Мастер мчался к капонирам, возле которых оставил свою команду. Он бы и не спешил, если бы не эта суета на аэродроме: в небе никто не появлялся, а зенитки стреляли, истребители взлетали прямо с мерзлой земли, поднимая пыль, все куда-то бежали.
В капонире, куда заглянул мастер, людей не было, и он намеревался броситься к другому, соседнему, но увидел лопаты, тлеющий костер. Инструменты были брошены как попало. Что за беспорядок? Мастер не мог понять, куда без лопат ушла его команда? И вдруг увидел на земле кровь.
Он бросился прочь, чтобы не стать первым свидетелем уголовного дела. Но только оказался за капониром, как ему навстречу выбежали механик и моторист улетевшего «хейнкеля». Они с криком и бранью напали на прораба:
— Кто разрешил подводить пленных к самолетам? Головы рубить вам, гражданские слизняки!
Сюда уже мчались машины, полные вооруженных солдат и собак.
Да, яма, куда сбросили убитого вахмана, была заготовлена и прикрыта уже давно. Железка, «груша», какой-то примитивный тесак. Вон какая организация! В капонире все переворачивали, собирали вещественные доказательства для следствия. Техники и летчики «хейнкеля» смотрели на это полными ужаса глазами.
Комендант лагеря подъехал с целым отрядом охраны. Офицер из штаба войск СС, увидев запыхавшегося, посиневшего от холода коменданта, гаркнул:
— Кто выкрал «хейнкель»?
Комендант онемел, он почувствовал, как у него дергается нижняя челюсть:
— У ме... у меня среди заключенных летчиков не было.
— Мешок с трухой! — услышал он в ответ.
А спустя некоторое время — наш самолет в эту пору уже приземлялся — в лагере ударили сбор, заключенных вывели на аппельплац.
Охранники бегом гнали свои команды с работы, выталкивали прикладами из помещений немощных и больных. Все должны стоять в шеренгах.
Зарудный и Владимир пришли на плац вместе со всеми сапожниками, портными, стиральщиками. Большинство из них знали Девятаева и его товарищей и уже догадывались, почему стреляли зенитки.
Тысячная толпа волновалась, клокотала, гудела, сжималась в клубок от холода. Из уст в уста передавались подробности виденного на аэродроме. Побег на «хейнкеле» стал известен каждому заключенному.
Приказали строиться в ряды. Кто-то пустил слух, что будут расстреливать каждого десятого, поднялась паника. Никто не хотел быть в шеренге десятым. Толпа никак не разбиралась в ряды. Комендант приказал стрелять прямо в нее.
Упали убитые и раненые, их оттащили с плаца. Началась проверка.
А в бараках шел обыск. Грохот, пылища, беспорядок во всех блоках. Искали оружие, бумаги, следы заговора. Охранники вспарывали матрацы, подушки, разбивали ящики от посылок, ковырялись в каждом закоулке.
После этого было приказано переселить заключенных так, чтобы ни у кого не было старого соседа. Если во дворе будут стоять или идти трое или даже двое вместе, по ним стрелять из пулеметов.
Загнаны в бараки люди, закрыты все окна и двери. В лагерь прибывает высокое начальство.
Владимир, Зарудный, Лупов, которого вытащили с перебинтованным лицом, сидели каждый отдельно в своих бараках, и им казалось, что на дворе ночь. Ждали, что вот-вот наша авиация ударит с неба по этому острову-лагерю, и стены, проволока, ограждение упадут и наступит свобода.
Охранные войска боялись какой-либо неожиданности, связанной с побегом большой группы советских военнопленных. Боялись расплаты.
Эта расплата придет позже, после великой победы. А пока коменданту и военным аэродрома достанется от рейхсмаршала Геринга. Он приехал на остров Узедом без предупреждения, примчался сразу, как только доложили ему о побеге советских военнопленных.
Черный лимузин «мерседес» зло зашипел своими жесткими шинами по бетонке подъездных дорожек аэродрома.
Командир части предстал перед маршалом с бледным, обескровленным лицом и, вытянув на «хайль» руку, начал быстро рапортовать. Геринг ответил ему небрежным жестом и, подойдя к нему вплотную, схватил за отвороты френча. Притянув к себе, закричал истерически:
— Вы дурак! Кто вам позволил брать советских летчиков в команду аэродромного обслуживания?!
Гарнизон ждал наказаний. Но маршал пока что угрожал только кулаками и словами. Придя к летчикам, он смотрел им в глаза — для этого он и разъезжал по аэродромам, чтобы «смотреть в глаза», и плевал словами:
— Вы — поганцы! У вас из-под носа пленные угнали бомбардировщик. Вшивые пленные! Вы за это все поплатитесь.
Геринг неистовствовал, не позволял никому рта раскрыть в свое оправдание.
— Попридержите свой язык за зубами! Все вы — пособники беглецов! — и снова к командиру части: — С этой минуты вы, майор, лишены своего поста и разжалованы в рядового. Вы и ваши никчемные летчики еще почувствуете мою руку. Прежде чем зайдет солнце, все вы будете расстреляны. Я сам проведу над вами военный суд...
И действительно, началось немедленное расследование обстоятельств побега. Высший офицер эсэсовских войск, группенфюрер Булер, прибывший с маршалом, допрашивал сам. Он сорвал с плеч коменданта лагеря погоны, орденские колодки и объявил его отданным под суд военного трибунала. То же самое досталось нескольким солдатам из охраны лагеря и части.
Всех арестованных посадили в автобус, которым перевозили заключенных. На командира наложили домашний арест.
Помилован был только один летчик с «фокке-вульфа», который догнал «хейнкеля» над морем. Истребителю нечем было стрелять по «хейнкелю», он погнался за ним сразу после возвращения с боевого задания. На «фокке-вульфе» не было ни одного патрона...
Провалившись в свой «мерседес», рейхсмаршал крикнул шоферу:
— Гони! Вези меня подальше от этой навозной ямы!
На следующий день военный трибунал вынес приговор коменданту лагеря: «Расстрел!» Машина с решетками на окнах повезла его в «неизвестном направлении» так быстро, как возила пленных.
По мелькавшим вдали среди деревьев фигурам мы поняли, что вокруг нашего самолета что-то происходит. На дороге остановилась автомашина, из нее выпрыгнули солдаты и рассыпались по местности.
Мы уже приготовились к последнему бою. Но где враг? Пусть подходит!
Еще раз стукнул автомат в лесу. Вот-вот начнется...
Ожидание и холод сковывают руки и ноги. Ждем.
Кто-то предлагает написать о перелете записку.
Все согласились. Развернули карту и на ее обороте под диктовку всех один из нас написал: «Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 года убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если нас будут окружать немцы, будем сражаться до последнего патрона. Прощай, Родина! Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем».
Все расписались. Письмо с документами спрятали под крылом «хейнкеля».
Я возвратился к пулемету в кабину стрелка-радиста. Отсюда мне было видно далеко, и я стал замечать, что какие-то люди бегут к самолету. Они приближались и не стреляли. Наши? Мы не были уверены в этом. Но если они по нас не стреляют, то зачем же я держу пулемет, нацеленный на них? Ствол пулемета поднял вверх. Пусть видят, что мы не враги.
— Попробуем сегодня нашего хлеба! — кричит во весь голос Михаил Емец.
— Шапки наши! — закричал Соколов.
— Фуфайки!
Мы ждали.
Вдруг слышим:
— Фашисты, сдавайтесь!
Но пока мы никого не видим.
Я высовываюсь рядом с пулеметом до пояса. Товарищи пролезают через раму кабины.
— Мы не фашисты! — громко кричу я.
— Мы из плена! Советские! — выкрикивают товарищи. Совсем рядом с самолетом вырастает фигура с автоматом.
— Давай один на переговоры, если вы наши!
Родной голос, родное слово, родные люди... Они растопили в наших душах лед отчаяния. Мы.спустились на землю, побежали навстречу воинам. Наш вид и наша одежда все сказали за нас. Почти все из экипажа попадали, не добежав до солдат.
Наши сердца переполняла беспредельная любовь к родной земле — мы целовали ее. Мы обнимались, мы плакали и прижимались головами к груди товарищей.
Воины взяли нас на руки и понесли. На плечи они нам набрасывали куртки, фуфайки.
Проводили всей толпой в глубь леса, в расположение воинской части. Попали мы прямо к солдатской походной кухне. Там как раз был готов обед, лежал уже нарезанный хлеб. Мы обо всем забыли и направились к столам. Повара и солдаты стали раздавать нам куски жареного мяса, хлеб. Мы хватали его грязными руками, раздирали его, как хищники, запихивали в рот целыми кусками.
Я и некоторые мои товарищи уже успели проглотить кусочки говядины, когда к нам подошла женщина — военный врач. Она без сожаления вырвала мясо из наших рук и приказала:
— Отдайте! Нельзя. Погибните, ребята!
Увидев, что врач отбирает мясо, я закричал:
— Не подходите! — и поднял кусок курицы над головой.
Хохот разнесся по поляне. Но я сказал это не для шутки, а совершенно серьезно. Я уже почувствовал вкус еды. Я раздирал куски пальцами, глотал не жуя.
Прибежали медсестры. Они принялись промывать и перевязывать наши раны. Врач просила:
— Дорогие мои, умрете же, умрете, если не послушаетесь.
Позвали:
— Летчика к командиру!
Офицер сопровождал меня. Мы оказались в обжитой фронтовой землянке.
Командир части, майор, Герой Советского Союза, с минуту молча смотрел на меня.
— Летчик... — наконец выдохнул он.
Я рассказал ему кое-что об острове Узедом, о нашем полете, товарищах.
Майор достал флягу, стаканы.
— Выпьешь? — спросил сердечно, по-братски.
— Выпью, — ответил я на радостях.
Майор налил мне и себе. Мы подняли стаканы, чокнулись.
Я сделал глоток, и водка огнем разлилась по телу, хотел передохнуть и не смог. Мир для меня померк.
Очнувшись через два или три дня, я вместе с другими, тяжело больными, был транспортирован в госпиталь на большом возу. Дорога была топкая, длинная. Нас тепло укутала провожавшая медсестра.
Открывая глаза, я ловил на себе встревоженный ее взгляд.
— Кто же из вас вел самолет? — спросила она. — Кто летчик?
— Он, — указали на меня.
— Да, — ответил я.
— Ой, ой, какой же ты!.. Откуда у тебя сила взялась подняться в небо?
Я смотрел на ее молодое лицо, мне хотелось сказать «спасибо» за признание нашего подвига, но у меня не было сил произнести даже одно слово.
Михаил Петрович Девятаев, «Полет к солнцу»
Оценили 17 человек
20 кармы