«БК» Данте и «БК» Достоевского. 7 смертных грехов

И снова возвращаюсь к «Братьям Карамазовым». Не могу, видимо, не возвращаться. Сегодня хочу поразмышлять о семи смертных грехах. И, разумеется, о Дантовом Чистилище. 

Восхождение Данте всегда не давало покоя писателям: слишком уж заманчиво покорить эту планку. Гоголь, например, сдюжил лишь с «Адом», а вот на «Чистилище» обжёгся. Между тем умница Достоевский — взял и тихо справился. Где? Здесь же, в этих бездонных «Братьях Карамазовых», где ж ещё!

Да, «крайние» миры тут схематичны, хотя и узнаваемы: Алёша летает, не касаясь земли, и служит всякой встретившейся душе, превращая мир в Райскую Розу; Иван... ну, Иван — камень, Иван — могила, Иван «чорта» встретит. Статичная, даже скульптурная фигура, мечтающая слиться с дорогими мертвецами на европейском кладбище. Причём, допив кубок до 30 лет, то есть не доходя до опасного разворота Данте. А «клейкие листочки» грустно намекают, что решение он берёт сам: это как раз то, чего так не хватает сухим деревьям в Лесу самоубийц.

Зато с «прикладной частью» у Достоевского очень подробно. Как и в Чистилище Данте. Митя стирает со лба все семь «Р» — и делает это в той же последовательности, что и флорентиец.

1. Гордость? — конечно, гордость! Роман и начинается с Митиной гордости.
2. Зависть? — да не к кому-нибудь, а к родному отцу.
3. Гнев — к нему же, как естественное продолжение.
4. Уныние? — в нём Митя едет в Мокрое.
5. Сребролюбие? — «а те-то, три-то тысячки?»
6. Чревоугодие? — «тягушек, тягушек побольше!»
7. Сладострастие? — «Сказала, твоя, а ты не тронь».

И Данте, и Митя в результате инициации получают своего рода второе рождение в новую жизнь. Оба — вне закона, вне социальных норм, вне пределов «околоземного» мира: белый гвельф приговорён к казни, Дмитрий Карамазов осуждён за то, чего не совершал. Это важно. Человек нового мира объявляется преступником в мире нижнем. Так надо, без этого никак. Иначе за ним пойдут.

Мы видим, как «херувим» Алёша планомерно нарушает все Моисеевы заповеди — но стойко этого не замечаем; Алёша остаётся ангелом в наших глазах. Видим, как Зиновий только благодаря страстям становится старцем Зосимой. Видим, наконец, как в Мите прогорают все семь смертных грехов — и возрождают жизнь. Дело не в грехах и не в попрании запретов, — улыбается нам Фёдор Михайлович, — нужно, чтоб сердце стучало и рассудок не перебивал.

* * *

Обывательская мораль учит греха избегать (пусть даже путём закрывания глаз), однако оба писателя показывают: грех должен исполниться, изжить себя и расцвести следующим — так надлежит исполнить всякую правду. Грубые лихорадки сменяются тонкими удовольствиями, но только так и растёт человек, так срывает семь печатей, так сбрасывает семь покрывал. Так стоит ли верить обывательской морали, если я жажду жизни? И куда она заведёт — обывательская? На путь благих намерений? Ну-ну. Моралист не станет искать причин, он скажет: «Что значит — почему нельзя? Сказано тебе: грех потому что! Уши-то разуй, бульонщик... валаамов». А почему ж, в самом деле, нельзя? Нам тут ясно показывают, что только так и можно, а вы... Э нет, Григорий Васильевич, с бульонщиком повремените.

[Вот здесь, пока Григорий временит, приглашаю вас к дискуссии, друзья: что же они такое — семь смертных грехов? Для чего нужны и почему нам говорят, что путь этот нужно пройти? (и ведь мы верим, интуиция подсказывает: нужно! нужно верить)]

Да, мощные лингвисты подметят, что латинские названия грехов все оканчиваются на "a" — словно намекая на неизбежный возврат в исходную точку; филологи тут же укажут на хиастическую фигуру о семи частях, кто-то найдёт соответствия в радужном спектре. Выскажу свои соображения.

1. Гордость — видится вечностью, но замороженной в прошлом, до всякого суждения. «Я непримиримо хорош, менять мне нечего, таким и пребуду. Всегда».
2. Зависть — здесь как будто появляется Другой, но в форме оценки, то есть тоже не живой, но отведённый в прошлое.
3. Гнев (как и старшая заскорузлая сестра Обида) — плод ожиданий; но ожиданий заранее оценённых и потому буквально впихнутых в прошлое.

Как видим, вся первая тройка являет собой промах мимо времени. Ошибка здесь в оценке, в неспособности жить в динамике, в разбросанных позади лекалах. Кто помнит, кажется, в алхимии это называется стадия Нигредо, верно? В заповедях же это будет «Не суди».

Дальше — Уныние. Четвёртый, центральный грех. Безвременье, анти-вечность. Альбедо, стадия сна. (Начиная с этой точки Данте перестанет язвить по поводу гибеллинов, Митя напрочь избавится от гнева на отца). Да, это уже перемена ума, отказ от прошлого, на смену которому ничего ещё не родилось... поскольку остались ожидания. Отныне они будут называться страхами. Страхами не-любви:

5. Сребролюбие будет пробовать унять страх завтрашней несостоятельности.
6. Чревоугодие — страх не-удовольствия сегодня и в сколько-нибудь ощутимом времени.
7. Сладострастие — страх вечной невостребованности.

Сладострастие уже похоже на любовь (здесь вновь — и уже более осязаемо — появляется Другой), но «вечность» её предельна. Другой — это всё ещё «он». Да, отсюда рукой подать до Рая (у Данте достаточно пройти сквозь пугающий, но не обжигающий огонь. И он проходит навстречу Беатриче. Митя идёт сквозь пламя неправедного суда и предстоящей каторги: сохранит веру Груше — обретёт любовь; нет, сочтёт Грушу своим достижением — скатится обратно к гордыне). В любом случае, отсюда — шаг до вечного Настоящего, любви настоящего Другого.

Вторая тройка в терминах алхимии — это Цитринитас, время бунта, неприятия устоев, болезненного врывания в жизнь. Ошибки здесь — неверие и страх. Заповедь: «не заботься».

Рубедо... ну да, дальше, если всё правильно поймём и не скатимся, — дальше рубедо. Настоящее причём. Где «он» это всегда «Ты». В котором и живут настоящие категории без начала и конца — вечные: любовь, красота, благородство... Слышали ведь, чего уж
;-)

Мира и добра вам, друзья!