А деревня лежала тихая, молчаливая, в тучах подгоняемого ветром снега. Люди сидели по домам, слушая, как воет ветер за окнами. Только старого Евдокима Охабко так замучило одиночество, что он, не глядя на вьюгу, собрался к соседям. Сопротивляясь беснующемуся ветру, он пробрался вдоль плетня и долго отряхал перед порогом снег с ног. Евдоким постучал в дверь и, не ожидая ответа, открыл дверь в избу. На него взглянули три пары остановившихся от ужаса глаз.
— Как живете?
Малючиха ловила губами воздух. Ее сердце бешено колотилось.
— Это вы, дед Евдоким?
— Не видите что ли, что я? Чего это вы так перепугались?
Она не ответила. Старик остановился, опираясь на палку.
— Садиться не приглашаешь? Новые порядки заводите, а?
— Лучше у нас не садиться, лучше к нам и не заходить вовсе, — сказала она тихо.
— Почему же так?
Она пожала плечами. Старик махнул рукой и сел на скамью под окном.
— Да ты, Галя, одурела, что ли? Что вы так сидите? Где Мишка?
Маленькая Зина вдруг разревелась во весь голос.
— А ты чего?
— Тихо, Зина, не плачь, — сурово сказала мать.
Евдоким почесал голову.
— Метель такая, что просто страх, изба трещит, скучно одному сидеть… Дай, думаю, к соседям зайду…
— Соседи-то мы, дедушка, сейчас такие… — вздохнула Малючиха.
Он оперся подбородком на скрещенные на палке руки, и на нее внимательно взглянули из-под нависших бровей серые глаза.
— Да что, у вас случилось что-нибудь, что ли? Где это у вас Мишка бродит в такую вьюгу?
— Нет Мишки, дедушка…
— Как нет? Куда же он пошел?
— Никуда он не пошел… Застрелили у нас немцы Мишку нынче ночью.
Седая голова вздрогнула.
— Застрелили Мишку? Что ты говоришь, женщина?
Она до хруста заломила руки.
— Слышите ведь… Пошел отнести Олене хлеба в сарай, они его и застрелили…
В серых глазах старика она прочла вопрос.
— Нет, немцам я его не оставила, нет… Вытащила из рва, на собственной спине домой приволокла… Мы его похоронили так, что никто теперь не найдет…
— А они знают, кто?
— Откуда им знать? Убили, да и бросили в ров, как собаку… Теперь, наверно, искать будут, но пока все тихо. Когда вы постучали, я уж думала — идут.
Он покачал головой.
— Так оно, значит… Сколько народу пропадает… Детишек… А ты, Сашко, запомни это, хорошенько запомни…
Мальчик молча кивнул головой.
— Придет отец, придут другие, чтобы ты все рассказал, все…
— Что они, сами не знают? — сухо спросила женщина.
— Знать-то они знают… Ну, а все-таки, одно к одному прибавляется, одно за другим… Платон раньше за других им мстил, а теперь придется и за своего сына отомстить…
— Все равно… — тихо сказала Малючиха.
— Конечно, конечно, все равно… А все-таки сын — это сын. Вот моего они в восемнадцатом году убили… Все я им помню, а уже это пуще всего. Все-таки, чем ближе к сердцу, тем больней. Остался я, как старый сухарь, никому ни к чему… А так и внучата бы были, и в избе веселей…
— Внучат у вас целая деревня, дедушка.
— Оно, конечно, в роде и так, а все же родные дело другое…
— В рельсу бьют, собрание…
Малючиха побледнела.
— Не иначе, как о Мишке допрашивать будут…
Старик махнул рукой.
Удары в рельсу продолжались, она звенела, как колокол.
— Что ж, надо собираться, не то придут выгонять, — пойдем, дедушка?
— Ничего не поделаешь, пойдем, — он встал, тяжело опираясь на палку.
— А ты, Сашко, никуда не ходи, смотри за Зиной. Как только кончится, я прибегу.
Они медленно брели по дороге в клубах мелкого снега, кружащегося в воздухе. По обеим сторонам улицы открывались двери изб, на дорогу выходили женщины, девушки, старики.
— Не знаете, что там такое?
— Откуда мне знать? Ровно столько знаю, что и вы. Слышу, барабанят в рельсу, вот и все.
— Господи, и что только будет? — тяжело вздохнула какая-то женщина.
— А ты не стони, — сурово ответила, проходя мимо, Федосия Кравчук. — Еще и не знаешь что и как, а уж застонала…
— Да ведь, милая ты моя, уж добра не будет…
— А ты от них добра захотела? Тоже! Столько добра от них видели, что только и жди добра…
— В том все и дело…
— А раньше времени вздыхать нечего. И раньше нечего, и после нечего, — сказала Федосия. Никто не ответил. Все знали, откуда появились жесткие линии в углах ее губ. Кто-кто, а она каждому имела право ответить, что не время стонать. Она-то не стонала.
Ванда Львовна Василевская, «Радуга», 1942 год
Оценили 12 человек
12 кармы