Бежим к «хейнкелю», как к своему родному дому. Он — наша крепость

На маршруте стали появляться облака. Я пришел к выводу, что нужно лететь над морем, на Ленинград. Земля для нас опасна: могут перехватить истребители, могут стрелять зенитки. Время идет быстро, волнение нарастает. Товарищи то и дело подходят ко мне. Знаем, что родная земля с радостью готова принять нас. Но как ей поведать, что на пузатом «хейнкеле» с крестами на крыльях и фашистской свастикой на стабилизаторе летим мы, свои, советские люди? Затем мы приходим к другому выводу: чем дольше будем находиться в воздухе, тем больше можем встретить опасностей. Нужно просто перелететь через линию фронта и сесть.

А где она, линия фронта?

Мы долго летели на восток, потом повернули на юг, прямо на солнце. Где-то здесь недалеко должна быть земля.

И действительно, вскоре показались ее очертания. Коса... Залив... Лес. Озеро. И земля, земля, земля!

Но для нас земля не вся одинакова. Над какой мы летим? Как распознать? Можно ли ей довериться?

Прежде всего необходимо снизиться, чтобы присмотреться, прочитать все то, что на ней происходит. Мои товарищи помогают мне и руками, и глазами. Я не успеваю реагировать на все увиденное ими. Где-то курится дымок, где-то видны машины. Неопытному с высоты не различить, где наше, где чужое.

Так, все ясно: мы пролетели далеко на север, потом повернули на юг, но расстояние между точками, откуда поднялись и где находимся сейчас, всего каких-то триста-четыреста километров на восток. Очень мало. Мы пролетаем сейчас над вражеской территорией. Фашистские войска отступают на запад.

К чему же «привязаться»? Что есть на карте из того, что проплывает под крыльями самолета? Ничего узнать не могу.

Внизу — широкая полоса местности, затянутая дымом. Сквозь него поблескивают огоньки артиллерийских выстрелов. Эти приметы линии фронта мне хорошо знакомы. И только я хотел сказать об этом товарищам, как они подбежали ко мне:

— «Фокке-вульф»!

Истребитель подошел к нам совсем близко. Я увидел в кабине летчика в знакомом шлеме, с лямками парашюта на плечах. На фюзеляже и стабилизаторе машины крест и свастика. Наш «хейнкель» не реагирует на соседство истребителя. Но мы летели с выпущенными шасси в сторону советских войск и на малой высоте. Возможно, это заинтриговало немецкого летчика. А, может, он уже получил приказ сбить одинокий «хейнкель»? Но пока он только «изучал» нас.

В эти минуты по нам и истребителю ударили зенитки. «Фокке-вульф» круто повернул назад, показав нам желтое брюхо. Значит, летим над расположением наших войск. Мы уже дома.

Но необходимо маневрировать, как-то защищаться от своих. Я стал снижаться, чтобы «прижаться» к земле. Не успел. Наш самолет подбросило, будто что-то толкнуло его снизу. Кто-то из экипажа страшно закричал, как от боли.

— Горим!

Я услышал это в тот же миг, как увидел пробоину. Пламя вырвалось из-под мотора.

В третий раз я летел на подожженной машине. Дважды — на истребителе, когда был с парашютом и находился в кабине один. Теперь со мной люди, я без каких-либо средств спасения. Раздумывать долго некогда. Самолет резко бросаю вниз со скольжением.

Так сбивают пламя на истребителе — легкой, чуткой к эволюциям машине. Таким же образом повалил я в падение тяжелый, громоздкий бомбардировщик. Что будет, то будет. Выровнял его над самыми верхушками деревьев. Пламени не стало.

Вот она, земля. Речка, мостик, дорога. Бегут грузовики. Та самая дорога, на которой мы видели войска, отступавшие на запад.

А тут спокойно, машины видны лишь изредка.

— Наши!

— Смотрите — наши!

Так низко лететь опасно — одна меткая пулеметная очередь по нас, и разобьемся вдребезги. Но мы должны убедиться, что здесь действительно наши.

Немецкие солдаты, увидев кресты на крыльях, не бросались бы к кюветам.

За лесом начиналось чистое ровное поле. Там изредка белеют клочки снега. Можно приземляться.

И снова вспоминается инструктор авиашколы, слышится его спокойный голос: «Не спеши, не горячись, Михаил. Последовательность — самое главное. Перекрой краны горючего, выключи зажигание, выпусти шасси». Но шасси у «хейнкеля» и не убиралось. Сейчас его нужно сломать на лету и посадить машину на живот. Мокрая, разбухшая земля немного смягчит удар.

Моторы затихли. Винты крутятся от встречного потока воздуха. Брюхо самолета едва не касается верхушек деревьев.

Земля неизвестная, не будь жестокой к нам. Мы искали эту поляну очень долго, мы летели сюда через море. Мы, чьи жизни держатся только на надежде, доверились тебе, поле.

Я оглянулся на товарищей: держитесь! Еще один решающий миг. Они упали, прижались к полу машины, готовые ко всему.

Треск! Удар!

Самолет будто оттолкнулся и снова грохнулся. Звон стекла кабины. Холодный ветер, грязь, снег. Тишина. Прислушиваюсь: что-то шипит. Кто-то стонет. Пытаюсь подняться, раскрываю глаза. Темно. Почему же темно? Это дым или пар? Неужели горим?

Поднялся. Товарищи живые, барахтаются в земле и снегу, засыпавших кабину. Нужно вылезти наружу. Через нижний люк невозможно. Я выбрался через кабину. Самолет зарылся в землю, лопасти винтов погнуты. Откуда-то бьет горячий пар.

Ко мне добрался один, второй, третий. Мы — на свободе! Обнимаемся, прижимаемся друг к другу грязными лицами. Не замечаем ни холода, ни того, что все мокрые, полураздетые.

Нет на свете большей радости, чем наша. Мы выкрикиваем имена друг друга, снова обнимаемся, плачем. Кто-то запел. Топчемся на большом кресте крыла.

А вокруг тихо, безлюдно. Это начинало тревожить. Не выбегут ли из лесу гитлеровские солдаты?

— А где же Кутергин?

Петра среди нас не было. Может, где-то выпал? Нет, его видели в фюзеляже перед посадкой. Где же он?

Разрыли грязь, нашли полуживого, потерявшего сознание. Вынесли на крыло, обмыли снегом лицо. Оно изрезано стеклом, кровоточит.

Соколов не может встать на ноги, и хлопцы растирают ему снегом лоб, виски.

— Мы дома? — простонал Володя и потерял сознание.

Мы отхаживаем немощных. Но всем хочется поскорее кого-то увидеть, узнать, где мы сели.

— Нужно бежать в лес, — предлагает Кривоногов, держа в руках винтовку.

Все соглашаются с ним: в лесу не так холодно и можно отыскать жилье.

Слезаем с крыла на землю.

— Где часы? — спрашиваю у товарищей.

Немченко расправляет пальцы, и на его ладони, в грязи лежат часы. Я взял их, положил на крыло, попросил винтовку и прикладом разбил вдребезги. Никто на это не отозвался ни словом. Нам они больше не нужны.

— Если встретим гитлеровцев, будем обороняться. Снимайте пулемет! — приказываю я.

Адамов принес с самолета пулемет и коробку с патронами. Прошли десяток метров — люди начали падать. Грязь понабивалась в деревянные башмаки и они стали еще тяжелее, не вытащишь. Самых слабых пронесли немного на себе и совершенно выбились из сил.

На пригорке дыркнул автомат. Мы остановились.

— Назад! К самолету! — крикнул я.

Бежим к «хейнкелю», как к своему родному дому. Он — наша крепость. Отсюда нас никто не выбьет. У нас пулемет, пушка, винтовка и много патронов. Оружие придало сил, и мы рассредоточились по фюзеляжу, заняв места у иллюминаторов.

Я принимаю командование «гарнизоном», даю приказ стрелять только по сигналу. Если нас будут окружать фашисты — подпустить поближе, биться до конца. Последние патроны — для самих себя.

Низко плывут тучи, кругом заснеженная земля, черный лес, пропаханная борозда, распластанный в грязи самолет.

Щемит израненное тело. Неужели и эта поляна — еще не свобода?

Михаил Петрович Девятаев, «Полет к солнцу»