Русские народные праздники мы еще знаем недостаточно и не понимаем всей важности их для человека средневековья. В то же время очевидно, что праздник был одной из существенных сторон жизни общества.
Для культуры и искусства народный праздник был благодатной почвой. С определенной долей условности год русского человека можно разделить на две почти равные части. Одну из них занимали праздники, другую посты (на Руси было до 140 праздничных дней и до 200 приходилось на посты). На праздники разрешалось играть, петь, плясать, смеяться. В дни постов все это категорически запрещалось. И чем строже был запрет, тем активнее потом, в дни праздников, народ веселился, тем ярче расцветало его искусство.
Войны, и особенно татарское иго, нанесли огромный урон материальной культуре. Уничтожались памятники архитектуры, живописи, прикладного искусства, сотнями и тысячами сгорали уникальные рукописные книги, унося с собой в вечность, может быть, единственные экземпляры произведений русской литературы.
Но не уничтожена была деятельность скоморохов, хранивших образцы и дух устного народного творчества всех жанров. Скоморохи были нужны людям, как нужны им были былины, песни, сказки, музыка и смех. Скоморошество надолго стало бродильным началом в русской национальной культуре, сохранив особый дух свободолюбия, мятежности, раскованности творчества, возникающего в гуще народного гулянья.
В XVI—XVII вв. основная часть медвежьих поводчиков состояла из скоморохов. Именно скоморохам медвежья потеха обязана тем, что по содержанию и по социальной направленности она стала важнейшей частью народных драматических представлений.
Предполагают, что первоначально игры с медведем имели формы единоборства и были составной частью праздничных игрищ. Существует также мнение, что, например, в Греции праздничные единоборства с медведем могут быть отнесены к исконной драматической формуле, наиболее полно представляемой Гераклом, «который покрыт звериной шкурой и единоборствует со зверем — смертью...».
Источники сохранили множество свидетельств такого рода. Одно из них находим у Д. А. Ровинского (Русские народные картинки, кн. V. СПб., 1881,стр. 227-228).
«Приход вожака с медведем еще очень недавно составлял эпоху в деревенской заглушной жизни: все бежало к нему навстречу,— и старый и малый...».
«Появление поводельщика с медведем и его неразлучной спутницей, ряженой козой,— пишет Архангельский, — в глухих наших деревнях до сих пор составляет целое событие» (А. Архангельский. Театр допетровской Руси. Казань, 1884, стр. 13).
Популярность такого представления определялась не только любопытством.
Предполагают, что первоначально игры с медведем имели формы единоборства и были составной частью праздничных игрищ. Существует также мнение, что, например, в Греции праздничные единоборства с медведем могут быть отнесены к исконной драматической формуле, наиболее полно представляемой Гераклом, «который покрыт звериной шкурой и единоборствует со зверем — смертью...».
В России медведю еще в глубокой древности, по-видимому на первых этапах язычества, приписывались особые качества, благодаря чему он приобрел магическое значение, притом настолько стойкое, что отголоски его чувствовались даже в XIX в. В могильниках так называемой Фатьяновской культуры (II тысячелетие до н. э.), расположенных на территории Ярославского края, археологи находили просверленные медвежьи зубы и даже целые ожерелья из клыков медведя. Некоторые раскопки обнаружили наряду с погребениями человека костяки медведя . Кости медведя встречаются в изобилии и в славянских курганах (VIII —X вв.). «Представляется несомненным, что вместе с останками сожженного человеческого трупа в курган полагалась медвежья лапа, имевшая явное обрядовое значение» (Огромный материал о почитании медведя, о его культе с подробной подстрочной библиографией см.: Н. Н. Воронин.).
Однако позволим себе остановиться на одном любопытном свидетельстве середины XIX в. (священника Шиманского), ранее не включавшемся в научный обиход:
«Когда медведи-плясуны появились в нашем селении, поднялась у нас такая тревога, какой не случалось, быть может, другому и в городе видеть при проезде значительнейшего лица или при разных торжествах. И старики, и мальчики, и женщины с грудными ребенками сбежались, будто пожар тушить, оставив второпях даже хаты свои незапертыми. Один другого давил, один на другого садился, чтобы поближе приглядеться к медведям. Кажись, и небольшое селение, а народа собралась страшная гурьба - будто из земли вылазят люди, подобно муравьям.
Первое представление было перед домом автора корреспонденции, и он, пригласив к себе поводчиков и, видимо, зная, что дело может не ограничиться одними медвежьими плясками, просил их «не ворожить, не предсказывать будущего — не обманывать простого народа». Те пообещали, но слова не сдержали.
Вожаки уверили крестьян, что их медведи обладают особой силой и что если они попляшут перед порогом избы, то ее хозяевам нечего опасаться пожара и других несчастий. Понятно, что каждый захотел, чтобы медведи поплясали у его дома, в награду же полагалась пара яиц, или несколько копеек деньгами, или просто кто что может. Если же находились такие, кто не желал подобной процедуры и прятался, то кидались его отыскивать, а если не находили или если хозяева какого-либо дома были в отъезде, то все равно медведи должны были поплясать у их дома уже за счет общины, которая взялась следить, чтобы каждый дом был «застрахован» и чтобы из-за одного незастрахованного несчастье не развилось на другие.
Затем было объявлено, что медведи обладают способностью исцелять, если к ним прикоснуться пальцем. Тогда началось «столь усердное прикосновение», что чуть не посбивали с ног медведчиков, да и медведям грозила опасность быть задавленными. Еле установили очередь. У кого болела голова, должен был прикоснуться к голове медведя, у кого нога — к ноге и т. д. Вдруг подходит седовласый отставной солдат, с грудью, увешанной боевыми орденами: «Спина болит, нельзя ничего работать, помогите...» Ему предложили лечь на землю, мол, потопчет медведь лапами — и боль как рукой снимет. Лег солдат, приготовился, но медведь начал вдруг пятиться назад и издавать страшный рев.
«Плохо, солдат, совсем плохо с тобою,— сказал вожак, — тебя очаровали злые люди, надо будет скоро прощаться с белым светом». Что же оставалось бедному солдату? «Ничего*не пожалею, помогите,— взмолился он.— Люды! скажить женци, нехай принесе тры рубли бумажкою, там лежать в хати на лавци, в горшку.
Сделай милость, батюшка, помоги!» Через минуту три рубля были уже в кармане поводчика, после чего тот вынул из своей сумки книгу и начал читать по ней молитвы. Медведь «спокойно пошел по спине солдата».
Следующая просьба была от жены этого солдата:
«Помогите! дети умирают: вот уже четвертое дитя похоронила... а теперь вот уже четвертый год дитяти нет».
Ответ и на эту беду нашелся быстро. Оказывается, что дом бедной женщины давно околдован (медведь снова пятился и ревел): «из трех могил прах мертвецов зарыт перед порогом твоего дома».
И снова мольбы о помощи, и снова медведчики идут навстречу: «Ну, хозяюшка, клади здесь на пороге серебряную монету и слови черную курицу; а сама становись с мужем на колени да молитесь богу». Монету и зарубленную курицу забирает вожак (голову курицы зарывают возле порога), а взамен в избу вводят «успокоившегося» медведя и сажают его на лавку. «Не обмывай же, хозяйка, никогда лавки, где сидит теперь медведь; если будешь чего нездорова, то только на этой лавке полежи немножко — и сделается тотчас легче. Теперь будешь, хозяйка, вспоминать нас: оставайся здорова да живи счастливо! Будешь еще иметь четыре сына и три дочери, и все доживут до глубокой старости...»
Последний фокус был проделан перед домом зажиточного мужика Ивана. «Вот и этот дом очарован, и сюда не пойдет медведь»,— сказал про Иванов дом медведчик.
И точно, медведь упирается, чуть цепь не порвал, потом он стал прыгать и так громко реветь, что эхо «ужасным басом» отозвалось в окрестных лесах. Конечно, тут же перепуганный Иван взмолился о помощи. Медведчик снова прочитал молитву, и медведь пошел смирно и введен был в гумно на ночлег. Медведчики заночевали в хате. За оказанный хозяином прием и угощение медведя трижды обвели вокруг дома и тем освободили его от злых чар. «Ну, хозяин,— сказал один из поводчиков, придя утром за медведями,— Гляди, никогда не выбрасывай из клуни помета медвежьего: это великое счастье. Будешь иметь постоянно полную клуню пшеницы, ржи и других хлебов, и скотина будет вестись у тебя». «Глядить же хлопци,— сказал Иван стоявшим тут же детям,— як тилько выкынете цее из клуни, то и чупруны пообрываю и шыи поскручую!» И запер клуню на замок из опасности, чтобы соседи не похитили какой-нибудь части столь бесценного для него сокровища.
Автор этого рассказа иронизирует над народной темнотой и невежеством. Предприимчивые медведчики воспользовались жившей в сознании людей смутной верой в магические свойства медведей, верой, перешедшей от дедов и прадедов, от предков далеких языческих времен.
В число медвежьих игр входили: медвежья травля, медвежий бой и медвежья комедия. Представления государевых медведей устраивались чаще всего для царя и приближенных в Кремле или в загородных дворцах, а на масленице «государева потеха» устраивалась на Москве-реке для всенародного «зрелища и увеселения» (И. Е. Забелин. Домашний быт русских царей, т. I, ч. II, стр. 307).
В медвежьей травле на медведя спускали собак или других зверей, в том числе и медведей. Бой заключался в том, что против медведя выходил человек, чаще всего с рогатиной или вилами. Дело это было хотя и опасное, но очень распространенное, популярное, редко кончавшееся смертью человека, но часто серьезными травмами и даже увечьями.
И. Е. Забелин, сказав о трех разновидностях игр с медведем, тут же добавляет, что все они входили в состав каждого зрелища медвежьей потехи, которое могло начинаться комедией или драмой — травлей — и оканчиваться трагедией — боем или единоборством.
Травля изображалась наряженным козою мальчиком, который плясал вокруг медведя, показывая, что дразнит его, а единоборство разыгрывалось вожаком и носило шутливый характер, полностью подчиненный внутренней системе комедии. Единоборство стало одним из номеров показа ученого медведя. Все же факт сохранения в медвежьем представлении и травли и единоборства очень существен, он еще разговорит о древности медвежьей потехи как явлений народной культуры, о ее когда-то серьезном мировоззренческом значении.
Вот рассказ Флетчера, цитированный И. Е. Забелиным:
«Бой с медведем происходит следующим образом: в круг, обнесенный стеною, ставят человека, который должен возиться с медведем как умеет, потому что бежать некуда. Когда спустят медведя, то он прямо идет на своего противника с отверстой пастью. Если человек с первого раза даст промах и подпустит к себе медведя, то подвергается большой опасности; но как дикий медведь весьма свиреп, то это свойство дает перевес над ним охотнику. Нападая на человека, медведь поднимается обыкновенно на задние лапы и идет к нему с ревом и разинутой пастью. В это время если охотник успевает всадить ему рогатину в грудь между двумя передними лапами (в чем обыкновенно успевает) и утвердить другой конец ее у ноги так, чтобы держать его по направлению к рылу медведя, то обыкновенно с одного раза сшибает его. Но часто случается, что охотник дает промах и тогда лютый зверь или убивает или раздирает его зубами и когтями на части...».
Образ медведя у русского народа вызывал целый круг представлений, идущих еще от времен язычества. Кроме того, действия ученого медведя в совокупности с иногда обширными репликами вожака находятся в русле наиболее популярных традиций или направлений народного творчества в целом, определяющими чертами которых являются пародия и гротеск.
Что же представляет собой медвежья комедия?
Ни текст вожака, ни действия медведя самостоятельной ценности не представляют. Текст состоит из отдельных, часто не связанных между собой предложений, содержащих задания медведю.
«Ну-тка, Мишенька, покажи, как красные девицы, молодицы, белятся, румянятся, в зеркальце смотрятся, прихорашиваются...»
Действия медведя — элементарны: «Мишка садится на землю, трет себе одной лапой морду, а другой вертит перед рылом кукиш» (Д. А. Ровинский. Русские народные картинки, кн. V. СПб., 1881, стр. 228).
Если же и то и другое совместить, возникает удивительно эффектное пародийное положение. Вожак говорит о девушках, занятых тонким, требующим определенного искусства делом, а медведь громадной лапой трет морду, вместо зеркала пользуясь кукишем. Притом, чем нескладнее действия медведя, тем больше эффект.
«А как бабушка Ерофеевна блины на масленой печь собралась, блинов не напекла, только сослепу руки сожгла да от дров угорела... Мишка лижет себе лапу, мотает головой, охает».
За исходную точку медвежьей потехи такого типа взято определенное внешнее сходство стоящего на задних лапах медведя и человека. Сходство это и было своеобразно использовано. Вожак, как уже отмечалось, дает медведю задание показать, как в отдельных ситуациях действует тот или иной человек. Знакомство с записями нескольких медвежьих потех подтверждает, что в подавляющем большинстве случаев медведю дается задание показать именно человека. Это одно из главных условий представления.
В то же время задача вожака не просто дать и пояснить задание. Он обязан показать зрителям, что свято верит в способность своего медведя точно воспроизвести действия человека. В момент представления он всячески старается показать, что медведь для него равноправный партнер, такой же, как он, человек, недаром и называется он Михаилом Ивановичем и обращаются к нему (начиная с XVIII в.) «на Вы».
«А ну-ко, Михайло Иванович, представьте, как поп Мартын к заутрени не спеша идет, на костыль упирается, тихо вперед продвигается; и как поп Мартын от заутрени домой гонит и попадья его не догонит.
И как старый Терентьич из избы в сени пробирается, к молодой снохе подбирается.— Михайло Иванович семенит и путает ногами».
«И как барыня с баб в корзинку тальки да яйца собирает, складывает, а барин все на бабью работу посматривает, не чисто-де лен прядут, ухмыляется, знать до паранькинова льна добирается.— Михайло Иванович ходит кругом вожака и теребит его за гашник».
В силу ли необычности и относительной редкости медвежьей комедии, в силу ли особых магических качеств, приписываемых медведю, в силу ли того, что представление строилось на использовании одной из генеральных линий народного творчества, где главенствовали сатира, пародия, гротеск,— спектакль такого рода постоянно и повсеместно пользовался огромным успехом. Впрочем, эти три причины действовали, конечно, дополняя одна другую. В противном случае перевес в медвежьей потехе не получила бы пародийно-гротесковая часть и не забылись бы постепенно две другие: трагедия-единоборство и драма-травля.
В XVI—XVII вв. основная часть медвежьих поводчиков состояла из скоморохов. Именно скоморохам медвежья потеха обязана тем, что по содержанию и по социальной направленности она стала важнейшей частью народных драматических представлений.
Русский народный театр имеет много примеров, когда царя низвергают.
Вспомним «Ирода» и «Царя Соломона». Спектакль о последнем наиболее показателен.
«Сидит царь Соломон на троне; кругом его придворные;
«Позвать ко мне маршалку», кричит он; приходит маршалка, кланяется Соломону и спрашивает:
«О царю Соломоне, зачем меня призываеши, и что творити повелеваеши?» — и, не дождавшись ответа, поворачивается к нему задом и производит нескромный звук (сжимая телячьи пузыри, которые у него подвязаны под мышками);
придворные бросаются на маршалку и задают ему потасовку, к общему удовольствию публики; тут же задается встрепка и царю Соломону,— вот и все представление» (Цит. по кн.: П-. Н. Верков. Русская народная драма XVII —XX вв., стр. 86).
Может быть, здесь зафиксированы не все детали представления, безусловно — далеко не все, однако это его основа, притом не только спектакля о царе Соломоне, но и многих других. Царя Ирода уносит в пекло черт.
Смертью царя кончается, как правило, и «Царь Максимильян».
Отдельные записи «Царя Максимильяна» свидетельствует, что основной пафос спектакля был подчас в карнавальном развенчании царя. В финале над царем смеются, над ним издеваются, его даже бьют.
И даже то, что мы привыкли квалифицировать просто как пародийно-сатирические сценки народного театра, строится по той же схеме карнавального развенчания.
Вот сценка «Барин и Афонька», где безродный Афонька издевается над барином, или «Мнимый барин», где над барином издевается трактирщик или староста, где жеребец помирает, а мать барина (старая сука) околевает и т. д. Даже игра «Игумен» кончается тем, что над игуменом издевательски смеются. А мы еще не упомянули игрище «Как холопы из господ жир вытряхивают».
Снова обращаемся к М. Бахтину. «Существует плоскость, где побои и брань носят не бытовой и частный характер, но являются символическими действиями, направленными на высшее — на «короля». Эта плоскость есть народно-праздничная система образов, ярче всего представленная карнавалом.
В этой системе образов король есть шут. Его всенародно избирают, его затем всенародно же осмеивают, ругают, бьют, когда время его царствования пройдет, подобно тому, как осмеивают, бьют, разрывают на части, сжигают или топят еще и сегодня масленичное чучело уходящей зимы или чучело старого года...
Если шута первоначально обряжали королем, то теперь, когда его царство прошло, его переодевают, «травестируют» в шутовской наряд» (М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле..., М., 1965, стр. 214).
Связь народной драмы с карнавальным развенчанием отмечалась и раньше. О ней говорил П. О. Морозов. Он же указал в этой связи на игру в «царя», существовавшую повсюду в Европе. И у нас эта игра была хорошо известна, притом не только народу.
Специально обратил внимание на эту игру И. П. Полосин ( «Игра в царя». (Отголоски смуты в московском быту XVII в.) — «Известия Тверского пед. ин-та», вып. 1.Тверь, 1926.), он подробно разобрал политический процесс 1666 г. по обвинению крестьян сел Васильевского и Михайловского, принадлежащих тверскому помещику стольнику Н. Б. Пушкину, в том, что они избрали себе царя и ходили под его руководством со знаменами, барабанами и ружьями. Разбирательство показало, что знамена были тряпками, барабаны — лукошками и решетами, ружья — «драницами» и т. д.
И еще об одном аналогичном процессе говорит Полосин — здесь уже в царя играли пятеро князей Шаховских (1620 г.). Обе игры устраивались на масленицу, и Полосин справедливо называет обе масленичной забавой.
Но в «царя» играли и сами цари. Вот строки, которыми Полосин заканчивает свою статью:
«Психологические корни «игры в царя» мало доступны изучению. Понятнее, когда в царя играют мужики и бояре. Но загадкой пребывает «игра в царя» законных обладателей московского престола. Известно, как Иван IV и Петр I затейным воровским обычаем заводили царей. Как в увлечении игрой московский грозный царь обращался в «Ивашку Московского», а всероссийский император писался «рабом и холопом».
Психологические корни «игры в царя» и многих популярных спектаклей народного театра — в идее карнавального развенчания, осмеяния того, кому должно подчиняться, кого боялись.
Можно думать, что и в формировании «Петрушки» определенную роль сыграла идея карнавального развенчания.
На протяжении всего спектакля Петрушка орудует своей дубинкой направо и налево, бьет и даже убивает, ему нет равных, но зато в финале он погибает, как развенчиваемые в театре живого актера царь, игумен, барин. Говоря о спектаклях, кончавшихся смертью Петрушки, Б. Н. Асеев пишет, что «такая развязка не снижала жизнеутверждающей силы образа бессмертного Петрушки».
Н. Смирнова говорит о «каре», которая постигла Петрушку, что ее «никто из зрителей никогда всерьез и не принимал».
Сходные мнения высказывали и другие специалисты, и они совершенно правы, так как смерть Петрушки и не была серьезной. Она была праздничной, карнавальной смертью, смертью, за которой следовало новое рождение: «Прощай, ребята! Прощай, жисть молодецкая! Уй-юй-юй!.. Мое почтение!.. До следующего представления!..»
Но иногда Петрушка побеждал и смерть.
Связь со скоморохами медвежьей потехи и «Петрушки » говорит о том, что уже в первой половине XVII в., т. е. задолго до первого театрального представления при дворе царя Алексея Михайловича и задолго до времени, к которому сейчас относят появление спектаклей типа «Царя Максимильяна» и «Лодки», русские скоморохи были причастны к театральному искусству, в котором обнаруживаются уже сложившиеся формы и виды представлений.
Русский народный театр вырос на плодотворнейшей почве праздничных игрищ. Самое же главное, что он оттуда взял,— это особое мироощущение, по поводу которого много уже говорилось выше, которое свойственно лишь народным праздникам и характеризуется прежде всего особой атмосферой, совершенно не похожей на действительную жизнь, где ряженые могут делать и говорить все без запрета, где отменены иерархические отношения подчинения, где все равны, где человек становится самим собой.
Творчество скоморохов было промежуточным звеном, мостом между фольклором и профессиональным искусством. И в сфере общественной жизни роль и место скоморохов были весьма заметны. Они были проводниками особого мироощущения народной праздничности.
Оценили 2 человека
5 кармы