Давайте начистоту. О чем в действительности повествует история красавицы и чудовища, если отвлечься от сказочной мишуры?
В своём логове живёт холостяк. Дом его в скотском состоянии, и сам он зверьё зверьём: ногти не стрижены, шея не мыта, руки в цыпках и разжирел до неприличия. Крыша течёт, стены отсырели. Электричество отключено за неуплату.
И вдруг в этом хлеву появляется женщина.
Совершенно не важно, откуда в действительности она взялась: бежала ли выручать отца, или просто заглянула на запах, поскольку с детства любит зоопарки. Важно, что после её появления пространство вокруг холостяка начинает стремительно преображаться.
Во-первых, в доме становится чисто. Ковры выбиты, пыль протёрта, люстры сверкают и какая-то милая тряпочка висит на окне – кажется, вспоминает он, мамина занавеска.
Во-вторых, его начинают вкусно кормить. Он привык питаться сухомяткой и дошираком, вершина его личных кулинарных достижений – заказ пиццы. А тут вдруг супы. Компоты. Расстегайчики и паштет.
В-третьих, чудесным образом меняется вся жизнь. Слуги, которые прежде были совершенно деревянными, внезапно все до одного пристроены к делу. Он привык относиться к окружающим как к мебели, а они проявляют лучшие человеческие качества. В саду что-то цветёт, на кухне что-то варится, постель хрустит свежим бельём, ботинки начищены, а посреди этого праздника стоит она – смущённая, прелестная – и застенчиво лепечет: «Ах, как тепло вы меня приняли! Вы такой очаровательный мужчина!»
Здесь надо сказать, что характер у него всегда был не сахар, а за годы затворничества испортился окончательно. Отношения с соседями дошли до того, что те спускают на него своих лаек. Но наш герой отлично понимает, что ему выпал сказочный шанс.
Он стрижется у хорошего стилиста, выкидывает треники, ограничивает себя в сладком и начинает бегать по утрам вокруг поместья не с целью устрашения соседей, а хорошей формы для. Он приучает себя не рычать по ерунде, не впадать в звериное буйство и доносить до окружающих недовольство их поведением деликатно, без попутного уничтожения преметов фамильного сервиза. Он практически бросил пить. Он приобрел привычку говорить ей невзначай: "Знаешь, до встречи с тобой я был словно заколдован" и намекать на какие-то отвратительные грехи молодости (женщины питают слабость к отвратительным грехам молодости).
Потом, естественно, свадьба. Он шепчет: "Ты превратила мою жизнь в сказку!" и дарит ей самую прекрасную розу из оранжереи.
А соседским лайкам, которых он шесть месяцев кряду приучал загонять к нему в поместье всех существ женского пола младше сорока пяти, ничего не дарит. И без того на них столько ветчины перевёл.
Оборотень.
Летом, после окончания первого курса, я с парой друзей поехал в село, к нашему общему приятелю, родители которого купили там здоровенный дом, но сами, почему-то в нём не жили, регулярно, однако, ссылая туда своё ненаглядное чадо, присматривать за новоприобретённой недвижимостью. Приятель наш натурально прозябал там с конца мая, дичал, терял навыки письма и речи, обрастал густой шерстью и был несказанно рад любым гостям из большого мира.
А нам, не то что бы вот очень хотелось вкусить прелестей сельского неспешного бытия, и полные студёных рос ковыльные степи, нехотя просыпающиеся под одуряюще звенящим невидимыми птицами летним восходом нас особо не манили. Нет.
Не сильно влекла нас и перспектива всласть напиться парного молока, надышаться девственным кислородом и посидеть с удочкой на тенистом берегу, степенно таская тугих окуньков и осклизлых ершей. Ягодная роскошь лесов и чинный уклад размеренной жизни — это всё не то. В семнадцать лет всего этого ещё не ценишь и не ищешь.
Цель была проста и понятна — максимально отдалиться от пристального взора родителей, которые пусть и не столь рьяно, как в школьные годы, но всё же ещё выполняли воспитательные функции, и там, в благодатной глуши, самозабвенно придаваться беспробудному юношескому веселью, выражающемуся, как правило, в обильном пьянстве, фривольном общении с молодыми крестьянками и удалом схождении в кулачном бою с их суровыми односельчанами.
Мы ехали тусить. Мы ехали за приключениями. Нас ждал пустой, огромный дом, абсолютная свобода и полная неизвестность. Чего ещё желать?
Молодость непрактична и нерасчётлива. Увы! Всё, что было привезено нами из города, было выпито, выкурено и съедено за первые пару дней как нами, так и нашими новыми друзьями-подругами, по-детски жадными до всего неизведанного, непривычного и бесплатного.
Так что мы безальтернативно были вынуждены перейти на подножный корм, а именно — на провиант местный, весьма аскетично представленный в единственном сельмаге.
Имелись там, и были крайне популярны среди местных донов и сеньорит сигареты «Прима» и «Астра». Присутствовал так же совсем уже невозможный «Памир», блёклый «Полёт» и конечно же «Беломор» Одесской табачной фабрики, кажется.
С фильтром были только сигареты с оригинальным названием «Фильтр», курить которые было крайне затруднительно и, вероятнее всего, грешно, и залётный гость из только что рухнувшего соцлагеря — неповторимые «Родопи», которые аборигены неизменно называли «вкусные» и «блатные», но покупали неохотно, сетуя на дороговизну и слабую забористость.
В жизни не курил я столько «Родопи», как в ту неделю. Вообще начало моего курения практически совпало с массовым проникновением зарубежного табачного разнообразия на развалины союза, и я, как следствие, был избалован «Кэмэлом», «Мальборо» и прочими «Житанами» с «Данхилами».
Но после «Полёта», который мы обнаружили на печке у нашего приятеля и который мы курили потом полдня, поскольку именно столько не было продавщицы, неизвестно куда удалявшейся с рабочего места, «Родопи» были поистине ангельским благословением.
Водки там были тоже — под стать сигаретам, страшные, угрюмые, в тёмнозелёных бутылках, с криво приклеенными этикетками. И это всё немного притормозило наш бессистемный разгул и перевело его в режим более созерцательный и философский, исполненный тягучих дум и взвешенных поступков.
Мы оставили легкомыслие, и более уже не обещали разгорячённым дискотекой девам вечной любви за сельским клубом, и не мерились там же в удали с местными мотоциклистами.
С достоинством и как бы нехотя мы, мерно потягивая тёплую, июльскую водку из железных кружек безрадостно и истово тянули столь уместную теперь «Гражданскую оборону» под расстроенную гитару, и чёрная, жуткая степная бездна вторила нам несчётной ратью сверчков, а местный фрик Вася-Сопля, одетый в умопомрачительной ширины и ветхости брюки-клёш и белую рубашку с невероятно большим воротником, и весь как бы на секундочку выскочивший из семьдесят пятого года, внимательно слушал причудливое повествование, периодически угрюмо сплёвывая через выбитый кем-то передний зуб и, как бы соглашаясь и одобряя, кивал кудлатой головой.
И вот в один из таких вечеров мы, накупавшись и напрыгавшись с тарзанки, шли с дальнего пруда домой и были те самые, бесконечные летние сумерки, когда весь мир — смесь розового и фиолетового, а у неба нет дна, и тонкие щупальца призрачной, всё никак не наступающей ночной прохлады нежно касаются обгорелой кожи, а поздние птицы со свистом прошивают воздух, и где-то далеко-далеко работает мотоцикл и играет радио.
Мы курили «Приму». Ибо запас «Родопи» в селе был скуден и истощился практически мгновенно, мы неспешно перекидывали друг-другу бутылку излишне ароматного, и приторно тёплого самогона, пить который совершенно не хотелось, но каждый понимал, что не пустого развлечения ради вкушается это, а исключительно сурового постижения сути всего сущего для.
Мы шли молча и вселенная была с нами, и мы были вселенной.
И тут мы заметили собаку. Она шла параллельно нам и всё время не отводила от нас взгляда. Никто не заметил, когда она появилась, но все почувствовали её внимание и не сговариваясь стали смотреть на неё. Собака была некрасивая, худая, грязно серая с чёрными подпалинами вокруг глаз, и остро точащими ушами.
Несколько раз мы останавливались. Собака останавливалась тоже. Несколько раз мы пытались подойти к ней — и собака, с глухим рычанием отходила, сохраняя дистанцию.
Стоило же нам продолжить путь, как она возникала из густеющей синевы и снова начинала сопровождать нас.
И как-то незаметно вдруг, в и без того не особо шумном мире наступила кромешная, оглушающая тишина. Мы как во сне шли по короткой, выгоревшей траве, и собака неотрывно глядя на нас бежала поодаль.
Совершенно иррационально стало жутковато и тошно, потом каждый признал это, и неизвестно откуда ветерок принёс призрачный, сладковатый запах падали. Звенел бесшумный воздух и, казалось, мы идём так уже не одну сотню лет. Дышать стало трудно, ноги наливались невыносимой тяжестью и глаза предательски начинали слипаться и слезиться.
Потом на нашем пути внезапно возник небольшой стог сена, вставший на какой то миг между нами и собакой. Она скрылась за стогом и больше не появлялась из-за него.
И словно лопнув, исчез пузырь вязкой тишины, в котором мы шли, как в гипнозе. Спало оцепенение и разом хлынули из ниоткуда привычные сельские шумы — густо мычали вдалеке коровы, мерно урчал трактор, где-то сипло гудели колонки с отборным техно.
Не сговариваясь мы подошли, заглянули за стог и с удивлением увидели за ним хмурого, тощего мужика, который просто стоял там.
Собаки с ним не было. Не было её и вообще где либо. Вокруг была бескрайняя степь и никаких собак в ней не наблюдалось. Убежать так далеко, чтобы скрыться из виду за столь короткое время она тоже не смогла бы.
Мужик, худой, в видавшей вида штормовке, надетой на голое тело, злобно зыркнул на нас и поинтересовался, чего нам тут надо. Мы растерянно ответили, что ничего, и пошли дальше и какое-то очень нехорошее ощущение повисло в воздухе над нами и не отпускало до самого дома.
А ближе к ночи поднялся ветер, внезапно испортилась погода и пошёл шквалистый ливень. Где-то, в всполохах молний жутко выла чья-то собака. Приятель наш, сидя на кухне, не без удовольствия травил нам местный хоррор-фольклор про оборотней, домовых, старух, зазнающихся с нечистой силой и покойного деда Степана, которого, вот те крест, после похорон теперь многие на селе видят по ночам. Мол, дескать, встанешь среди ночи водицы испить, глядь, а он синий, трупный, к окну с улицы привалился и смотри глазищами красными, и улыбается нехорошо, и манит пальцем молча. Вроде как подь сюды, касатик, дам чего! А у самого из пасти что-то чёрное так и течёт по бороде!
В сенях протекающая крыша мерно капала в эмалированный таз, с сухим треском раз за разом разламывал гром невидимую небесную твердь, а мы слушали истории, кисло кривились в ухмылочках, потягивали чай, ибо спиртное почему-то не лезло и каждый, слушая стоны ветра в печной трубе, думал о своём, невольно время от времени косясь на чёрный провал окна, как бы ожидая в нём что-то увидеть.
А где-то в ночи, по пришибленной ливнем степи бежал серый, остроухий оборотень с чёрными пятнами вокруг злых глаз.
Из жизни в Тридевятом Царстве: Согласие на освобождение.
— Я думала состарюсь в этой башне, — проворчала Царевна, собирая вещи. — Повезло же мне с Драконом: мало того, что сам травоядный, так ещё и мне ежедневно всю прелесть свёклы расписывал. Сумку возьми, чего встал, как вкопанный?
— Не торопитесь, Ваше Высочество, — улыбнулся Богатырь, — я ещё не приступил к вашему освобождению.
Царевна медленно повернулась
— Что это значит? А когда ты приступишь к моему освобождению? Меня, вообще-то, охраняет Дракон! Нужно убраться поскорее, пока его нет. Ты не смотри, что он травоядный - приложит так, что неделю верх от низа отличить не сможешь!
— Учту. Приступлю к освобождению сразу же, как только мы проясним некоторые моменты.
— Да получишь ты свою награду! — Царевна закатила глаза. — Мой отец обещал кучу золота за моё освобождение. А он у меня слов на ветер не бросает.
— В этом я не сомневаюсь, — Богатырь вынул из-за пазухи несколько листов. — Мне нужно ваше согласие на освобождение.
— Ты дурак?
— Буду им, если освобожу вас без вашего согласия.
— Алё, любезный! — Царевна помахала рукой перед лицом Богатыря. — Я два года в этой башне кукую! Неужели я могу не согласиться?
— Вот и замечательно! — кивнул Богатырь, протягивая Царевне один из листов. — В таком случае, вас совсем не затруднит подписать этот документ.
Царевна вырвала лист из его рук, быстро пробежалась по нему взглядом и отошла к столику, где, взяв в руку перо и обмакнув его в чернила, поставила свою подпись.
— Доволен? Теперь хватай сумку и пошли.
Богатырь, виновато пожав плечами, протянул Царевне ещё один лист.
— Да ты издеваешься! — возмутилась Царевна. — А это что ещё?
— Отказ от претензий, — пояснил Богатырь. — Своей подписью вы подтверждаете, что я не несу ответственность за порчу вашего имущества, потерю зеркальца или гребешка. В дороге может всякое случиться, вы должны это понимать.
— Я это прекрасно понимаю! Пусть я хоть последнее платье потеряю, главное домой вернуться.
— Вот и подпишите, Ваше Высочество.
Царевна вздохнула, взяла лист и вернулась к столику. Поставив подпись, она подняла глаза на Богатыря:
— Если есть что-то ещё, требующее моей подписи, давай сразу. Чего я туда-сюда бегать буду.
Богатырь молча положил на стол оставшиеся листы.
— Кошмар, — вздохнула Царевна. — И зачем вот это всё нужно?
— Случаи бывали, Ваше Высочество, — развёл руками Богатырь. — Освободит кто из наших Царевну, вернёт отцу, награду получит. А на следующий день оказывается, что Царевна по своей воле у Дракона находилась. И тому у неё обязательно два-три свидетеля есть.
— Что делается! — удивилась Царевна. — И что потом?
— Награду возвращаешь, да ещё столько же, если в темницу попасть не хочешь. Вот и приходится всюду с этими бумажками ходить, мало ли.
— Да уж, неприятная ситуация. У вас и без того работа не сахар, так ещё и это! Кошмар! У меня даже слезинка от жалости к вам потекла! Подожди, я сейчас схожу умоюсь, а как вернусь, закончу с подписями.
Царевна вышла из комнаты, быстро спустилась по лестнице и вышла в сад.
— Что там? — поинтересовался Дракон. — Чего так долго?
— Лети к моему отцу, — велела Царевна, — скажи ему и остальным, что накрылась наша лавочка.
— Как накрылась? Почему?
— Поумнели наши Богатыри. Я же говорила, что надо ещё запретить об этом рассказывать! Теперь слухи о нас во все уголки Тридевятого Царства дошли!
— Так надо было запрещать, — пожал плечами Дракон. — Моё дело-то маленькое — летай вокруг замка, развешивай объявления о Царевне в заточении, да прячься, когда надо. Чего дальше делать будем?
— Завтра что-нибудь придумаем, — вздохнула Царевна. — Сейчас не выкрутиться, у этого Богатыря на каждый возможный случай бумажка имеется. Откажусь подписывать — догадается, что это он про нас историю слышал. А там кто знает, чего от него ожидать, Богатырь, как-никак. Эх, такую золотую жилу потеряли! Автор - Роман Седов. https://zen.yandex.ru/skazka
Оценили 23 человека
49 кармы