Для наглядности обучения мы обступали разбитую машину и рассматривали ее

0 790

Мокрый, липкий снег сыплет и сыплет. Сквозь рябящую пелену видны строения, капониры, самолеты. Жизнь на аэродроме замерла. Кое-где шевелятся лишь заключенные. Сюда привезли и свалили в кучу огромные маскировочные маты, приготовленные из лозы. Мы по одному разносим их к каждому капониру. Ходить приходится далеко, работа подвигается медленно. Особенно надоедает снег: он прилипает к нашим долбленкам, и мы опасаемся, как бы не упасть, не сломать, не вывихнуть ноги. Ранение, вывих пугают больше, чем сама смерть, потому что больного невольника ожидают нечеловеческие муки.

Эсэсовец сердито подгоняет меня, кричит, грозит палкой. Я не решаюсь оглянуться, чтобы не поскользнуться. Но нога подвела, подвернулась, и я сел. Удар, другой, третий. Пытаюсь встать, не могу.

— Вставай, русише швайн! — кричит фашист и бьет сапогами в грудь. Я попросил товарищей помочь. Они взяли меня под руки, поставили на ноги. Но я не могу поднять свою ношу, а фашист приказывает взять ее на плечи. Что делать? Эсэсовец ждет, а я держусь на разболевшейся ноге. Ребята стоят рядом.

Когда фашист подойдет, думаю про себя, я ударю его, — и всему конец. У меня в кармане лежит небольшой нож — заостренная железка. Ребята знают о ней. И когда я опустил руку в карман, кто-то вплотную придвинулся ко мне, незаметно схватил за руку.

— Что ты делаешь? — шепчет Петр Кутергин. — Хочешь погубить все наше дело?

Я вынул руку из кармана, пробую идти — больно. Начинаю подпрыгивать на одной ноге, передвигаюсь, опираюсь на плечо друга. Петр берет мой мат и несет его. Догнали передних. «Хочешь погубить все наше дело?» — звенит в голове. Правда! Себя и всю нашу группу! Как я мог подумать про нож?..

В бараке товарищи выправили и «укрепили» мою ногу, достали какой-то костыль, а за ужином подсунули мне лишнюю картофелину, немного хлеба.

— Зачем? Чье это? — удивился я.

— Ешь! — приказал Михаил Емец.

Позднее меня вызвали из комнаты в коридор, шепнули: «Иди в прачечную». Взял я какое-то бельишко, поковылял туда.

В коридоре прачечной — бело, как и на дворе. Пахнет влажным бельем, мылом. Владимир-старший, с которым я уже давненько не видался, пододвинул табуретку, предложил сесть.

— Ну, как поживаешь, Михаил? Что с тобой было сегодня? Тяжелая ноша досталась?

— Споткнулся... Ногу вывихнул.

Владимир сочувственно посмотрел на ногу, медленно сказал:

— Не выдержал, значит? А помнишь, как человека сожгли?

Вот к чему разговор. Да я помню, видел... Одного из заключенных эсэсовцы заставляли плясать вприсядку с вытянутыми вперед руками. Парень упал. Они заставили его сидеть на корточках на табурете также с вытянутыми руками. Он и оттуда упал. Тогда его облили вот так просто, шутя, со смехом, керосином и вывели во двор. Фашист пробовал поджечь керосин, он не загорался. Принесли бензина, плеснули в лицо и тут же фашист чиркнул спичкой. Человек запылал. Заключенный бегал, падал, катался по снегу — спасения не было. Тогда он кинулся к деревянному бараку и поджег его собой. Так и погиб в огне. Его уничтожили за неповиновение... Я это видел. Я помнил сгоревшего у нас на глазах советского человека по фамилии Девченко...

Владимир смотрел мне в глаза, вероятно, ждал, пока я осмыслю то, что припомнил, представлю себе, к чему привела бы моя горячность.

— Сгорел бы и пепла не осталось. А кому это нужно? Им, врагам нашим? Они радуются, когда убивают или сжигают нашего человека. Нам очень тяжело. Но тяжело и на фронте. Ты был на переднем крае? — внезапно спросил он.

— Нет, не был.

— А я в пехоте воевал — и на финской, и на этой. Лютый мороз, снег, тьма. Ракета взлетит, посветит и погаснет. Еще темнее станет. А бойцы в «ячейках», выдвинутых близко к переднему краю противника, смотрят и смотрят в сторону врага. Я обхожу посты. Стану рядом с часовым, посмотрю в бойничку, вылепленную из снега, и будто оттуда, с вражеской стороны, огнем пахнет в лицо. Словно обожжет тебя. Не ветром, не морозом, а каким-то пламенем незримым. Лопаются разрывные пули. Смерть непрестанно веет и веет, пышит огонь с чужой стороны, а солдаты смотрят туда недремлющим оком... Это в обороне мы, в блиндажах. А в наступлении — идешь против врага, против бурана, мороза. Что бы там ни было — только вперед!

— Я пошел бы сейчас в огонь и на смерть, — сказал я.

— Мы все бы пошли. Но без толку гибнуть ни к чему. Мы еще понадобимся и народу, и родным.

Я возвращался в свой барак и думал о Владимире. Вот откуда, из прачечной, расходятся сообщения с фронта, указания, советы, поддержка.

Через несколько дней я снова в этом убедился. У нас периодически проверяли белье и постели, и если находили вшей, то заключенных сгоняли в умывальник, сажали в большое железное корыто, поливали холодной водой и мыли обычными метлами, которыми подметали в коридорах. Люди звали на помощь, пробовали бежать, выпрыгивая во двор через открытые окна. Многие умирали от простуды.

Но вот во время очередной такой процедуры всех, кто выскакивал из помещения, какие-то люди сразу же поднимали и отводили в прачечную. Там их одевали и таким образом спасали. Кто об этом заботился, теперь мне было ясно.

Вот уже несколько дней подряд мне перепадает что-нибудь съестное сверх нормы. Однажды Михаил Емец принес кусочек жареного мяса и положил передо мной.

— Что это? — спросил я, имея в виду белое жирное мясо.

— Кролик! — усмехнулся Емец и исчез.

Слишком вкусно пахло это мясо, чтобы продолжать интересоваться его происхождением. Проглотил одним духом и почему-то посмотрел на окно, где обычно сидела, греясь на солнышке, черная, откормленная кошка коменданта лагеря. За этой роскошной чернушкой присматривал, охранял ее от пленных лично повар. Кошки на окне не было...

Зимой, когда начались снегопады, нашу команду посылали работать в различные места: на строительство помещений, на укрепление береговых откосов. Но мы часто и теперь проходили мимо капониров, самолетов и это придавало нам силы. В свободное время вечерами мы говорили только о самолете. Усаживались у кого-нибудь на нарах, для начала пересказывали какие-нибудь истории, потом переходили всегда к главному выводу.

— Кто снимает чехол с трубки Пито? — спрашиваю друзей.

— Я, — отвечает Кривоногов.

— Как это делается?

Следует краткий рассказ.

— Что дальше делаешь?

— В засаде наблюдаю, пока ты не запустишь оба мотора.

— Соколов, твои обязанности?

— Снимаю струбцины с рулей высоты и поворота.

Все, что необходимо проделать с самолетом перед взлетом, распределено между членами нашего экипажа, и каждый мысленно по нескольку раз в неделю проделал свою операцию. Учитывались все подробности: как развязать крепления чехлов, как и что отвинтить, как что достать, если высоко, и так далее. Для наглядности обучения мы при каждом удобном случае обступали разбитую машину и рассматривали ее. В этой подготовке складывалось доверие одного ко всем и всех к одному. Теперь товарищи убедились, что я знаю машину, поверили, что, когда настанет время, — подниму и поведу ее по желанному маршруту. А я с каждым днем все глубже проникался ответственностью, взятой на себя, и готовился к полету.

Самолеты стояли близко. Но как захватить один из них? Как освоить машину так, чтобы быстро, быстрее, чем на экзаменах в авиашколе, запустить моторы, вырулить на старт и взлететь? Вспоминался инструктор нашей авиашколы Александр Мухамеджанов. «Все, что вы здесь выучите, вам пригодится», — любил повторять он, а мы не очень-то интересовались зарубежной авиацией. Командир нашего полка Лагутин говорил: «Нужно знать не только скорости самолетов авиации противника. Этого мало. Моторы, оборудование, приборы необходимо изучить. Мало ли что случается на войне». Все это говорилось тогда будто специально для меня.

Ночами я мысленно по нескольку раз проделывал взлет на «юнкерсе» с нашего островного аэродрома. У меня почти всегда выходило так, что я не взлетал, а погибал, разбивался с самолетом или попадал в руки эсэсовцев. Видимо, мысль была бессильна нарисовать завершенный побег, победную конечную цель. Зато коллективно мы создавали величественную, красивую, фантастическую картину возвращения на Родину. Прежде всего, мы приземлимся только в столице! Почему? А потому, что мы принесем Генеральному штабу нашей армии великие тайны об острове. По нему должны ударить наши бомбардировщики и помочь бежать с острова всем невольникам. Как нас встретят в Москве? Об этом у нас различных мнений не было. Нас захватывала романтика побега.

И вот как раз теперь, когда мы были так дружны и сплочены и только ждали случая подступить к самолету, Дима Сердюков внезапно оставил нашу команду и перешел в другую, которая работала в лагере. Новой команде поручили рыть какие-то траншеи около столовой, наверное, для подводки труб. Товарищи уговаривали его не делать этого.

— А сколько же мне ждать? — завопил он. — Ничего не выйдет из того, про что вы треплетесь.

— Тихо, дуралей! — прикрикнул на него Немченко. — Ты же видишь, какая сейчас погода. Аэродром неделю как вымер.

— Сами вы мертвые, не верю я вашим сказочкам. Я вон вчера принес в барак двадцать шесть картошек. И сам наелся, и бригадиру дал. А вы — «снять чехлы, струбцинки»... Надоело!

На следующий день Дима снова принес мешочек картошки и раздал всем членам группы, а на животе, обмотав свое худущее туловище, еще у него были припрятаны несколько вареных картофелин.

— На, положи, куда знаешь, — передал он мне вареную, и я, конечно, схватил ее обеими руками.

Что тут делать? Сердюков напал на «золотую» жилу, подкармливает нас и разрушает нашу организацию тем, что сеет среди товарищей желание удовлетворяться малым. Разговоры с Димой ни к чему не привели. Мы убеждали его, что бригадиры, которые сегодня берут у него продукты, завтра изобьют его, а то и казнят за эти подачки: им не нужны свидетели их сомнительных проделок.

Вареной картошки, которую принес Дима, мы с Емецем немного съели, а остальную спрятали. Когда же на следующий день Емец кинулся в потайной уголок, картошки там не оказалось. В это время прибежал Дима.

— Давай картошку. Сейчас нужно.

— Нету, — беспомощно развел руками Михаил. — Кто-то украл.

— Вы сами ее сожрали! — закричал Дима.

— Чтоб ты пропал, коли такое мелешь, — выругался Емец.

— Сами пропадете, если я захочу! — завизжал Дима. Мы стояли совершенно растерянные.

— Что же ты думаешь нам сделать? — потихоньку спросил я.

— Пойду и скажу, что ты — летчик.

Я подмигнул Емецу, он исчез, а я продолжал разговор с Димой Сердюковым, который настаивал, чтобы ему отдали картошку.

— Теперь я вижу, что ты не настоящий товарищ, а мелкий человечишка. Такой, как и твоя картошка.

Он замолчал.

— Так, значит, пойдешь и скажешь, кто я. А кто же тебе поверит? — спросил я.

— Поверят, я знаю.

— А ты не подумал, что можешь не дожить до утра, если такими угрозами бросаешься?

— Я не боюсь вас!

Тем временем подошли Лупов, Соколов, Кривоногов, Немченко. Мы тесным кольцом обступили Сердюкова. Он понял, что шутить с ним не будут. Начал упрашивать, извиняться.

— Ах ты паразит, — донимал его своими изысканными ругательствами Михаил Емец, — ах ты сопляк, так ты за пять картофелин способен продать человека? Проси людей, чтобы простили.

Кто-кто, а Сердюков знал, чем оборачивалось недоверие невольников, и затараторил свои извинения, клятвы, просьбы.

Все отношения между заключенными держались на доверии и честности. Если кому-то доставался кусочек сверх пайка, он делил свою добычу на двоих или на троих. Хочется напомнить, как мы делили хлеб, который нам выдавали. Мякиш разламывали на маленькие порции, корочку — отдельно, и тот, кто это делал, с закрытыми глазами раздавал кусочки по очереди тому, чье имя ему называли.

Случаи краж, проявления эгоизма вносили разлад в отношения, вызывали возмущение, и заключенные старались найти нарушителя. Людей глубоко оскорбляли попытки присвоить чужое. Почти все несоветские военнопленные получали из своих стран посылки с продуктами. Кое-кто из них имел свои запасы. Днем в бараке, как известно, оставались только дневальные, и если случались какие-то неприятности, спрос был прежде всего с них. Однажды кто-то украл пайку голландца. Случилось это на дежурстве наших товарищей — Ивана Олейника и Фатыха. Их наказали. Это был закон лагеря. И никто не мог отменить мучительного стояния с вытянутыми перед собой руками. Мы проходили мимо наших товарищей, видели их измученные лица, сочувствовали, а помочь ничем не могли.

Я хорошо знал Ивана Олейника и Фатыха, верил в их честность, и как только они отбыли свое наказание, я бросился к ним.

— Неужели вы пошли на такое? Теперь нашим людям прохода не дадут.

— Мы не виноваты, — сказал Фатых. — Мы найдем вора. Через несколько дней вечером, когда мы вернулись с работы, Владимир Немченко, который был дружен с Фатыхом, вдруг приказал всем заключенным построиться. Мы стали в ряды.

— Сегодня у нас снова произошла кража. Кто-то забрал и съел пайку хлеба. Я сейчас подойду и пусть каждый покажет мне свой язык.

Немченко обходил строй. И вот он вывел одного заключенного из ряда.

— Так вот кто обкрадывал нас! — объявил Немченко. — Мы положили в спрятанный хлеб кусочек химического карандаша. Посмотрите, какой язык у этого вора.

Вор — он был не из наших — упал на колени, начал умолять о пощаде. А заключенные окружили Ивана и Фатыха, жали им руки, извинялись за нанесенную обиду подозрением.

И снова среди нас воцарилась дружба.

Неужели Дима Сердюков, который до сих пор проявлял мужество, сдержанность, верность товариществу, скатился до измены? Не слишком ли долго говорим мы о побеге, а практически ничего не делаем? Может быть, потому и потерял веру горячий парень? Пора действовать, пора!..

Михаил Петрович Девятаев, «Полет к солнцу»

Пётр Толстой: нам плевать на Макрона. Убьём…

Французы в шоке, таким жёстким журналисты его ещё не видели. Впрочем, им не привыкать, в том числе и к реакции своих зрителей. Из раза в раз приглашать в эфир ведущего канала BFMTV и бр...

Почему Собчак пропала с радаров
  • pretty
  • Вчера 08:29
  • В топе

КВАДРАТУРА   КРУГАЛистаю ленту новостей и думаю: «Чего-то не хватает, что-то в стране изменилось. А что?». И вдруг понял: нет Собчак. Пропала. Еще буквально пару месяцев назад ее фамилия обя...

Конашенок попытался улететь в Армению, но был задержан в аэропорту Пулково, а позже, заикаясь от страха, записал видео, где принёс свои «глубочайшие извинения»

Сегодня и вчера стримеры наперебой извиняются за свои слова в прямом эфире, сказанные сразу после теракта. Одна женщина из Липецкой области в эфире говорила, что в Москве убили всего 113 человек, а на...