Курс молодого карабинера

Елистратов Владимир

Его зовут Марко. Фамилия – Оливетти. То есть, если по-нашему, - Оливкин. Или, если и дальше разворачиваться в творческом марше, - Яблочкин, Картошкин или Редискин.

Людей с фамилией Оливетти в Италии очень много. Есть, например, крутой сицилийский клан Оливетти. Я знавал одного настоящего «мафиозо» Оливетти, по имени Тулио (у него переводчицей работала одна моя знакомая), который хотел в начале 90-ых отстроить в России мощную сеть отелей. Но наши премьеры и прочие министры, которым надо было, как говорится, отслюнявить в ладошку, менялись так часто, что Тулио плюнул на это дело и отстроил сеть отелей в Турции. Насчет наших министров он, не знавший ни слова по-русски, четко выучил одну-единственную фразу: «Если каждому давать, то сломается кровать». И повторял ее с нечеловеческой экспрессией каждые пять минут.

С другой стороны, я знавал одного бомжа Антонио Оливетти из города Милана. Он спал под окном моего отеля. У него была табличка: «Меня зовут Антонио Оливетти, и я хочу есть». Логика у этой таблички была, прямо скажем, своеобразная. Но, с другой стороны, чем лучше: «Я – министр, поэтому отслюнявьте мне в ладошку»?..

В общем, в Италии есть много-много всяких Оливетти, и один из них – Марко.

Марко происходил из рода доблестных итальянских карабинеров. И дед Марко был карабинером, и отец был карабинером. За сорок лет службы отец один раз даже поймал и обезвредил одного бельевого вора. За что получил почетную грамоту, которая в серебряной раме до сих пор висит в доме Оливетти.

Марко приехал в Россию в конце 80-ых. На месяц. Совершенствоваться в русском языке. В Италии он перед этим самозабвенно изучал русский язык. Он был влюблен в Россию. Что внушило такую любовь – тайна. При слове «Достоевский» Марко томно стонал, как в порнофильме, от слова «Толстой» - сладостно крякал, как после стопаря, если же говорилось «Чехов» - просто падал в обморок и с блаженной, как у сытой собаки, улыбкой лежал в обмороке как минимум полчаса.

В течение месяца в университете я занимался с Марко русским языком. Мы читали адаптированные тексты из русской классики.

- Я хочу читать их в подляннике, - решительно говорил Марко.

- В подлиннике, - поправлял я. – В оригинале.

- Си, си, ориджинале, ориджинале!

Потом Марко уехал. Мы переписывались. Через пару лет Марко сообщил, что учится на летчика. Про Маресьева, что ли, начитался?.. Не знаю. Теперь у него стало две страсти – Россия и пятый океан. Чкалов, Покрышкин, МИГ-29, «первым делом, первым делом самолеты…» - все это не сходило у него с языка.

Сначала Марко летал на какой-то местной линии. Типа Сицилия – Сардиния. Потом его заметили как талантливого и уже вполне опытного пилота. Подняли ему квалификацию и этот… как его?.. метеоминимум. Кажется, это так называется. То есть теперь Марко мог летать хоть в буран, хоть в самум. И стал Марко болтаться на джетах по всему миру. Поначалу вторым пилотом, затем – командиром.

Надо сказать, что опыта Марко набрался прилично. Самым сильным впечатлением (после России, о чем ниже) для него стала, конечно, Намибия. Намибия для летчиков – это примерно как, пардон, мясокомбинат для свиней. Я, конечно, пошло утрирую, но не очень. Второе место заняла Индия. Все-таки не часто увидишь десяток коров, мирно спящих на взлетной полосе. Непосредственно перед взлетом. Многому научила Марко и Латинская Америка. Скажем, боливийские аэропорты. Но это все оказалось семечками. По сравнению с Россией.

Увидеть настоящую Россию «в подляннике» Марко мечтал всю жизнь. А уж прилететь самому, в качестве бравого командира корабля, в какой-нибудь заполярный героический город Запапанинск-на-Льдинске! О!

Даже один месяц, проведенный в Москве, в общежитии МГУ, оставил у итальянца самые неизгладимые впечатления. Тараканы, похожие на скоростных лобстеров. Консьержка тетя Нюра, похожая на Дракулу в платке, пившая неразбавленный спирт «Рояль» из спортивного кубка и занюхивавшая его шерстяными носками, которые тут же непосредственно и вязала. Все это уже было сильно. Но вот (это было прошлой зимой) итальянцу предстоял перелет с одного итальянского курорта в один далекий российский город. Город снега и нефти. И обратно.

Впоследствии, уже поздней весной, когда Марко пришел в себя, он подробно отчитался передо мной о своем полете по электронной почте. Электронная исповедь в распечатанном виде заняла сто двадцать две страницы. Там, среди русского текста, часто встречались такие слова как «Мамма миа!», «Мадонна!» и т.п. Но еще чаще – «к;цо» и «стронцо». Это слова не очень хорошие. Поэтому я исповедь Марко сокращаю, адаптирую и редактирую.

Итак.

В целом полет проходил нормально. Если не считать поведения отдохнувших русских нефтяников. На восьмиместном Hawkerе их было пятеро. Плюс – две русские бортпроводницы, Аня и Ира. Аня с Ирой говорили между собой на каком-то своем, особом русском языке, который Марко не очень понимал. К тому же этот язык полностью противоречил правилам русской грамматики. Например, Аня спрашивала Иру:

- Ну как? Каши хватит?

На что Ира отвечала:

- Хватит. Оно уже пожрало и спит.

«Оно» - это был двухметровый нефтяник килограмм в сто пятьдесят весом, с лицом временно подобревшего динозавра. Все пассажиры звали это «Оно» Олежкой. «Оно» девять раз требовало добавки блинов с семгой. Съев девять порций блинов и выпив две бутылки «Арманьяка», «Оно» мирно заснуло.

Почему Олежка был «Оно», а блины с семгой – «кашей», Марко так и не понял.

Кроме Олежки, на борту находились еще: некто Василёк, некто Нюра и двое мальчиков, Глеб и Женя, которых Олежка упорно звал гоблинами: «Гоблин-Гэ» и «Гоблин-Жэ».

Гоблины на протяжении почти всего полета играли в салоне в футбол шляпой Василька. Причем воротами у них был вход в кабину пилотов. На все вежливые замечания бортпроводниц гоблины не реагировали. Только «Гоблин-Жэ» повторял: «Спокуха, без пены: в Кремле все схвачено».

Второй пилот – Луиджи, ни слова не понимавший по-русски и ничего не знавший о России, кроме того, что там холодно, - сидел тихо.

Василёк, динозавр чуть помельче Олежки, и Нюра, девушка-осень чуть покрупнее Василька, весь полет очень громко, фальшиво, но с чувством пели дуэтом песни со странными (опять же – для Марко) названиями. Например: «Жениха хотела, вот и залетела, ла-ла-ла-ла-ла…», «Меня прёт» и т.п. Особенно удивила Марко песня «Сам ты Наташа».

«Если у вас мужчина – «Оно», а Наташа – «сам», тогда я ничего не понимаю в ваши русские родо-половые отношения», - писал мне Марко.

Я, честно говоря, и сам не очень в них понимаю. То есть «само».

Совершили посадку.

Потом, когда Марко в своем имэйле вспоминал о посадочной полосе этого далекого нефтеснежного города, он восклицал: «О мамма миа! Это была не полоса, а полное стронцо! Такое стронцо я не встречал даже в Намибия! Нас трясло, как в землетрясений. Какой кАцо сделал такое стронцо!»

Я пытался объяснить Марко: «Дорогой Марко, - писал я. – Это стронцо делали никакие не кАцо. Это делали несчастные зэки в одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Причем – на совесть. Вот уже потом, когда полоса от морозов превратилась в полное и непролазное стронцо, ни один из высокопоставленных кАцо (они же – стронцо) не захотел чинить полосу».

Самое удивительное (писал Марко), когда Hawker трясло, как эпилептика, на этом самом стронцо, пассажиры, включая воскресшее «Оно», самозабвенно аплодировали.

Когда самолет остановился, к нему быстро подъехал бронированный джип. Пассажиры сели в него и с криками «ура!» и «хумля!» уехали в белесую морозную даль. Даль была мутна.

Потом подъехал газик и забрал Аню и Иру.

В потом всё стихло. В кабине слышно было, как протяжно и тревожно кричит какая-то лесная вечерняя птица. Как будто просит денег. Долго сидели молча. Самолет обледенел, сортир тоже. Биосортир взять забыли.

- Я хочу в туалет, - сказал второй пилот.

- Я тоже, - сказал Марко. – Надо уметь терпеть, мой мальчик. Будь как карабинер, Луиджи. Терпи!

Вдали, мгновенно обезголосив птицу, внезапно возник гул. Гул нарастал, становясь угрожающим. Через некоторое время из вечерней свинцовой мути, как будто из преисподней, появились очертания трех монстров.

«Потом я узнал, - писал Марко, - что их звали ЛИАЗ, МАЗ и КРАЗ». Из чрева ЛИАЗА, как из древнего Троянского коня, вывалила толпа людей. Все они были в шапках-ушанках, большинство – в унтах, некоторые – с автоматами, один – с портфелем.

Толпа аборигенов угрожающе приближалась к самолету.

- Кажется, я уже не хочу в туалет, - сказал Луиджи.

- У нас есть немного антиобледенителя, - успокоил его Марко.

- Может быть, они хотят нас арестовать? – спросил Луиджи.

- Может быть, сынок. Будь готов ко всему, как карабинер.

- Всегда готов.

Толпа приблизилась к самолету. Остановилась. Человек с портфелем вышел вперед. За его спиной встали двое с автоматами. Человек с портфелем, поставив портфель на снег, начал делать осторожные приветственные движения руками.

Как в фильме «Отроки во Вселенной». Типа того: «Приветствуем вас, посланцы планеты Земля. Мы роботы-вершители. Мы сделаем вас счастливыми. Прием…»

Выл ветер, и по полю мела поземка, похожая на стеариновую.

Марко и Луиджи вышли из самолета. Было очень холодно. Марко и Луиджи были в ботинках на тонкой подошве.

Человек с портфелем и люди в унтах и ушанках стали задавать вопросы. Сначала – по-английски, но поскольку английский у людей в унтах был на уровне третьего класса лесной школы, перешли на русский, который Марко знал все-таки прилично. Вопросы были многочисленные и неожиданные. Например:

- Цель поездки? – спросил представитель пограничной службы.

- Посещение руины Достоевского, - ответил Марко.

- И Ленина, - добавил представитель погранслужбы и остался полностью удовлетворенным.

- Есть ли у вас на борту животные? – спросил представитель санэпидслужбы.

«Были. Пятеро», - хотел сказать Марко, но передумал и сказал:

- Нет.

Потом еще были вопросы о наркотиках, о том, есть ли у экипажа ксерокопия всей технической документации в количестве почему-то семи экземпляров и тому подобное. Общение продолжалось около часа.

Тем временем из МАЗа вылез мужик со шлангом и ведром.

- Здорово, Авдеич! – широко улыбнувшись, крикнул ему человек с портфелем.

- Здорово, Алексеич! - крикнул мужик. – Сливать, что ль, дерьмо-то? Или так сойдёт? А то чегой-то оно, кажись, того… малость засахарилось…

- Сливай на хрен! А если смерзлось – коли! Не любоваться ж на него… - дал отмашку Алексеич и, обращаясь к окончательно задубевшим Марко и Луиджи, торжественно объявил:

- Добро пожаловать на бескрайние просторы Российской Федерации!

Транзитной зоны в этом Нефтедуйске, конечно же, не было. Обратный рейс – через сутки. Можно было ехать в центр города, в «пять звезд». Там даже есть горячая вода. Это около сорока километров. По местным дорогам – час. Можно – в гостиницу для летного состава. Это близко. Но там именно сегодня отключили воду и свет. А газ туда еще не подвели. К 2010 году подведут.

- Поэтому, - сказал Алексеич. – Милости прошу ко мне.

В особняке Алексеича, который оказался человеком с загадочной должностью «проверяющий», нашлись не только горячая вода, свет и газ, но и сауна с бассейном, сад-оранжерея с фазанами, примыкающие к особняку охотничьи угодья, много веселых девчонок, примыкающих к сауне с бассейном, и замечательный бар, к которому быстро примкнули Алексеич, Марко, Луиджи и девчонки.

Дальше было весело. Все это Алексеич называл: «Разбор понтов». Что-то смутное Марко помнил: как они с Луиджи и какой-то Анжелой ловили в сауне фазана, как Алексеич спрашивал Марко, задушевно пыхтя на него перегаром: «Какой у тебя метеоминимум?» Ночью Марко во сне шептал что-то невнятное про «стронцо», которое засахарилось и его надо срочно колоть.

На следующий день Марко увидел еще много интересного: как огромный желтый КРАЗ прибуксировал маленький самолет, как снимали с самолета гигантские круглые алые заглушки с двигателя, как все тот же Авдеич резиновым скребком очищал самолет от снега, как самолет обрабатывали российским антиобледенителем «Арктика», отчего он буквально на глазах из синего сделался голубовато-серым.

Шестеро пассажиров, отправлявшихся в Италию на отдых, были еще колоритнее предыдущих. Но о них – отдельный сюжет. А то будет перебор.

Марко увез с собой в Италию тулуп, шапку-ушанку, унты и блок «Беломора». Частенько вечером, на закате, он надевает все это на себя, садится у своего дома, закуривает беломорину и, по-шукшински щурясь на вечернюю Адриатику, приговаривает что-нибудь вроде: «Сльивай его на крен, Авдьеич, в Крьемлье всьё скхачьено…».