Сказочка на ночь. Цок цок цок цок.

Центр Стокгольма, музейно-парковая зона. Идем с женой по парку, никого не трогаем.

- Ой, смотри, какая белочка!!! Смотри – бежит к нам! И не боится!

Белк подбегает, сидит секунд 20, потом начинает верещать и лезет на джинсы жене. Жена начинает верещать не хуже белки, что я, урод моральный, должен немедленно прекратить ржать и срочно спасать жену, поскольку это белка – убийца и пипец настает моей умнице – красавице.

Поняв, что кроме визга белке здесь ничего не обломится, она гордо удалилась, но даже на хвосте у нее было выражение: "Ходють тут всякие нищеброды…"

К вечеру «белка – убийца» превратилась в «несчастную маму, которой нечем кормить своих бельчат» и было решено назавтра ехать спасать пушистых от голодной смерти.

Утром за завтраком я попросил милую фрекен дать мне пакет, т.к. я хочу взять с собой немного мюсли. Милая фрекен резонно возразила, что уважаемый хер (интересно, как догадалась?) может хоть лопнуть от обжорства здесь, но брать с собой – не положено.

Объясняю, что мюсли нужны покормить голодных… И тут меня клинит. Я не знаю, как белка по-английски. Спросить, где штаб и когда меняются караулы – могу. Этому учили.

Но, видно миролюбивая политика нашей Родины как раз и состояла в том, что с белками мы воевать не собирались – значит и знать про них ненужно…

Фрекен ждет моих дальнейших объяснений. Получай: «Для маленьких животных с хвостами, которые делают цок-цок-цок» Фрекен взорвало. Через 5 минут ее жалкие остатки принесли нам за столик пакетище с чищенными фисташками, миндалем и цукатами и попросили исполнить «цок-цок-цок».

В этот день белки получили пошлину за проход по их парку на неделю. Много их там оказалось, но хватило всем. Даже с учетом того, что половину пошлины сожрала жертва белок.

На всякий случай: белка – Squirrel(анг) или Ekorre (швед) или Цок-цок-цок (русский).

Она даже представить не могла, что можно подолгу сидеть у окна и рассматривать белую, практически жасминовую, осень. Считать синиц, жадно поедающих крошки хлеба, и любоваться криво замерзшими лужами. А еще валяться в постели, раскинувшись звездочкой, и рисовать пальцами загогулины на простынях.

Бабушка постоянно ее гоняла. Отчитывала. Наблюдала. И как только фиксировала остановку, кричала острым, как бритва, голосом:

- Что ты сидишь как истукан? Нечем заняться? Ну тогда хоть полы помой!

И Ритка хватала ведро, старательно отжимала тряпку и ползала на карачках.

Со временем приучила себя постоянно быть при деле. Даже при двух. Вязать носки и учить английский. Сушить волосы и делать упражнения для ягодичных мышц. Мариновать курицу и проводить рабочее совещание.

А потом, когда муж выкрикнул: «Ты - не женщина! Ты - робот!» и скрылся в тамбуре с двумя дорожными чемоданами, обессиленно присела у окна.

Принялась рассматривать темно-синюю речку, вьющуюся будто старый серпантин, и провода, уходящие в другую плоскость. Синиц и крохотные тучи, похожие на мамино печенье.

И просидела так долго. Практически до утра. Ничего не делая. Ни о чем не думая.

Остановив себя. Слушая себя

Почему я люблю приезжать в эту деревню? Мой прадед жил в этой деревне. Он в ней трудился. Тяжело и упорно. Бабушка моя в этой деревне родилась. И ходила в соседнюю деревню учиться в школу. Туда 20 км и обратно 20 км.

Это непросто для маленькой девочки каждый день по 20 км туда и обратно по лесной дороге и через две речки. Бабушка выходила из дома моего прадеда, когда все ещё спали: трудящийся прадед, сцепив даже во сне руки на рукоятях плуга, прабабка работящая, во вне сгребающая лён, братья и сестры, стонущие от рабочей натуги во тьме.

Выходила бабушка моя и шла учиться. 20 км ей надо было пройти. А это, повторю, непросто. Поэтому в школу бабушка приходила, когда занятия в ней заканчивались. А значит надо возвращаться домой, в свою деревню. Возвращалась бабушка, а дома все уже натрудились и измождено спят вповалку, сраженные непосильной работой на чахлых полях и в стылых луговых оврагах. Бабушка доедала остывшую картошку из чугунка и ложилась спать, чтобы засветло пойти в школу снова.

Т.е. мою бабушку не узнавали ни в школе, ни дома. Конечно, в школе знали, что есть такая девочка, наверное. И в доме догадывались об её существовании. Кто-то же, мол, ест по ночам сберегаемый на завтрак картофель, добытый с таким трудом!

Плюс соседи рассказывали прадеду, что видали, видали некую девочку в предрассветном тумане. И, вроде как, похожую на утреннюю закатную девочку тоже видывали несколько раз.

Бабушке приходила идея отсидеться до утра в здании школы и скоротать время за кружкой кипятка. Нельзя же в восемь лет наматывать такой километраж ежедневно! Но школьное начальство опасалось ночных визитов моей маленькой молчаливой бабушки.

Просто представьте, что вы учительница, по распределению в народную школу привезенная. Вам двадцать с некоторым избытком, вы одиноки, пугливы, кругом иронично настроенное крестьянство. Живете вы учительницей в здании школы. Среди портретов писателей, о которых вы что-то слышали на курсах, и химических таблиц, которые вас пугают тем, что вам 28 лет, а всё водород и литий, и ванадий, и дождь в окно и ветер в трубах.

И вот вы просыпаетесь среди чучел из сгоревшей барской усадьбы, оставшихся на правах пособий (баре смогли убежать и на правах пособий чучелами не остались, где-то под Таганрогом пропали). Просыпаетесь под дымным боком медведицы и чуть обуглившихся медвежат. Открываете глаза, сами укрыты платком пуховым коротеньким. А напротив вас девочка сидит на табурете. Ждёт чего-то в лунном свете. И поэт Блок у неё над головой.

Поэтому ночевать в школе бабушке не разрешали.

Видимо, именно генетическая память не дает мне получить нормальное академическое образование.

Но хвастаться чем-то надо. Поэтому люблю приезжать в эту деревню.

Он всегда не понимал, почему номера с видом на море стоят дороже, в своем доме он жил с зашторенными окнами, ему не нравилось палящее солнце и глаза его были полуприкрыты, он не был кротом, ему нравилась жизнь, но в серых тонах, внутри его часто играли духовые оркестры и девушки маршировали в спортивных трусах строем к определенной цели.

У него была семья, как у всех, но жил он как-то немного на обочине, в стороне, в толпе ему было душно, громкий смех пугал, он не плакал на похоронах, но был человеком не черствым, мог сунуть денежку на улице просящему, раньше, когда люди не боялись друг друга, мог поднести чемодан или тяжелую кошелку постороннему человеку, он не целовал жену, не кружил детей, не подбрасывал их к потолку, не тормошил, просто смотрел, как они растут и не мешал, у него не было друзей, посторонние женщины его не интересовали, его самого нашла его жена, потом женила его на себе, а он был ей признателен, ведь сам он никогда не сумел бы завоевать ее, зато у него были золотые руки, он делал мебель, реставрировал старые буфеты, шкафы и горки, его ценили, он никогда не подводил, делал на совесть.

На дворе мимо него прошла старая жизнь, а потом наступила новая, его клиенты, люди с достатком, перешли со своими гарнитурами и диванами из старой жизни в новую, а для него все осталось по прежнему.

Он плакал два раза и оба раза на Введенском, когда хоронил родителей, ему с собой было нескучно, все сбивались в стаи и кучи, кричали, воевали, требовали, а он нет, делал мебель, отдавал деньги жене и никогда он не срывался в ночь, не говорил, что жизнь проходит, жил свою жизнь и все, под давлением ездил на дачу и на море, не ходил на экскурсии, не глазел на чужую жизнь, довольный своей, а потом он заболел и ему сказали, что ему осталось жить месяц, он не дернулся, только последние три дня он лежал не вставая, а потом заснул и умер, никого не потревожив.

Так прожил один человек свою жизнь, не думая о подвигах, о славе, на похороны его кроме семьи пришли обладатели его буфетов и шкафов, инкрустированных столиков, звероподобных диванов и столешниц, они стояли слегка в стороне, бросили в могилу по горсти земли, посочувствовали сдержанно вдове и ушли, тихо сокрушаясь о потере своего мастера.

Многие нищие, пасущиеся на кладбище были крайне удивлены таким количеством обеспеченных людей, не поэт, не чиновник, не вор, что их привело в пасмурный день на кладбище.

Просто умер человек, просто один человек ушел, а когда еще придет такой на замену никто не знает.

Она как-бы так и думает: "Господи! Да отвали ты уже от меня, придурок! Меня только не трогай". Самочка как всегда выделывается , а хлопец молодец -знай окучивает неприступную деву.

Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь. Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать...

...Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить. Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом.

...Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности. Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели. Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится все больше, а удовольствие без конца рассказывать о них — все слаще.

...Не осмеливаюсь просить тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие, усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других.

Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок, доказав, что и я могу ошибаться...

Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность. Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные у них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава — вершинные творения.

Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях.