…1943…
Недавно немного поцарапало. Лежу в партизанском лазарете.
Времени свободного уйма. Пользуюсь случаем и возобновляю свой дневник. Многое, очень многое припоминаю с трудом — некоторые детали память уже растеряла. Правда, не обо всем из моей новой профессии и писать можно. Я расстался с музыкой, оставил дирижерство и сделался… разведчиком.
Сейчас становится смешно, когда вспомнишь, как это случилось…
Зима. Полк выдохся на марше. Ребята едва добрались до теплых хат, как тут же свалились замертво. Изморились. Командир полка вызвал меня и приказал с двумя музыкантами нести дозор у перелеска, что в километре от деревни.
Заняли мы пост, сидим. Кругом тишина. Дремлют деревья. Месяц будто запутался в ветках сухой березы, висит над головой, подсматривает…
Вдруг слышу: справа снег поскрипывает. Толкаю бойца. Тот недоуменно пожимает плечами: мол, никого, как будто, нет. Прислушиваюсь снова — кто-то идет. Поднялся и осторожно направляюсь в сторону подозрительного шороха. И вдруг вижу: из кустов вышел человек и торопится в сторону деревни.
— Руки вверх! — кричу ему.
— Ты что, с ума спятил? — спокойно отвечает он мне по-русски. — «Руки вверх…» Так свои своих перестреляем, немцам никого не оставим…
— Руки вверх! — уже не так уверенно повторил я.
— Вот болван попался! — выругался он и смело направился прямо на меня. — Я те вот вмажу промеж глаз, будешь у меня знать!
Я оробел. Стою и не знаю, что делать. Не успел опомниться, как он метнулся на меня и одним ударом свалил в снег. С ужасом почувствовал я железные пальцы на своем горле.
Отчаянность положения мигом отрезвила меня. Я изо всей силы ударил ему коленом в низ живота. Он на секунду выпустил меня… И мы закружились в снегу.
Тем временем подбежали свои.
За поимку крупного шпиона командование объявило нам благодарность.
Спустя несколько недель мне удалось привести еще одного «языка» — немецкого офицера, — и я был награжден орденом Красной Звезды. С тех пор меня уже никто в полку не окликал шутливым «капельдудка», а все почтительно величали «специалистом по языкам».
Вскоре мне предложили принять взвод пешей разведки.
В 1942 году, когда я был уже начальником разведки полка, меня вызвали в штадив.
— Вы знаете нашу Спортсменку? — спросил меня человек в штатском.
Я утвердительно кивнул.
Это была сотрудница разведотдела штаба дивизии. Звали ее почему-то Спортсменкой. Мне дважды пришлось переводить ее через передний край. Вот и все, что, собственно, я знал о ней. Да, пожалуй, и едва ли кто другой знал о ней больше. Даже у всегда сдержанных разведчиков она слыла молчуньей.
— Понимаете, товарищ Блохин, нас интересуют данные о немецких частях, стоящих поблизости. Не найдется у вас человека из Кургановки. Ее бы там пристроить…
Я ответил, что такого разведчика у нас нет. Но есть один мальчик Саша, позавчера пришел с той стороны. Принес нам полевую сумку немецкого офицера. Говорит, русский военнопленный послал. А в медсанбате лежит раненый солдат нашего полка, как раз из Кургановки. Сразу опознал мальчишку. Так что нет никаких сомнений в надежности маленького проводника.
— То, что у вас таких сомнений нет, нас еще не убеждает, товарищ Блохин, — иронически заметил человек в штатском. — В таком деле надо действовать наверняка, не доверяться первому попавшемуся.
Мое предложение было отвергнуто.
Но у меня закралось сомнение…
«В последнее время противник безошибочно накрывает огнем наши батареи, постоянно обстреливает командные и наблюдательные пункты. И из каких? — из дальнобойных орудий. Прямо «в яблочко» кладет. Не успеем сменить позицию — уже засек… Не Спортсменка ли этому виной?»
…Темной дождливой ночью мы сидели в блиндаже — Спортсменка, старшина Моргунов, человек в штатском и я. Еще раз уточнили маршрут, сверили часы. Пора.
Впереди Моргунов, за ним Спортсменка, я — последним. Человек в штатском остался в блиндаже. Миновали проволочные заграждения, прикрывавшие подход к обороне со стороны болота, начался низкорослый кустарник, а дальше — топь…
Через два часа на небольшой полянке сделали привал. Спрашиваю спутницу, не устала ли.
— Что вы! — шепчет она мне на ухо. — В таком деле не устают.
Продолжаем путь.
…Вот мы и на той стороне. Впереди еле различимы силуэты домов спящей Кургановки. Спортсменка точным движением скинула плащ-палатку, передала ее мне и, не по-женски крепко пожав руку, свернула с тропы вправо, к огородам. Мы провожали ее глазами.
От ближайшего куста вдруг отделилась тень и направилась в нашу сторону. Моргунов вскинул автомат.
Спортсменка удалялась от нас, тень приближалась… Вот она совсем рядом. Это был Саша. Я обхватил его обеими руками, отпустил и легонько подтолкнул в спину.
Он пошел по следу Спортсменки.
Прошло десять дней. Настал срок возвращения разведчицы. Мы опять сидели с Моргуновым на болотной поляне и ждали.
Но она не пришла.
Не вернулась она и на следующий день. Не было и Саши.
И только спустя неделю Спортсменка перешла наш передний край без предупреждения.
А несколькими часами позже, запыхавшийся, возбужденный, прибежал Саша.
— Спортсменка пришла не одна, — заикаясь от волнения, проговорил он. И зачастил, как из пулемета, видно боясь, что его перебьют: — Кого-то привела с собой… По дороге целовались…
Саша рассказал и многое другое. В Кургановке у Спортсменки оказались знакомые.
«А человек в штатском требовал проводника?..» — невольно подумал я.
Разведчица уверенно пересекла огороды и постучалась в дом… к полицаю Хлыстову. Из-за дверей ее окликнули. Она назвала какую-то цифру, и дверь отворилась.
У меня похолодела спина. «Вот оно что!»
В доме ее уже ждал какой-то человек в военном, но без погон. С ним они в ту же ночь уехали. Куда — он, Саша, не знает. Появилась Спортсменка только через две недели.
Оказалось, что как раз в этом-то доме и жил тот военнопленный, от которого принес полевую сумку Саша. Как я понял из его рассказа, это был не военнопленный, а наш солдат, тяжело раненный в сорок первом при отступлении. Ему разворотило нижнюю челюсть и перебило язык, а иногда, как выразился Саша, и «падучая болезнь» нападала. Он остался в селе. «Из сердобольства» этого калеку «приютил» у себя бывший крепенький середняк, а ныне полицай Хлыстов, нарек его Митряем и сделал из него рабочую скотину.
Никто в доме Хлыстова Митряя и за человека не считал. При нем говорили обо всем не таясь, а посторонние даже и не знали, что он слышит их. На него просто не обращали внимания — быдло, да и все. Митряй смирился со своим положением, но только внешне. В душе он остался человеком. И никто не подозревал, что за маской тупого безразличия к безжалостным ударам судьбы тлеет выстраданный, вымученный огонь.
В тот день, когда Спортсменка вернулась после двухнедельного отсутствия в дом Хлыстова, к ней пришло трое незнакомых людей. Между ними произошел интересный разговор. Митряй в это время был занят на кухне засолкой мяса и все слышал.
А потом, встревоженный, забежал к Саше и давай размахивать кулаками, грозить в сторону дома Хлыстова. Намычавшись вдоволь, Митряй стал водить ногтем по столу, послюнявил палец и сделал вид, что перелистывает книгу.
— Письмо! — догадался мальчик.
Митряй с улыбкой закивал ему и указал рукой на восток.
— Нашим. Письмо нашим! Понятно, — засуетился Сашка в поисках бумаги и карандаша.
Митряй погнал к болоту хозяйскую корову. Туда пробрался и мальчик. Там, на болоте, Митряй начертил на бумаге своим корявым почерком:
«Все энтие сволочи. Через неделю пойдут шпионить. Михайлов какой высокий, рыжий, будет паскудить в Калиновке. Поищите, там еще есть дедушка Максим, помогать будет. Другие двое в Калугу путь держат. А какая баба, она сегодня пойдет. Не одна. Говорит ровно через месяц Блюминг придет. Энтот, видно, у них за главного. Смотрите в оба, мой хозяин… смерть врагу…»
Дальше в записке ничего разобрать было нельзя — бессвязные слова, причудливые каракули.
— На Митряя опять падучка напала, — пояснил мне Саша и, отвернувшись, смахнул с ресницы слезу.
С этими данными я немедленно отправился в Сухиничи, где стоял штаб нашей дивизии.
— Молодец Спортсменка! — встретил меня начальник разведки. — Какие данные приволокла! Сотня ваших разведчиков в полках одной ее не стоят.
Я промолчал и попросился на прием к командиру дивизии и еще одному очень важному лицу.
Вечерело, когда мы вчетвером, трое оперативных работников и я, подошли к дому Телегиной, где жила наша Спортсменка. Двое вошли в дом, я и еще один — остались на улице.
Один из вошедших предъявил старушке Телегиной предписание коменданта города о размещении у нее пятерых бойцов.
— Родимый, да ить куда я их дену? И кормить-то их нечем…
— Это, бабуся, не ваша забота. Мы вам поможем прокормить.
— Да ить у меня, родимый, живет уж одна военная барышня, — не сдавалась старушка.
— Как, неужели! — удивился офицер.
— Истинно говорю! Вот ее комната. Сам погляди.
— А где же она сама?
— В город ушла, — сообщила Телегина. — Был у нее утром какой-то Иванцов. Сказался учителем из Белева. Видать знакомый. Любезничали с ним… А потом она, бедняжка, что-то заплакала. Все жаловалась, что тяжело. А уж что тяжело, я и не знаю. Только плакала. Не могу, говорит, больше — и все. Еще утром ушли. Заждалась уж.
Офицер пожал плечами:
— Ничего, бабуся, не поделаешь. Придется все-таки солдатиков приютить.
— Да ить я не против, родимый, — развела руками Телегина.
Офицер пожал ей руку и пожелал осмотреть двор.
— Может кухню сюда поставим, — подмигнул он старушке. — А ты об еде, бабуся, беспокоишься!
И офицер вышел. Другой остался в комнате. Мы начали осторожный осмотр двора. Открыли сарай и замерли.
Наша Спортсменка висела на веревке…
— А сказать вам, куда делась ваша барышня? — обратился я к Телегиной, входя в дом после осмотра сарая.
— Как же, скажите, если знаете? — обрадовалась старушка.
— Я ведь и не знал, что она живет у вас, — продолжал я. — Вместе служили и не знал. Она уехала с Иванцовым в Белев. Как раз шла попутная машина. Да и Иванцова-то, оказывается, знаю. Я ведь в Белеве работал.
— Вон как! — всплеснула руками Телегина. — Знакомые!
— И она к вам больше не вернется. За вещами как-нибудь подъедет или подошлет какого-нибудь попутчика. Так она мне сказала.
— Ну, коли так, располагайтесь. У нее и вещей-то — кот наплакал. Шинель вон да сундучок.
Вскоре старушка уже тихонько всхрапывала в своей комнате, а мы вдвоем с оперативным работником, прибывшим из штаба армии, спокойно приступили к осмотру вещей. В чемодане обнаружилось удостоверение гимнастки II разряда на имя Анны Степановны Пастуховой. Датировано: 19.VIII.1940 г. Там же, аккуратно завернутые в бумагу, лежали три диплома I и II степени, выданные Тульским областным комитетом физкультуры и спорта.
Нашлось несколько книжек. В одной из них оказалось две фотокарточки. На одной Пастухова изображена на разновысоких параллельных брусьях. Рядом какой-то молодой человек, очевидно тренер. На другой — оба на пляже. Больше ничего примечательного не было.
Назавтра утром сели пить чай. Я держал в руках книжку, в которой лежали фотокарточки, и не спеша перелистывал ее. И вдруг «наткнулся» на снимки.
— А смотрите, какая милая ваша Аня! — показал я Телегиной карточку. — Да не одна… Постой, вроде знакомый…
Старушка пристроила на нос очки и вгляделась:
— Так это он и есть, Иванцов, какой вчера был.
Мы молча обменялись взглядами с офицером-оперативником. А потом незаметно перевели разговор на вчерашнее. Старушка повторила рассказ о том, как плакала Пастухова, и даже показала, где стоял Иванцов перед уходом из дома:
— Вон у этого комода.
Как раз это мы и хотели уточнить — на комоде ясно были видны отпечатки пальцев правой руки.
Вскрытие трупа Пастуховой показало, что ее смерть насильственна. В кармане была обнаружена записка, противоречащая этим данным: «В моей смерти никого не вините. Аня». На записке тоже отпечатки пальцев, в точности совпадающие с отпечатками на комоде.
На обороте фотокарточки, изображающей Пастухову и молодого человека на пляже, как установила химлаборатория, была сделана надпись: «Ганс Б. и Анна П. Варшава. 1939».
Саша подтвердил, что человек, изображенный на фото вместе с Пастуховой, и есть тот самый, что переходил вместе со Спортсменкой наш передний край.
Павел Голендухин, Павел Шарлапов, «Ц-41. Из записок разведчика»
Оценили 13 человек
16 кармы