«Очередь». Рассказ об очереди за водкой в Советском Союзе

Очереди, километрами втекающие в винно-водочные магазины, сгущаясь перед дверьми, вихрясь и бурля, как перед жерлами воронок, — метафора советской бытовой будничности конца 80-х — начала 90-х годов.

Об этом написано много историй, в том числе о невинных жертвах. Я читал, помнится, рассказ о старике-ветеране, который стоял всего лишь за одной бутылкой водки, хотел угостить навестившего фронтового товарища, но был насмерть затоптан на ступенях озверевшей толпой.

Однако многие сейчас светло тоскуют не только о чем-то действительно хорошем, что было тогда, но даже и об этих жутких очередях, — почему?

Понимаю тех, кто находился у кормушки (то есть у поилки): производителей вина и водки, экспедиторов, директоров магазинов, продавщиц и прочих, вплоть до грузчиков, им от очередей была только прибыль. Вот картинка того времени: высокое крыльцо магазина по периметру обложено ящиками, чтобы не лезли с боков, оставлена лишь узкая щель, в которую грузчик впускает строго по очереди. А другой грузчик суетится: высунувшись из-за ящиков, принимает деньги, слушая крики: «Одну! Две! На все!» Скрывается с деньгами, возвращается с бутылками и сует в протянутые руки. Мухлевать, схватить водку, предварительно не заплатив, никто не рискует — убьют. Очередь на все это смотрит как на должное, ибо никому не запрещается, если не жаль отдать деньги без сдачи, поступить точно так же. А сдача бывала существенной. Например, когда водка стоила 9 рублей 10 копеек, у грузчика цена ее была — десятка.

К слову, русский человек любое беззаконие вытерпит, если оно оформлено видимостью правил. Всегда зная, в частности, что торговое сословие жульничает и ворует, а начальство использует свое положение в личных целях, мы приговаривали: «Ну, так на то они торговля и начальство!»Подразумевалось: будь я на их месте, и я бы не чурался.

Но если ностальгия кормившихся понятна, откуда ностальгия вечно не сытых?

Может, это свойственное любому человеку удовольствие от воспоминания о пережитых невзгодах и трудностях? Все преодолел, выжил, спасибо мне, а что пришлось помучиться, так тем ценней победа. Кто сказал, что жизнь должна быть без забот и без тягот?

Эта философия сидит в нас крепко.

Однажды вез меня частник на «копейке» и возмущался привередливостью автолюбителей, осуждающих отечественные машины за то, что часто ломаются.

— Будто ихние иномарки не ломаются! — сердился он. — Любая машина ломается! Я тебе больше скажу, она и должна ломаться! Живой механизм потому что! А руки у тебя на что? Племянник вон купил немецкую, что ли, ездил, хвалился: «Мотор тише холодильника, ход — балет на льду!» И что? Крякнулась она у него посреди трассы, да еще ночью. Вот тебе и балет на льду! Ночь стоял, ждал, пока сервис приедет. А я свою в любых полевых условиях исправлю. Главное дело, пока я ее чиню, я же ее всю переберу заново, все подгоню, все отрихтую, она ласточкой у меня летает! Все хотят кататься, а ты потрудись, ты доведи сам машину до ума, тогда и относиться к ней по-другому будешь.

В этом монологе есть своя правда, но есть и нестыковка: да, возможно, жизнь нашего человека и похожа на машину, которая все время ломается и которую нужно постоянно чинить, но то, что отношение к машине-жизни от этого становится другим — нет, сравнение хромает. К своей жизни наш человек и после множества ремонтов относится наплевательски.

Еще одна догадка о причинах ностальгии по очередям: нас томит тоска по тому изобилию свободного времени, которое было почти у каждого советского человека и позволяло стоять в очередях и пять, и шесть часов. Мы, нынешние, попавшие в цейтнот гонки на выживание или гонки за престижем, у кого как, даже представить не можем, что потратим такое количество человеко-часов ради двух-трех бутылок вина или водки, которые, к тому же, и качеством полная дрянь. А тогда — легко. И не просто стояли — разговаривали, общались, возникали короткие приятельские отношения и даже завязывались романы, хотя бывали и конфликты.

Помним мы и те качели настроений, которые в нас раскачивались, от надежды до отчаяния: успею — не успею, достанется — не достанется?

Вот об этом и расскажу короткую историю.

Это было перед Новым годом.

Всю ночь шел снег. Город с утра был бел, чист и тих. Я проснулся поздно, спокойный, довольный собой: накануне закончил картину, которая мне самому понравилась. Я и сейчас ее люблю. Или, возможно, люблю воспоминание о том, как над ней работал. В семье был мир — или перемирие. Вот уже год и восемь месяцев я был трезв, работящ, а в последнее время еще и верен домашнему очагу. Куплена и наряжена елка. В холодильнике есть все, что нужно для приготовления салата «оливье». И даже утка есть, и яблоки к ней. Поэтому, когда я намекнул жене, что неплохо бы добыть пару бутылок не пьянства ради, а праздника для, она, тоже спокойная, умиротворенная, согласилась.

И я отправился в путь.

Он был недолог — к ближайшему магазину. От двери вдоль двух соседних домов тянулась длиннейшая очередь, но с милицией у входа, значит, должен быть порядок.

Я встал.

Тут же узнал, что перед открытием завезли сорок ящиков водки, что дают по две бутылки в руки, что при таком раскладе хватит на половину очереди, но грузчики твердо обещали, что привезут еще.

Я стоял. Шел редкий снежок, проехала машина, пробежала собака. Я думал о своей картине, которая удалась, о семейной жизни, которая наладилась, о том, что жить на свете все же иногда очень неплохо.

Передо мной переминался унылый человек в сером пальто, он заглядывал вперед, вздыхал и с грустью повторял:

— Боюсь, не достанется нам водочки.

Была в его голосе ласковая и почти уверенная тоска по утраченному счастью, причем не по тому счастью, что было, а по тому, что только намечалось, но он уже предвидел утрату.

— Не каркай! — одернул его худой человек в куртке, слишком тонкой для зимы, сунувший руки в карманы и приподнявший плечи.

Время шло, очередь медленно двигалась.

И тут случилось самое страшное: двери стали закрывать. Это далось милиционерам и грузчикам не просто: надо было вытеснить людей из магазина, а те, попав внутрь, не могли поверить в нагрянувшую беду. Как это? — Уже достигли, уже вот-вот — и на тебе… Продавщицы ушли, полки пусты, но они упорно не желали уходить, милиционеры и грузчики по одному выволакивали их, убеждая и словами, и тычками.

— Все кончилось и завоза не будет! — объявил чей-то голос.

В ответ — возмущенные крики, мат, колыхание толпы.

И вот двери закрылись.

Толпа была в недоумении.

Начали расходиться по одному, по двое и по трое — кто куда.

— Говорят, в «Посольском» завоз большой, — поделился унылый человек. — И еще в «Штанах», но там склада никакого нет, может кончиться, в «Пентагоне» — неизвестно что…

Он называл народные имена магазинов, которые были и мне известны. «Пентагон» находился в длинном, с изгибами, доме. «Штаны» — на остром углу двоящейся улицы. Почему «Посольский» — версий нет. Рядом с ним кладбище, но это ничего не объясняет. Один из моих приятелей уверял, что тут глубокий смысл: покойники — послы в ту страну, которой и нам не миновать. Но это игра ума, обычно с названиями все намного проще.

Унылый человек закончил свои рассуждения тем, что верный магазин — на улице Горной. Он и стоит отдельно, и склад при нем, и двери широкие.

И мы пошли туда.

Шли молча: я видел, что он не настроен беседовать, имея одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть, и весь на ней сосредоточен.

Прибыв, увидели, что и тут наряд милиции. При милиции продажа идет шустрее, потому что продавщицы и посредники-грузчики не отвлекаются на лезущих со стороны, а те не деморализуют очередь.

Встали в конец. За нами выстроились еще люди, что всегда утешает — не ты последний.

Стояли молча, тихо и почти торжественно.

Опять пошел снег. Стемнело, зажглись желтые фонари. Улица стала выглядеть уютно, по-домашнему, будто нарисованная старушкой-художницей, влюбленной в окружающий мир и уходящую жизнь.

И я чувствовал себя влюбленным, но не в уходящую, а в эту жизнь. Снег идет — хорошо. Фонари светят — отлично. Меня дома ждут уют и добрые взгляды моих близких — замечательно.

Людей согревали слухи, что запас в магазине основательный.

Но, чем дольше мы стояли, тем острее терзал вопрос уже не запасов, а времени.

Унылый человек, предупредив и меня, и окружающих, что скоро вернется, пошел вперед. Вернулся и доложил о результатах. Оказалось, он стоял у входа и считал, сколько людей проникает внутрь за единицу времени.

— Если так пойдет, — безнадежно подытожил он, — то до семи мы точно не успеем. Примерно человек сто пятьдесят они еще обслужат, ну, двести, максимум, а мы где-то трехсотые. Не достанется нам водочки.

Эта весть была крайне неприятной, но все промолчали и с места не тронулись. Во всем положились на судьбу.

Чем ближе к двери, тем больше волновались, вытягивали шеи, заглядывая вперед, то и дело смотрели на часы.

Все меньше времени отделяло нас от грани: либо успеваем и с драгоценной ношей возвращаемся домой, где нас осыплют похвалами родные и близкие, либо будем угрюмо и трезво сидеть за пустым столом, слушая зловещий бой курантов. Ведь, по примете, как Новый год встретишь, так его и проведешь. Значит, весь год будет безрадостным?

За час до закрытия очередь напоминала огромного головастика: у дверей густо, дальше все тоньше до самого хвостика. Стали исчезать те, кто стоял рядом. Они не ушли, они вдоль очереди направились ко входу. Наудачу, пан или пропал.

Какой-то хмельной и веселый человек примчался, с разбега врезался в толпу у дверей и шальным голосом радостно заорал:

— Поднапри!

И поднаперли.

Его призыв был как сигнал к анархии: головастик исчез, и у дверей образовалось людское облако, кишащее, кипящее, кричащее, рвущееся вперед. Милиционеры отпихивали и оттаскивали, но люди протискивались вперед за их спинами, сбоку, под ногами и даже над головами. Именно так: я увидел, как несколько мужчин подняли своего товарища в воздух и запустили, и он пополз по плечам и головам — туда, к заветной цели. И исчез внутри.

— Вот гад! — сказал кто-то.

Милиционеры, плюнув, отошли к своей машине, а потом и вовсе уехали.

Унылый человек опять оказался рядом со мной, он смотрел на давку, не решаясь вклиниться, и говорил:

— Не успеем, даже думать нечего.

А я, только что всей душой жгуче стремившийся туда же, куда и все, вдруг — остыл. Это со мной и раньше бывало. Бежишь к трамваю и вдруг устыдишься, скажешь себе: куда торопишься, не последний это трамвай, да и не так уж ты спешишь, опомнись. И даже нарочно замедляешь шаг: успею — так успею, нет — так нет. Но трамвай — дело мелкое. Такое случалось и в серьезных обстоятельствах. Например, надо получить заказ, заработать денег, встретиться с тем-то, переговорить с тем-то… Начинаешь действовать, звонить, бегать, встречаться, разговаривать, сам дивишься своей шустрости и деловитости, и вдруг останавливаешься в недоумении: я ли это? Зачем мне это? Стоит ли это того, чтобы так себя тратить? И все бросаешь на полпути, сидишь в своем углу и малюешь картинку, которая никому не нужна, кроме тебя.

Я был готов уже уйти, но тут услышал голос унылого человека:

— На вокзале точно есть. Там до ночи торгуют. Вдвое дороже, конечно…

И жажда добычи, только что исчезнувшая, опять возникла, да еще с утроенной силой, будто решался вопрос жизни и смерти.

Мы поспешили к вокзалу. Я знал, что имел в виду мой товарищ — не сам вокзал, а находящийся рядом транспортно-складской комплекс. Через его проходную, в самом деле, всегда торговали водкой и вином.

Но торгуют ли сегодня? А если и торгуют, то все на свете кончается, могут и у них иссякнуть резервы.

У проходной ошивались два-три десятка людей. Они сказали: да, была торговля, но теперь никого не пускают, на стук не отвечают, будто там умерли все.

Железные ворота проходной были высоки, как тюремные, при этом возникало ощущение, что тюрьма не там, а тут, где стоишь ты.

— Таксопарк, — сказал унылый человек.

И это я знал: что в таксопарке торгуют водкой. Было время, таксисты торговали прямо из машин, но в ту пору что-то случилось – их стали подлавливать. Они с колес не продавали, соглашались отвезти в таксопарк, там отоварить и даже привезти обратно домой, но было это очень накладно. Впрочем, деньги у меня имелись с запасом, я словно предвидел, чем все кончится. И пошел ловить такси, а унылый человек отстал. Наверное, смирился с участью и пошел домой с пустыми руками.

Первый же таксист согласился мне помочь.

— Но обратно не повезу, смена кончилась.

— Ладно.

В таксопарке он привел меня в комнату при гараже, где, за длинным дощатым столом, угощались кончившие смену таксисты. Оказалось, тут традиция: после работы посидеть, выпить, облегчить душу разговором, а потом те, кто выезжает на маршрут, развозят выпивших собратьев по домам.

На столе были водка, яйца вкрутую, любительская колбаса, вареная картошка, соленые огурцы. Мне так захотелось всего этого, что я не сумел отказаться от любезного приглашения, присел к столу, выпил до краев налитый стакан, с наслаждением закусил колбасой, огурцом, картошкой. Таксист, который привез меня, спросил:

— Сколько тебе надо-то?

— Две. Нет, четыре. Ладно, пять.

Я дал ему денег, прибавив сверху за выпитый стакан, но он отказался:

— Обижаешь, это не в счет, — угощаем!

— А если я второй стакан хочу?

— Тут — хоть третий!

И я выпил второй, и третий, а потом выставил свою бутылку, с умилением смотрел на грубоватых, но таких родных мужиков-таксистов, слушал их разговоры…

***

Меня нашли утром, я спал на полу в подъезде, у входа, припорошенный снежком, залетавшим в приоткрытую дверь, в которой торчала моя нога. Причем нога была без ботинка, а голова — без шапки.

Я долго болел, ступня то краснела, то синела, врачи говорили, что без пяти минут гангрена, не исключено, что придется отрезать.

Но ничего, обошлось.

Алексей Слаповский

https://zen.yandex.ru/media/di...