Да святится имя твое...

1. Отец мой прожил среди людей недолгую жизнь: не дотянул и до пятидесяти. Так бывает, и так получилось. Конечно, он продолжает жить в моих воспоминаниях, в моей крови, в моём сердце. Теперь вот ещё и во внуках (которых он земными глазами не увидел, но которые даже внешне на него похожи). Помню, он говорил, как важно, чтобы жизнь твоя продолжилась в тех, кто идёт дальше. Идём и будем идти. Царствие тебе Небесное, папа!.. 

2. Там, у тебя на небесах, живут многие, кому удалось не только продолжиться, а и повести за собой. Повести единственным, наверное, верным — узким путём — к свету, к ни в чём не нуждающейся любви, к не цепляющейся за объяснения вере, к вечно ускользающему от догм бессмертию. Многие, забывшие себя и обретшие имя. Таковы Гендель, Моцарт и Бах; Тициан, Рублёв и Да Винчи; Клайв Льюис, Антоний Сурожский и Честертон; Мамонтов, Морозов и Сибиряков; Данте, Пушкин и Достоевский... Таковы и те, чьи имена, может быть, не столь звучны, но кто, несомненно, имел светлый глаз и умноженные духом силы. 

3. Там, в лазорево-золотом царстве, неотделимом от нынешней жизни, собраны те, чьих прижизненных имён зачастую не слышали: всегда найдутся другие, кто затмит бенгальским огнём поспешной «славы», морозной голубизной наградных лент, золотистым отсветом будущих черепков — что ж, такова их скоропостижная воля. Но проходит мгновение, выметает пыль, конфетти и змейки — и остаются камни: кто-то, кто однажды прижал тебя к сердцу, занимает в ней больше места, нежели прах сотен других, эрегировавших ум и манивших к успеху.

4. Я помню дюжины слов, ставших именами. И я не помню тысяч имён — не знаю, не успел узнать, не захотел, не было нужно. Врач, примчавшийся в четыре утра на операцию; секундный учитель, вскользь намекнувший на судьбоносную книгу; мужик, схвативший за шкирку перед несущимся автобусом... — как вас теперь зовут? Кто позвал вас в мою жизнь на крохотный, ничем не измеримый миг? Я не знаю... Я помню. Там, в лазорево-золотом царстве где-то внутри меня звучат имена принёсших слово, — но развеялись имена несущих хлеб. Непроизносимые, наверное, имена.

5. Я должен покаяться за изменчивую память. Я не каюсь: не чувствую, не силюсь, не хочу. Я хочу лишь отдать должное безымянному человеку, папа. Беззвучно, безнадёжно. Кажется, даже бессмысленно — так, наверное, как и мне кто-то оставляет долги, когда-то наотмашь мною наделанные. Устаёт ждать — и оставляет. В далёком-далёком детстве — ты помнишь? — я ещё ничего не знал про выбор социальных ролей, и мне казалось, что всякий статус человека — это его необходимая людям профессия. Милиционер — профессия, но профессия и преступник! Уличный хулиган, пьяница в канаве, бездомный бродяга, попрошайка на паперти — всё это профессии, причём их не выбирают, а просто они для чего-то даются — как цвет глаз или родители. Для широты охвата и полноценности общества. Для жизнеспособности общества, вернее всего. Шли годы, и я постепенно... укрепился в детских иллюзиях. Да, «женщину, религию, дорогу» каждый выбирает сам, но делить профессии «по признаку благородности» я не научился. Есть те, что помогают, и есть такие, которые помогают тысячекратно. Встречаю оборвыша-клошара — а вижу зеркало: кто лучше этого несчастного (?) человека (!) покажет мне блеск и мощь моего милосердия и готовности любить? Отдёргиваю взгляд от убийцы — но вижу продолжение себя в осатанелые минуты поиска справедливости.

6. Я мало чему научился, отец, я почти не умею видеть свет, когда его сильно хотят упрятать. Ведь есть дела, несущие жизнь, но есть и те, что требуют обратного. Забавно, но к этим последним липнут с самой неутолимой страстью — как мухи, очертя голову срывающиеся на мёд. Что или кто заставляет человека забыв себя идти за блестящим протезом? Что или кто так неумолимо манит его в горнило власти или даже только во властный предбанник? — Страх? безверие и страх? Или всё те же черепки, шаткое право козырнуть веским словом, лихорадочная надежда остановить им солнце и разрушить города? Шанс красиво заледенеть в многоглазом экране? Почему они так спешно натягивают саван, чтоб быстрее улечься в тесную домину? Улечься — поскорее укрывшись за деревом? Что остаётся от человека, когда он бежит за звоном и блеском — от золота и солнца? Папа, я знаю, это было в твоей власти — и ты отвёл меня от соблазна. Папа, если в твоей воле, научи видеть свет сквозь соблазн. Пусть кому-то удобнее в тряпках и дереве, — я хочу видеть свет сквозь дерево и тряпки. Я не стану Фемидой — я хочу видеть человека. Я хочу быть как этот свет. Я хочу, как ты, быть этим светом. 

7. Убереги моих детей, папа, — продолжение тебя и меня на этой земле. Я сделаю, как ты учил меня. Я покажу узкий путь и не отдёрну руку.

—

Я ношу твоё имя, отец. Ношу как отчество, — как золотой купол над именем собственным. Как крест на куполе. Анатолий. Анатолий Сергеевич. Вечная память и вечная благодарность тебе, папа. Я сделаю, как ты учил меня. Я оставлю свет включённым.