Записи из дневника эсэсовца

20 апреля 1944…

Сегодня, в знаменательный для нашего фюрера день, я убрал человека, который оказался неспособным выполнять высокую миссию эс-эс, начертанную Адольфом Гитлером

Я выполнил приказ начальника.

Позавчера, когда мы остались вдвоем, шеф тихо и несколько торжественно обратился ко мне:

— Вам доверяется ответственное поручение в интересах чести эс-эс. Три дня назад во время известной вам акции у N сдали нервы. Он не только прекратил участие в экзекуции, но дошел до того, что скрылся в лесу, провел там остаток дня и только вечером явился в лагерь. Он обнаружил отсутствие германской твердости при выполнении приказа об уничтожении врагов рейха. Мне, конечно об этом донесли, и я принял решение. Падение N угрожает сохранению тайны акции и может оказать разлагающее влияние на других наших подчиненных. Вы, как мне известно, были в отличных служебных отношениях с N. Так вот. Пригласите его к себе в домик. Поговорите душам. Выпейте с этим слизняком и примените к нему то, что мы называем «зондербехандлунг»… Позвоните мне в любое время дня или ночи, когда все будет кончено. Остальное сделают люди из «похоронной команды», все равно уже выходит срок, и в барак они не вернутся. Тайна сохранится, будьте уверены! Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — ответил я.

Поручение шефа мне показалось не таким уж сложным.

… Посылка № 28. Сало. Мех на воротник. Килограмм шерстяных ниток. Безделушки.

… С наслаждением слушал Вагнера. Перебирал фотографии. Как вырос мой Мартин! Настоящий мужчина! Скоро можно будет взять его сюда на практику. Пусть для начала посмотрит как действует наша «баня». Пусть закаляется.

Долго обдумывал, как провести «операцию». Не просто все это, не просто… Зол на самого себя. Никогда раньше не страдал нерешительностью.

Не выполнить поручение шефа — равносильно измене. В лучшем случае он отправил бы меня на Восточный фронт. Но где гарантия, что он не поручил бы кому-нибудь «ликвидировать» и меня?

Письмо от Анны-Марии, Много нежностей. Обычная для Мартина приписка: пришли ему то, пришли другое…

27 апреля…

Ура! Шеф предоставил мне отпуск на 10 дней! Поеду домой. Жди, Анна-Мария.

Теперь, когда все позади и N. как мы говорим, «вылетел в трубу крематория», хочется записать некоторые подробности. Обычно до перерыва на обед я успевал обработать две партии по двадцать человек. Это в среднем 45–50 выстрелов. Потом шел обедать и уже оставался в канцелярии. Словом, обычное дело. Но в тот вечер мне предстояло совсем другое… У себя дома… Как бы там ни было, а N все-таки немец, коллега…

В ожидании N я убрал ковер из кабинета. Зажег настольную лампу. Поставил на столик бутылку коньяка, рюмку, коробку сигар. Тяжелую хрустальную пепельницу на всякий случай убрал со стола.

И вот N у меня. Вначале он молча расхаживал по кабинету и это меня нервировало. В кармане брюк я то и дело нащупывал рукоятку «Вальтера», чувствуя, что рука взмокла от пота. Приемник работал на средней громкости.

Мы выпили по рюмке. Потом я спросил, как бы между прочим:

— Что там у тебя стряслось?

— Да так… минутная слабость, — ответил он. — Какое-то наваждение…

N сорвался с кресла и снова пошел мерить комнату своими негнущимися ногами. Отвратительно скрипели его сапоги. Когда он оказывался спиной ко мне, трудно было сдержаться, чтобы не влепить пулю в его потную лысину. Потом он снова плюхнулся в кресло, вытер платком лоб и наполнил рюмки.

— Не могу простить себе той выходки…

— Постой, что же все-таки было? — спросил я.

— Что было? Посуди сам: акция уже подходила к концу. Я, конечно, порядком устал. Несколько недобитых шевелилось под грудой трупов. Пока приводили очередную партию, стало тихо. Слышно было только, как осыпается край рва. Черт знает, кому вздумалось оставить на последок женщин с детьми… Трудный был день…

N закрыл глаза и медленно произнес, как бы вслушиваясь в собственные слова:

— Ров почти доверху заполнен трупами! И как геройски умеет умирать большевистская молодежь! Что это такое — любовь к отечеству или коммунизм, проникший в плоть и кровь? Некоторые из них, в особенности девушки, не проронили ни слезинки…

Помолчав, он продолжал:

— Нервы мои были взвинчены до предела. Наконец, осталось что-то с три десятка женщин и детей. Когда их подвели ко рву, начался плач, крики — ну, как обычно. Пришлось дать очередь поверх голов. И вот что удивительно: идут ведь на смерть, чего еще бояться? Но автоматная очередь заставила их умолкнуть. Несколько грудных как ни в чем не бывало, сосали материнскую грудь. Муторно стало мне от всего этого. От этой тишины. Чтобы подбодрить себя, я крикнул: «Шнель! Шнель» и стал подгонять женщин. С тобой этого не бывало?

Я молчал.

— Осторожно, будто боясь причинить боль мертвецам, — продолжал N, — укладывался последний ряд. Я подошел к краю рва и приготовился. И тут какая-то девчонка, евреечка, повернулась на бок и уставилась на меня своими черными глазищами. Рот приоткрыт, губы шевелятся. Я невольно наклонился к ней. 

«Дяденька, — спросила девочка, — дяденька, я правильно лежу?» Вот тогда все и случилось…

N закрыл лицо руками. Голова его упала на грудь.

Левой рукой я увеличил громкость радио, выхватил «Вальтер» и одну за другой всадил в голову N две пули…

Илья Исакович Каменкович, «Жить воспрещается», 1975