Про барьер. Мозготрахальный.

Детство моё прошло во дворе, где половина семей были армяне. Жили все очень мирно и так прижились, что все русские в нашем дворе неплохо понимали армянскую речь, а уж армяне так обрусели...

Часто соседки усаживались во дворе под огромным орехом и, болтая, занимались своими делами. Одна армянская бабуля стала торопить внука в школу.

Моя бабушка спрашивает её - на каком языке, обычно, они разговаривают в семье, без посторонних.

Та, с гордостью, отвечает, что с детьми и внуками говорит всегда только на армянском, чтобы не забывали родной язык. Причём, они в роду все говорят на чисто литературном армянском.

В это время её внук, наконец, побежал в школу. Бабка привстала и кричит, вдогонку:

- Ашот! СматрЫ, трамваИ падножкА на ходу челнЫс!

Моя бабушка улыбается:

- А сейчас ты внуку на каком языке кричала?

Та, с удивлением:

- Конечно на армянском!

Знакомый мужик Игорь ездил на деловые переговоры в Японию. Дело было на мази, осталось утрясти детали да подписать бумажки. Короче, пустая

формальность на 700 млн долларов.

Вернулся он из Японии буквально без лица (как говорят на Востоке).

Миссия его провалилась, японцы отказались подписывать документы, ничем свой отказ не мотивировав. Правда, они предложили прислать другого

российского представителя. Это означало, что Игорек в чем-то напортачил.

Его в фирме допросили с пристрастием - куда ездил, с кем общался, какие беседы вел? Игорь, вообще-то мужик ответственный и с безукоризненным вкусом, все обстоятельно рассказал. Придраться вроде бы не к чему.

Фирмачи в недоумении.

Тогда они пригласили крупного япониста и попросили Игоря при нем все рассказать по-новой. Игорь повторил все в деталях.

Японист, слушавший его со скучным лицом, вдруг оживился:

- А когда вы ели рыбу, то издавали какие-то звуки?

- Упаси господи! - возмутился Игорь, имевший гарвардский диплом.

- То есть, даже не чавкали? - настаивал японист.

- Конечно, нет.

- И этим вы оскорбили хозяев, - пояснил именитый джапанолог. - Чтобы доставить удовольствие хозяевам, в Японии за едой принято громко

чавкать. Чем громче, тем лучше.

Поехавший в Токио следующий сотрудник фирмы подписал контракт без проблем.

- А не будешь слушаться, придёт ужасный бабай и заберёт тебя.

И мальчик понимал, что надо, надо скорей съесть кашу, помыть руки, убрать игрушки, перестать кривляться, не трогать конфеты. У мальчика было очень много трудов в его маленькой жизни. Перед сном мама целовала его в сладкую макушку и говорила:

- Засыпай быстренько, а то бабай придёт.

Когда под закрытой дверью исчезала жёлтая полоска света, мальчик сползал на пол и заглядывал под кровать.

- Пришёл? - спрашивал он.

- Ну пришёл, - отвечал ужасный бабай шёпотом.

- Поиграем? - спрашивал мальчик.

- Ну, поиграем, - соглашался бабай.

И они так играли, что у торопливо тикающих часов стрелки залипали на полуночи, и время растягивалось, как июльская сосновая смола, из ковра вырастали горы, и плюшевые медведи бродили по лесам, а в пенном море одеяла поднимался такой шторм, что корабль трещал и шёл на дно, но подушковый кит спасал от верной гибели, высаживал на северном острове, где в полированной пещере гномы прятали в носках несметные сокровища. И мальчик кричал:

- Йо-хо-хо!

А бабай говорил сердито:

- Тише, ты что. А то придёт мама и заберёт тебя!

Мой товарищ, известный и невероятно талантливый музыкант — русский, взрослый, разумный - пишет мне, что у него депрессия.

- Отчего? - спрашиваю.

Он говорит: у меня исчезла вера в то, что страна моя будет жить по-человечески. Пишет, что в 90-е у него была огромная надежда, и эта надежда не погибала все «нулевые».

Он верил, что наша страна встала в общий хоровод со всеми остальными «цивилизованными странами», и хотя место её по-прежнему оставалось не самым завидным, однако жизнь тогда хотя бы имела краски: розовые, голубые, жёлтые, яркие, радужные.

И только сегодня он ощутил, что мы выгнаны из хоровода прочь. Что мы стали отбросами и ничтожеством мира, что выхода не предвидится. Нет, пишет он, вера, что, цитирую, «эволюция победит» осталась - но, огорчается он, «я боюсь, что не доживу до этого».

Какой парадокс.

Я и подобные мне — все мы жили 90-е и «нулевые» в ощущение распада почвы, в непрестанной тошноте. Мы почти потеряли надежду. Там были разноцветные краски — но всё это разноцветье выглядело так, будто кого-то вырвало нам под ноги.

Нас воротило от того хоровода, в который нас увлекли на правах бедного, глуповатого, начудившего и не раскаявшегося даже не родственника, а соседа.

Нам казалось, что этот тоскливый позор никогда не кончится. Мы никуда не собирались уезжать отсюда и знали, что будем жить здесь вопреки всему — просто нам выпала такая жизнь и другая могла не настать.

Чувство причастности к своему народу - «где он, к несчастью был» - спасало.

Совсем недавно у нас появились смутные надежды, что всё произошедшее за четверть века было не напрасно. Тысячи слов, которые мы прокричали на митингах, наше, против большинства и вопреки всему, юное брожение в 91-м и в 93-м, наши товарищи убитые в Приднестровье и в Чечне, наши соратники, сидевшие во всех тюрьмах обновлённой России, наша площадь Революции, наша страсть к прошлому удивительной нашей Родины.

У нас появилась надежда.

А у них пропала.

Удивительно, но во всём остальном мы с этим музыкантом и с подобными ему — схожи. Нас радуют одни и те же книги, одни и те же фильмы, мы ходим на одни и те же выставки и любим одну и ту же музыку.

В своё время Синявский писал, что у него были только «стилистические разногласия» с Советской властью.

Нынче всё наоборот. С нашими оппонентами, живущими в своей иллюзорной, на наш вкус, «эволюции» - совпадения у нас только «стилистические».

Мы обладаем общим культурным кодом. Во всём остальном мы противоположны. Диаметрально!

Что им хорошо — нам смерть. Что нам русским радость — им там на западе депрессия.

«Я выйду в городе солнца, / Мне ноги лизнёт волна. / А ты возвращайся в свой Углич / И живи одна», - поёт мой товарищ.

Углич — наш дом, мы к нему привыкли. Уж не знаем, где ваш город солнца и кто вас там лизнёт.

...Только что встретил этого товарища на просторах Сети. Там вывесили новость о том, что РПЦ наградила главу КПРФ. Товарищ написал: энтропия абсурда зашкаливает.

Я вяло съязвил: венчание однополых людей в храме — тоже часть энтропии абсурда, или нет? Что он ответил, я не посмотрел.

Все эти разговоры идут по инерции. Нам не о чем объясняться. Так же могут пытаться договориться рыбы и пауки, кроты и дельфины.

У нас, да, общие песни - но разная страна.

Одни и те же любимые писатели — но иначе настроенные рецепторы.

Наш символ веры состоит из слов, отрицающих их символ веры.

Их наряды нам кажутся вывернутыми наизнанку, а их речь о самом главном — речью о самом вздорном.

Когда я писал «К нам едет Пересвет» - они читали: «К нам едет дикобраз».

Их депрессия — для нас только слабый повод пожать плечами. Они же нашу депрессию в упор не видели, а если видели — то вообще не понимали, о чём мы грустим: «радоваться надо».

Быть может, мы жили в одном прошлом, которое видели по-разному, но будущее точно рискует кого-то из нас переехать катком.

То, что придёт ещё позже, быть может, примирит нас — но это уже не будет иметь не малейшего значения.

В России живут сотни народов, и уживаются тысячу лет. Но в том смысле, о котором я говорю сейчас, у нас две расы.

Эти две расы - иной крови. Разного состава.

Когда мы выплываем — они тонут. Когда они кричат о помощи — мы не можем их спасти: нам кажется, что мы тащим их на поверхность, а они уверены, что топим. И наоборот: пока они нас спасали — мы едва не задохнулись.

Нам больше нечего обсуждать.

Я не хотел бы ещё раз говорить об этом. Я просто собираю рядом тех, кто думает так же, как мы, спасается так же, как мы и молится о том же — о чём молимся мы.

Вернуться бы в Углич — он и есть город солнца.