Памяти...

Вот тоже интересно. Если сейчас задать вопрос: «Хотели бы вы, чтобы вся эта история с вирусом и арестом оказалась сном, от которого вы завтра проснётесь, и всё будет как прежде?» — полагаю, большинство бы ответило: «Конечно! чё спрашиваешь-то?». Но подозреваю, что чем дольше будет длиться «переход через Синайскую пустыню», тем больше людей станут говорить: «В прошлое?! К тому, что было? Ну уж нет, не предлагайте. Хватит, намаялись. Пусть обетованная земля останется только мечтой, пусть! — но жить мечтой значит хотя бы передать её детям — а значит жизнь уже оправдана»... И это даже не подозрение, это надежда. Надеюсь, что так будет. 

Большое видится на расстоянии, а память услужливо очищает прошлое от переживаний, оставляя лишь приятное. Потому-то и роптали многие, и просили вернуть их в Египет к сытным котлам. Но потому же и нужно, чтобы умерло поколение, прикипевшее к сладкой памяти. Чтобы умерла сама память, другими словами. Наверное, память в этом смысле — злейший враг надежды. Она держит нас в прошлом, выставляя его в ярких красках, а, будучи сопряжена со страхом, — заслоняет собой будущее. Но каждый шаг человека — это шаг в будущее, в вечность; тогда как прошлое отмерло и, если вернётся, то, как мы помним, — только лишь в виде фарса.

Диковато звучит, правда, — умертвить память, чтобы жить? Наверное, чем сильнее мы отождествляем себя с воспоминаниями, со своим не похороненным, стонущим в мавзолее прошлым, — тем труднее представить, что жизнь может выглядеть как-то иначе. Впрочем, надежда и не умеет выглядеть как память.

Пустыня всегда возвращает человека к себе. Но — и это важно: не через память — а как раз через очищение от неё. В этом, если хотите, и лежит смысл человеческих бед и катаклизмов. И такой взгляд делает наших врагов не больше, чем смешными учителями, которых только и остаётся, что жалеть и благодарить. Те, кто стоит за войнами, геноцидом, уничтожением и травлей людей, — несут, разумеется, смерть — но страшно не это: в самом деле, стоит ли пугаться того, чем будет увенчана пред алтарём каждая наша жизнь? Страшно другое: ужасы людских игрищ очень быстро заполняют память — и мы охотно подменяем ею картину жизни, — которую... затем заботливо передаём детям. Но те же персонажи (и тут не стоит обольщаться: персонажем этим может в мгновение ока стать любой из нас) ставят перед нами не только отражение, но и само зеркало. Вопрос в том, сумеем ли мы перестроить оптику, чтобы оторваться от завораживающей картинки — и разглядеть кусок стекла с амальгамой, заслоняющий надежду? Если сумеем — впору благодарить режиссёра, отталкивать стекляшку и смотреть вперёд, зная при этом, на что способен «кинематограф».

Противостоять злу осознанно человек не может: зло и есть порождение сознания — и потому, как зачинщик, всегда будет на шаг впереди. Человеку остаётся реагировать, а значит вовлекаться в игру зла по его правилам. Недаром, наверное, Эйнштейн говорил, что никакая проблема не решается на том уровне сознания, на каком создана. Зло остаётся в памяти; более того: когда в памяти остаётся добро — оно рано или поздно тоже становится злом. Пусть не острым, пусть таким, с которым давно смирились, но обязательно злом — пылающим добром оно не остаётся. Добро не бывает в прошлом. Если одолжил кому-то денег, если сделал кому-то добро — правильнее всего тут же забыть об этом, так ведь? Иначе на грибках памяти разрастётся культура гордости, которую выводить ещё труднее, чем откровенное зло. Впрочем, добро, как противовес зла, лежит с ним в одной плоскости и потому так же, как зло, не ведёт к жизни. Что есть разделение на плохое и хорошее, если одно сравнивается с другим и первое легко сменяется вторым, стоит лишь подкрутить окуляр? Топтание на месте, не больше. История человечества, как мы помним, хорошо это демонстрирует.

Человек не может противостоять злу — но он может не знать его. Это не значит, что зло нужно прощать или отводить глаза. Это другая мерность, если позволите. Это значит вспомнить о размере человека, о его родословной. Что труднее сказать: «встань и ходи» — или «прощается тебе зло»? Но чтобы человек встал и пошёл, необходимо, чтобы он не знал, что можно быть неходящим. Не помнил. Не знал. Ещё важнее — чтобы не знал тот, кто будет говорить. Если же, напротив, станешь (продолжишь) учить «неумению ходить» сего малого, то лучше, чтобы тебе самому привязали к ногам жернов твоей памяти и бросили в море.

Наверное, у нас есть другая память — настоящая, не привязанная ко времени. Не та, в нагноении которой кишат страхи, обрезки ожиданий и лишь редко поблёскивают стекляшки былых удач. Не та, что цепляется к тебе одной лапой — и девятью другими держится за окоченевшее прошлое. Другая — безвременная и беспричинная, не укладывающаяся ни в сознание, ни в социальные архивы. Другая — свободная от каталогизации и классификации. Другая — которой только и можно греться, по которой только и получится жить, не споря с надеждой. Другая — с которой ты и родился на свет. Настоящая, пульсирующая память. А надежда... чем дальше отваливается от нас короста прежнего, стыдливо-условного мира — тем она сильнее толкает вперёд — возвращая нас в живую родительскую, полнящуюся любовью колыбель. Верю.

Мира вам друзья! Надежды, любви и тепла!

;-)