не хотим». А наши цивилизационные антиподы будут использовать эту историческую болтанку для разрушения нашего настоящего. В конце этого процесса украинского сценария.

К сожалению, работа по рационализации истории («понять и простить») сегодня если и ведется, то очень слабо, почти незаметно. Новые исторические сериалы типа «Годунова» или переименование аэропортов не решают проблему, а лишь маскируют (тюнингуют) исторические разрывы, провоцирующие социальную раздробленность («война всех против всех»).

«Русский мир» и «русская весна», пожалуй, единственное, что приходит в этом смысле на ум. Однако эти мощные по эмоциональному воздействию на национальное сознание идеологемы так и не получили развития. Все уперлось в пенсионную реформу, точнее в способ ее принятия. Содержательного разговора не было, реформу буквально протащили. Провели для этого специальную (политтехнологическую) операцию. Объектом манипуляции был не идеологический враг, а собственный народ.

«Народ» здесь не как сумма налогоплательщиков, а как субъект (создатель и носитель) исторической проектности (Nation State). Для значительной части нашей элиты, сформировавшейся в рамках проекта встраивания в мировую цивилизацию (превращение «варварской» страны в «нормальную Португалию»), народ как субъект истории помеха на пути прогресса. Когда народ противится денационализации (буквально орет о своем праве на жизнь), это называют популизмом. И это не только в России.

«Пенсионные» последствия мы увидели на выборах в Хакасии, Хабаровске и Владимире. Сейчас идет разбор ситуации и поиск виновных. Причины ищут в неадекватности претендентов на губернаторские посты и недостаточной активности телеканалов. Это может означать только одно: «русский мир» – мираж. Нет никакой «большой идеи», есть только план по валу.

(Возможен другой вариант: нет ответственных за «большую идею», а если они есть, то они выведены за рамки ответственности. Что тут хуже, не сразу скажешь.)

Вопрос легитимности власти на местах решается у нас технически – как обойти социальный запрос и провести во власть «правильных» людей. Выборное законодательство меняем чуть ли не каждый электоральный цикл. Речь не о том, чтобы отворить во власть калитку для «неправильных». Речь о необходимости работать с избирателем не одноразово (электорат, как известно, одноразовый народ), а системно.

Средний (не облеченный властью, ресурсами или особым знанием) человек является основой социального порядка. Если такой человек начинает сомневаться в своем понимании происходящего, если картинка в телевизоре не совпадает с реальностью, он впадает в анабиоз. Теряет способность к рациональному (адекватному ситуации) поведению, превращаясь в реальную угрозу уже не для власти, а для государства.

Этот социальный феномен, мы сегодня видим на Украине, а совсем недавно наблюдали у себя во дворе. После залоговых аукционов у режима Ельцина не было ни единого шанса на восстановление общественного доверия (легитимности). Единственное, что удержало тогда страну от окончательной хаотизации, это страх перед этой самой хаотизацией. Как бы нам сегодня не упустить исторический шанс на сохранение культурной субъектности (представительство в мировой цивилизации).

Тема наличия/отсутствия «большого проекта» полемически сама по себе острая. В дополнительном обострении не нуждается, но тем не менее. Допустим, что идеологическое содержание страны жестко персонифицировано («Мы за Путина»). Что это значит?

Во-первых, это означает, что власть устойчива ровно до тех пор, пока президент соответствует запросу общества. А, во-вторых, данная конструкция ставит перед страной жесточайший вызов: «Что после Путина?», «За кого будем потом?». Один раз мы уже с таким вызовом не справились – рухнул СССР. На этот раз рушиться будет Россия.

Понимаю, что вопрос очень токсичный, но если мы хотим осознанного будущего, то заданы должны быть все вопросы. Иначе мы рискуем зависнуть в «вечном настоящем».

Создать стратегическую глубину проекта «Россия» можно только в том случае, если восстановить глубину историческую. Как говорилось выше, переименования аэропортов не достаточно. Отработка темы накоротке (многочисленные ток-шоу и, страшно сказать, «Москва. Кремль. Путин») тут не годится.

Наращиванием потокового видео, рост цитируемости, узнаваемости и прочие KPI проблему не решат. Повышая плотность информации, мы не создаем новые смыслы, а в условиях растерянности населения только повышаем его озлобленность.

Задача требует длинной проектности. Это очень серьезная и глубокая работа. Необходимо вписать русскую революцию и советский период в историю страны не в виде аномалии (историческая конвульсия), а как естественный этап ее развития, неизбежный ответ на февральский переворот. Для понимания, на момент прихода большевиков к власти 91% уездов России были охвачены крестьянскими погромами (шел передел земли).

Нужен обстоятельный и доверительный разговор с обществом. Необходимо менять принципы подачи информации. Переводить СМИ с мозаичной картинки на отображение целостной картины мира. Созидание и интеграция должны стать редакторским оселком в противовес дроблению и разрушению.

По сути, нам надо заново мифологизировать свою страну. Главным параметром должен стать не исторический материализм или экономический детерминизм. Оба подхода всю предшествующую историю страны «объявляют» ошибкой, в лучшем случае, – подготовкой к правильному выбору. История у нас начинается либо с 1917, либо с 1991 года. Все, что было «до», несущественно и носит факультативный характер.

Центром исторической концепции должен стать социальный феномен России, как мира, в котором сосуществует огромное разнообразие культур. Именно в разнообразии культур (не в их унификации, не в «плоском мире») заключается цивилизация. Благо русская философская школа в этом смысле просто кладезь.

В элитном (закрытом) формате национальная стратегия развития сегодня уже не реализуема. Если мы не перейдем в формат большого соглашения, которое зафиксирует принципы и целевые показатели этой стратегии в публичном пространстве; если стратегия не станет условием выживания политической нации и ее элиты, то мы никогда не добьемся гомогенности внутри и независимости вовне.

Мы так и будем на каждых выборах решать вопрос жизни и смерти, выбирать между двумя проектами и двумя историями: «белой» и «красной». Решения должны приниматься в рамках общей (не путать с единой) стратегии и общей истории, как это происходит в англосаксонской традиции.

Самое печальное, что в ходе обсуждения темы на секции, сама проблема вопросов почти не вызвала. Принципиальными были только два возражения. Первое – как это сделать или это сделать невозможно. Второе – кто это сделает или делать это некому. Это означает, что проблему в экспертном сообществе видят, но как задачу ее для себя никто не формулирует. Дескать, на нет и суда нет.

Мир вступает в период слома старой социально-экономической формации, рушатся города и царства, в движение пришли целые народы, а мы решаем задачи в рамках годового (в лучшем случае, 3-летнего) бюджета

В заключение еще немного Франка:

«Было бы бесполезно говорить живым, упоенным соблазнами жизни, о нравственных обязанностях в отношении памяти мертвых; было бы смешным донкихотством надеяться на успех, взывая теперь к чувствам благородства и верности прошлому, напоминая, что даже истинное счастье, купленное ценою забвения погибших и измены их делу и вере, есть нечто презренное и недостойное человека. Но имеющим уши, чтобы слышать, быть может, полезно напомнить, что такое забвение мертвых небезопасно для живых. Если не совесть и человеческое достоинство, то простой страх и политический расчет должен был бы подсказать менее равнодушное отношение к памяти умерших».