8 августа, 16.00.
Базар был в семи-восьми кварталах от нашего пристанища. Дорога была практически свободной, и мы доехали туда довольно быстро, обгоняя одинокие телеги с вялыми понурыми тягловыми животными и со столь же вялыми извозчиками, но за это время я понял, что город еще не до конца показал свою гнилую натуру.
Не раз я становился свидетелем жестокости и равнодушия, фонтаном бьющей на каждом метре. То и дело на тротуарах сходились в сече члены противоборствующих группировок, подчинивших себе разные районы города, и пытающихся расширить зоны своего влияния. Стычки происходили довольно скоротечно, но по размаху и безжалостности могли составить конкуренцию битвам военных лет. Человек десять, а то и двадцать, сначала обстреливали друг друга из охотничьих обрезов и самопалов, а потом сходились в рукопашной, орудуя кулаками или холодным оружием и такой экзотикой, как неаккуратно выпиленная из толстой доски дубина с торчащими во все стороны гнутыми ржавыми гвоздями или цепи. Затем, облитые кровью, противники отходили, уводя с собой раненых.
А прохожие были совершенно равнодушны к происходящему Ни страха, ни удивления, ни гневного взгляда в сторону дерущихся – люди просто шли по своим делам, нисколько не обращая внимания на то, что творится рядом с ними, они проходили мимо тех, кто раненый, полз прочь от сечи, пытаясь спастись и оставляя кровавый след на брусчатке. Иногда тела оставались лежать неподвижно - их забивали насмерть. Но никто к ним не прикасался, никто не пытался оказать хоть какую-нибудь посильную помощь. Неужели убийства тут вошли в норму?
- Светозар, ну как это можно? – спрашивал я, с трудом сдерживая напор самых разнообразных чувств, захлестнувших меня. У нас ведь в деревне тоже были драки из-за обиды, и тоже жестокие, стенка на стенку, но у нас дрались только на кулаках и до первой крови – до смерти зачем забивать-то? Правда, и делить-то у нас особо нечего было, все в деревне, по сути, общее – помочь всегда помогаем, стоит попросить. Только в отличие от этих ворюг мы честно пахали на поля наравне со всеми, не отлынивая от работы. А тут все просто так, совершенно на пустом месте. – Вот за что они дерутся, скажи мне, Светозар?
Веченский пожимал лишь плечами.
- Делать им нечего. Дурман на них снизошел от лености, ты же сам видишь.
Я видел все и понимал, благо лет-то мне немало, опыт жизненный за плечами имеется изрядный. И все равно хотелось закричать: «Идиоты, вам заняться нечем, кроме как кулаками махать?». Они ведь почти не работают, в городах очень высокий процент безработицы, а ведь сколько еще нужно и можно сделать, чтобы поднять нашу страну из грязи! И рук свободных - вон сколько, а они зазря рабочую силу губят!
Вон сколько профессий всяко-разных есть – кузнецы, плотники, ткачи, трубочисты, в конце концов. У них тут еще завод железоплавильный есть недалеко, там наверняка людей не хватает, ан нет же, ходить кучами друг на друга, бездельничать и при этом обирать честных людей – это всегда пожалуйста!
- Какая дикость, Перун их…! – прошипел я, и вскоре, сам попривыкнув к этому, успокоился. Тут много ходило разного сброда – нищие в рваных лоскутах лежали у крылец под козырьками, у дорог, плясали, вопя дурными голосами, ободранные шуты и скоморохи, надеющиеся на мизерную подачку. Еще раз я сказал себе, что ненавижу город до глубины души, которой городские люди лишены, и мысленно плюнул на все это.
Затем Светозар свернул, и мимо потянулись ряды торговых лавок с различным товаром. Мясо по заоблачным ценам, уже местами протухшее, всякое барахло – вязаная одежда, кухонная утварь, затертая до дыр обувь, поеденные молью ковры, глиняные горшки – на то сие место и зовется базаром, что здесь можно было достать почти все.
На перекрестке машина снова завернула в совершенно одинаковые на вид дворы, где мы и оставили грузовик, и сквозь толпы покупателей, вонь немытых тел и лавок с благовониями, устремились к сердцу базара. Здесь дорога оканчивалась шлагбаумом, перед которым беспорядочно столпились телеги со спящими лошадьми. За шлагбаумом в десятки шеренг выстроились кривые лавки из плохо обструганных досок, и иногда расстояние между торговыми рядами не превышало половины аршина, так что протиснуться едва ли представлялось возможным, но здесь все кипело жизнью, все мельтешило людьми, словно муравейник.
- Да, неудачно мы приперлись, народу больно много… - задумчиво сказал Светозар. – А может быть, и к лучшему?
Едва не получив копытом по морде пару раз, мы нырнули в этот муравейник, мгновенно растворившись в людском потоке, не оставив надежд возможным преследователей.
Здесь были представители всех сословий – от самых низов в замызганных простынях через плечо до статно держащихся среди этого бесчестного сброда богатеев в благородных кафтанах и полушубках, старательно вышагивающих вперед, не обращая внимания ни на что.
Встречные бесцеремонно толкались и даже не извинялись, идя напролом, словно навь, постоянно поливали грязным словом, если случалось наступить им на обувь, и я по доброте душевной так же отвечал им лаконичным сквернословием.
А между тем плыли мимо нас ларьки, и Светозар вел меня, иногда исчезая в толпе, и я догонял его, на ходу мимолетом осматривая, нет ли чего интересного в продаже. Но все было вполне обыденно – снова кухонная утварь, начищенные до блеска старые добрые самовары из Тулы, как утверждала вывеска под козырьком. Разумеется, она врала – в Туле после Великой Войны основным стал военный промысел, ведь там сохранились десятки военных складов, оставшихся от Тульского Оружейного Завода, и теперь там работают сотни кузнецких артелей, работающих на увеличение военной мощи нашей страны, а самовары были забыты. Все самовары делаются в основном на небольших мануфактурах, не всегда государственных, и, зачастую их качество оставляет желать лучшего – они лопаются от сравнительно невысоких температур, так как сделаны из низкосортной меди и латуни. Впрочем, это относится практически ко всем товарам народного потребления.
Еще были вологодские шали, драгоценности, якобы забугорные, во что верилось с превеликим трудом, продукты, снова второй или третьей свежести, цветочные лавки, под которыми в высоких глиняных горшках стояли увядшие и почерневшие от витающего здесь смрада букеты роз, сирени и прочей растительности. Чуть дальше, на краю огромного ряда – запчасти от телег для тех, кому не хватает времени или ума сделать их самому, по, опять же, весьма высоким ценам за весьма сомнительное качество.
Ну и конечно, нищие, пристроившиеся под лавками, громким и протяжным мычанием выпрашивающие хотя бы четвертину копейки на пропитание. Шарлатаны и шарлатанки, обещающие погадать судьбу за полушку, музыканты, представители наиболее продуктивного и полезного занятия из представленных среди этой бедноты, с трудом услаждающие слух ценителей искусства из-за какафонии рынка, и просто бездельники, забившиеся в угол и беззвучно просящие подать на пропитание.
Они ползли на коленях со всех сторон, гнусаво вымаливали подаяние, но я скрывался от них за другими покупателями и шел своей дорогой. Но один узкоглазый дед явно сибирского происхождения, с длиннющей бородой до пояса, как у горцев, и в набедренной повязке, из-под которой выпирали ошметки драных холщовых штанов, худой как узник каторжного лагеря где-нибудь под Салехардом или в заснеженных круглый год просторах Якутской губернии, все-таки уцепился мне в штанину комбинезона. Я сначала пытался вежливо отодвинуть его, приговаривая, что денег у меня мало, но он полз за мной на коленях, скуля с сильным акцентом, и что-то при этом лопотал на непонятном языке.
- Порфирий, - увидел эту сцену Светозар, - Дай ему четвертину, он отстанет. Поверь мне, так лучше будет для всех, - добавил он приказным серьезным тоном, ясно давая понять, что в противном случае я могу нарваться на крупные неприятности.
Я тяжело вздохнул – нет, не подумайте, я не жадный, но наша поисковая зарплата - совершенно не резиновая. А нищим не даю милостыню потому, что почти все они – бездельники, как и те же самые банды, что разгуливают по городу, а ведь могли бы работать, как все честные порядочные люди, благо любые рабочие руки в каком бы то ни было состоянии везде нарасхват. Найдя в кармане затертую медную монету, я вручил ее старцу, преданно смотревшему то на меня, как на бога, то на монету, как на святыню. Как только четвертина покинула мою руку, старец совершил земной поклон, и, лопоча благодарности, на четвереньках, подобно пауку, скрылся за очередной толпой людей.
- Лучше не рисковать, - не своим голосом сказал Светозар, - Это наверняка приманка. Обычно бывает так, что они «работают» по двое или трое, и, если ты не даешь им милостыню, то они настигают тебя за пределами рынка в подворотне и там оглушают, или что хуже, убивают, а затем обворовывают тебя. Сумрачная перспектива, как думаешь?
Я не ответил, и после этих слов стал лихорадочно искать взглядом тех, кто мог бы за нами следить, пытался выявить пару глаз, что неотрывно следили бы за мной, и, успокоившись, вновь послушно побрел за Веченским.
Наконец мы пришли к окраине базара, к ничем не выделяющейся лавке. Те же кривые доски, нескладно сложенный шифер на крыше. На прилавке – рабочие комбинезоны, как у нас, газовые застекленные фонари, кирки, шлемы, канаты и прочая утварь для работы в сложных условиях, а внутри лавки – целый лабиринт из стеллажей с ящиками.
- Эй, хозяева, есть кто? – крикнул Светозар, перегнувшись через прилавок, а я посмотрел в сторону. Мы были на окраине рынка, и поблизости, за покрытой мхом и плесенью аркой разрушенного дома, стояли несколько мрачных хибар-клетушек, слепленных из чего попало и оцепленных кусками колючей проволоки. Нутром я чуял, что мы оказались в нехорошем месте. Торговые точки здесь были победнее, и людей стало заметно меньше. Под аркой, собравшись около облизывающей пламенем воздух бочки, стояли несколько человек, засунув руки в отвисающие вниз карманы. Я быстро отвел взгляд, прекрасно понимая, где мы оказались, и ткнул локтем Светозара, коротко кивая головой.
- Все нормально, - прошелестел он, - это местные. Они нас не трогают, а ероевцы вряд ли сюда сунутся. Главное, не подавай виду, - и снова громко позвал хозяина.
- Иду! – донеслось из глубин лабиринта эхо, и перед нами перестал купец. Сразу скажу, что он совершенно не соответствует тем стереотипам, которые складывались в течение веков. Потрепанные грязные брюки, куртка с множеством карманов, явных и потайных, чтоб можно было через таможню перевозить всякую драгоценную мелочь, затертый свитер с расползшимся горлом. Коротко стриженая голова и, в довесок, круглые очки на горбатом носу ну никак не делали их владельца похожим на торговцев Средневековья.
- Итак, зачем пришли, добрые люди? – внимательно обвел он нас взглядом, широко улыбаясь. Светозар сделал незаметный со стороны жест, и купец чуть сгорбился, шаря взглядом по сторонам. - Как детишки?
- Хорошо все, да только старшой в драке синяк получил, глаз почти не открывается, - так же наиграно широко улыбаясь, ответил Светозар. – Но ничего страшного, слава Богу, скоро мы к знахарю знакомому поедем, он нам поможет. Ну да ладно, будем торг вести, али как?
Я чуть было не улыбнулся во время этого монолога. Я несколько раз бывал с Благовестом на базарах в разных городах, и он иногда тоже использовал шифровку примерно такого же содержания. Эта игра в шпионов сильно раздражала, но это было суровой необходимостью – слишком много было желающих нажиться на владеющих наследием ушедших времен, а кроме нас самих, нас защищать некому, вот и проявляем изобретательность во всем, чем можем проявить.
Купец открыл дверцу, и мы вошли внутрь, двигаясь зигзагами меж хаотично разбросанными мешками и ящиками.
- Как он? – сухо спросил торгаш, не оборачиваясь.
- Жив, здоров, - глухо сказал в воротник куртки Веченский. - Сейчас отлеживается, после променада отправимся обратно.
Наконец купец остановился рядом со стеллажом с надписью «Лес», и передал нам увесистые коробки, обмотанные в несколько витков бечевкой.
- А ты как? Не тронули тебя? - спросил Светозар. – А то он рассказал, что здесь творилось…
- Нет, - махнув рукой, беззаботно ответил купец. – Про меня забыли, всем скопом на него бросились. Живучий мужик, ничего не скажешь, погоня со стрельбой была такая, что вон те, - кивнул он в сторону лагеря местной банды, «покрывавшей» рынок, - не рискнули ввязаться. Показались, что они здесь, и еровцы… - он вдруг осекся, запоздало понимая, что это слово всуе лучше не поминать. Все замерли, прислушиваясь к посторонним звукам. Внутри было по-прежнему тихо, лишь доносились приглушенные деревом и сталью лавки сотни голосов из центра рынка.
- …Так вот, - гулко сглотнув, продолжил купец. – Они быстро ушли, осознав, что им на чужой территории рады не будут, но гнали вашего… - он показал указательным пальцем вверх, - по всему рынку, и я его больше не видел. Однако теперь ясно, что у них появилась наглость являться сюда, поэтому ситуация накалилась, и все ждут нового нападения, - торговец сунул нам в руки оставшиеся коробки и длинные свертки, из которых торчали черенки лопат, намекая, что здесь задерживаться не стоит, и повел нас к заднему выходу. Там мы все погрузили в тележку, которую по указанию купца Светозар должен был оставить в условленном месте, и крепким рукопожатием мы с ним распрощались.
- Если то, что он нам сообщил, верно, - сказал сдавленным шепотом Светозар, - то нам действительно придется несладко сейчас, поэтому держи ухо востро.
В грязных переулках не было ни души, и мы благополучно добрались до мирно стоявшего в пустом дворе грузовика. Вещи быстро были погружены в кузов, и Светозар хотел было отвезти тележку в укромное место, но вдруг вокруг нас выросли с полдюжины обширных фигур в черных кожаных куртках, медленно обходя нас полукругом.
Рука быстро сжала кастет, покоившийся в кармане, придав немного уверенности, но что делать дальше, я себе не слишком представлял. Светозар, беспрестанно дергавшийся в разные стороны, готовился отражать удары, но в его резких движениях была некая неуверенность.
- Что теперь? – зачем-то спросил я.
- А черт его… - прошипел на выдохе он.
- Ба! – раздался вдруг знакомый блеющий голос, исходящей от фигуры, отличавшейся от остальных ярко выраженной худосочностью. Это был Божедар, жополиз Ероева-младшего, с которым мы встретились в лесу, когда они нагрянули к нам, чтобы поживиться плодами чужих трудов. – Какие люди! А я-то как раз и думал, больно грузовичок богатенький для здешних мест, непорядок. И как видите, не ошибся! – произнес он, упиваясь осознанием собственного величия.
- Здравствуй, Божедар, - нейтральным голосом ответил Светозар. – Я ожидал такого щедрого и добродушного приема. Чего ты хочешь? Груз? Возьми, но он тебе совершенно не пригодится – зачем тебе лопаты с комбинезонами?
- Пригодится, пригодится, - Божедар сильно жевал слова, видно, вследствие удара по челюсти. – Надо же чем-то рыть могилы для вас?
Громилы дружно заржали прокуренными голосами, понемногу смыкая полукруг, но Светозара это не смутило, и он продолжал вдавливать Божедара обратно туда, откуда он вылез – в грязь.
- А что это мы так плохо говорим? – Светозар теперь не двигался, и смотрел прямо на Божедара. Говорил он ровно, монотонным серьезным тоном, однако сарказм так и плескал во все стороны. - Язык не ворочается? Отхватил все-таки от Благовеста Никодимовича? Небось, ты и командовал облавой – сразу понятно, почему толпа бугаев не может одного-единственного человека поймать, к тому же еще нагруженного поклажей. Как тебя Никола вообще в свою шайку взял, ума не приложу.
Тут Божедар прямо-таки подскочил на месте, и запищал, брызжа во все стороны слюной:
- Да я тебя… - задыхался он от гнева. – Да я тебя, червь поисковый… Мне Никола позволил делать с вами, все что вздумается, и я не побрезгую таким уникальным случаем, чтоб проделать с вами все то же самое, что вы с нами вчера!
- Так мы вас попугали и отпустили, - невозмутимо ответил Светозар, безразлично пожав плечами. Это еще больше взбесило Божедара, и он вместо слов стал издавать нечленораздельные звуки, похожие на лай, и махать руками то на одного своего здоровяка, то на другого, а они совершенно пустым и тупым взглядом пялились на него, ожидая прямого приказа.
- Да вы… - он снова захлебнулся. – Двадцать верст по лесу! Нас чуть волки не пожрали!
Лицо Светозара по-прежнему не выражало каких-либо эмоций:
- Господи, что ты несешь? - закатил он глаза, - Какие волки в полдень? Они вообще ночные хищники – в школе вас не учили? В полдень только копытные да мелкая живность ходит. Что ж вы, от куропаток улепетывали? – и оскалился, подобно Николе вчера утром.
- Я не знаю, как вас зовут, - погрозил костлявым пальцем Божедар, подавшись вперед, - Но запомните, что…
Небольшой черный предмет, вылетев из-за грузовика, расчертил воздух в направлении головы ероевского холуя, и тот, потеряв дар речи, внезапно зашатался, словно его лихо раскрутили на карусели. Он беспомощно замахал руками, пытаясь зацепиться за невидимый поручень, а затем рухнул, будто марионетка, которой резко обрубили нити, бездвижно распластавшись на земле.
- Запомните, что здесь вам появляться незачем совершенно, - закончил за Божедара хладнокровный бас сзади, за грузовиком. – А ну, валите с нашей территории, покуда свинцом не нашпиговали!
Ероевские бугаи испуганно переглянулись, безмолвно спрашивая друг у друга, что же им дальше делать, пока один не взвалил Божедара на плечи, и что-то глухо проревев, увел их прочь.
- Ну, наконец-то, Мирослав! – Светозар уже хлопал по плечу взявшегося прямо из воздуха информатора, - Я уж-то думал, что еще чуть-чуть, и мы окажемся в лучшем мире.
- Так, может, следовало вам помочь оказаться там? – спросил он без тени иронии в голосе, который ничуть не изменился и остался тем же эмоциональным монотонным гулом, а глаза, все так же лихорадочно блестя, смотрели сквозь собеседника.
Лицо Светозара сменило за секунду множество чувств, сначала слепив угрюмую маску, а затем оставив странную широкую улыбку.
- Ты, Мирослав, так не шути. Тебя понять сложно, знаешь ли. Кого привел?
За грузовиком, в широкой тени арки стояли несколько фигур с оружием наперевес – это были люди, лагерь которых я видел за рынком. Сейчас они высокомерно улыбались вслед отступающему противнику, имея на то полное право, но пальцы их все еще лежали подле спусковых крючков, ожидая подвоха.
- Ну вот и все, - сказал один из них. – Теперь мы свободны, добрый человек?
- Да, пожалуй, - ответил Мирослав. - Спасибо!
- Не за что, обращайтесь. И вам спасибо за то, что наводку дали, а то больно они распоясались, стали в наших местах часто околачиваться. Идем, - сказал он своим бойцам.
- Как же вы так, Мирослав, сумели? – спросил я, несколько пораженный.
- Я же сказал, что недалеко буду, - виновато улыбаясь, ответил информатор.
8 августа, 17.30.
- Как-никак, а шестьдесят должны будете, - сказал вдруг после долгого молчания Мирослав. – И можно попросить меня кое-куда высадить? - он назвал адрес.
- Довезем. А это за что же дестьдесят? – Светозар от неожиданности чуть не выпустил баранку из рук. – Смеешься? За четырех оборванцев?
- Я уже, кажется, предлагал помочь вам сменить место жительства, если мне память не изменяет, - нарочито равнодушно сказал Мирослав. – Значит, в следующий раз все-таки устроить?
- Мирослав, не перегибай палку, - состроил кислую мину Веченский. – Мы тебе с Порфирием премного благодарны, но, по-моему, эти ворюги слегка обнаглели. Пятнадцать за человека…, - тяжело вздохнул он. - За эти деньги можно весь наш отряд можно в самом дорогом кабаке накормить и напоить до смерти от переожирения.
- Зато у нас появились, пусть и не слишком надежные, но готовые помочь, союзники в этом городе, - мои слова немного утешили его, и он, тяжело пыхтя, но молча ворочал колесо баранки, лишь изредка ворча проклятия в адрес нерасторопных извозчиков, все время норовивших оказаться у нас под колесами.
- Эээ… - вдруг затянул Веченский, с трудом подбирая слова. - Спасибо тебе еще раз. Странно, конечно, то, что ты нас так быстро нашел.
- А я и так знал, - сладко зевнул Мирослав. – Как только вы вышли вдвоем, я сразу понял, куда вы направляетесь. А ероевцы почти сразу засаду устроили, почти сразу же, как вы ушли, я проследил. Вот я и решил убить двух зайцев сразу – и вам помочь убраться отсюда без приключений, и заодно получить в свое распоряжение еще один важный источник информации.
- Хитро! – одобряюще усмехнулся я и подумал – а вот каково оно, информатором-то работать? Вот спрошу, а он увиливать, чего доброго, еще начнет. И говорит он ведь только то, что касается нас, и ничего более - человек он, как ему и подобает, скрытный. Без этого разве выживешь с его профессией? Наверняка за ним, как за нами, охотятся, и они желают получить это богатство, которое иногда бывает гораздо дороже и весомее, чем богатство материальное. До войны, насколько я помню из курсов истории, информация вообще была самым ценным ресурсом в экономике. Из-за нее даже велись войны, потому что иногда информация могла быть действеннее, чем армейское вооружение, и сегодня правило «предупрежден – значит, вооружен» вновь обретает потерянный авторитет. Все-таки мы не наши дикие предки нового Средневековья, делавшие все наобум и решая проблем числом, а не умением.
- Мирослав, а много ли желающих, эээ… - я вдруг замялся, размышляя, как бы ненароком не обидеть его неряшливым словом, – Заполучить вас в свои руки?
- У меня поклонников, Порфирий, не меньше, чем у вас, поверьте. Кое-кто пытается купить меня, а если не купить – то убрать, чтобы я в один прекрасный момент не смог работать против них. Но купить невозможно, потому что я сам решаю, как, кому и какую информацию поставлять. И благодаря моему обостренному чувству справедливости многие, - сделал он выразительную паузу. – Мною очень недовольны. И что самое скверное, я работаю практически на голом энтузиазме – я беру лишь столько, сколько мне нужно, чтобы прокормиться. Тягой к роскоши я не болею.
- Мирослав, только не надо делать громких заявлений, - Светозар над ним открыто насмехался. – Все мы люди, и…
- Был бы у нас развитой коммунизм, товарищ Веченский, я б вообще о деньгах не зарекался, - недовольно перебил его Мирослав. - Вы, надеюсь, знаете эти строки древнеанглийского поэта – «Весь мир – театр, и все мы в нем актеры». Каждый волен выбирать свою роль. Нельзя верить тому, кто говорит, что у него нет права выбора. Даже раб, которому всю жизнь промывали мозги с тем, чтобы внушить, что он – безвольное животное, может восстать и заделаться мучеником во имя свободы. Другое дело, что ваш выбор могут проигнорировать, но это мнение других людей.
Я, например, не ставлю своей целью активное противодействие кому-либо, например, той же власти, как оно, по сути дела, и выходит. Я знаю, что мое геройство иногда совершенно неуместно, и более того, его не понимают, но ведь должен кто-то заниматься этим? Должен ведь быть кто-то, кто верит в светлое будущее, пусть оно и настанет совсем нескоро. Кто же, кроме нас самих?
На моих устах едва не проскочила стеснительная улыбка. Этот юношеский максимализм выглядел очень забавно, хоть местами и глаголил правду. Снова в пример мы – поисковики. Вот кто из тех, кто идет сейчас за окном грузовика, захочет променять не сильно хлопотную, стабильную жизнь на грязь и невзгоды жизни поисковой?
Снова вспомнилось – не раз, стоило нам показать, даже намекнуть, что мы являемся представителями нашей профессии, как на нас обрушивался шквал критики. Повсюду сыпались со всех сторон упреки – «Грабители!», «Невежи!», «Да как вы смеете, трогать могилы!», «За каким чертом вы мертвых тревожите?», и т.д. Иногда с кулаками кидались, иногда - не совсем с кулаками, а с чем-нибудь потяжелее да поувесистее. Таких агрессивных мало находилось, чтоб Перун их побрал, но все равно, осадок на душе остается немаленький.
Вот так вот – мы для люди добро делаем, а они, идиоты (зачастую совсем не молодые), нас к черту шлют при каждом удобном случае. Так и хочется сказать им: «Да без вопросов, мы пойдем отдохнем, работой полегче займемся, например, из сточных канав дерьмо таскать будем…» А кто ж будет вашему Приказу образования материал для изучения поставлять, на основе информации о котором и будет составлены учебные пособия и пополняться музеи? Кто?
И пусть эти доморощенные Конфуции закроют пасти наглухо, и без них маразма и геморроя по интимное место хватает. А если будут возражения, которые наверняка будут подкреплены аргумента весьма сомнительного свойства, то желательно предложить заняться этим «прибыльным», по их мнению, трудом. А дети пусть остаются дебилами, подобными им, хотя… Все-таки немало на свете живу, и немало краев объездил, и могу сказать, что прогресс не особо заметен. Все как старики в родной деревне сказывали, - до войны люди были совсем ленивые, потому что за них все делала техника. Подростки не хотели ничего учить, да и не надо было, ведь любой ответ можно было найти в этом средстве общения и передаче информации – Интервере, или как-то так. За достоверность представленного краткого экскурса по предвоенной истории, искаженного благодаря устному пересказу в течение пяти-шести поколений я не ручаюсь, а современных учебников я не читал. Нет, не подумайте, я читать умею – школа у нас была, несколько классов, правда, но читать и считать я научился, остальному жизнь научила. Просто боюсь брать эти учебники в руки и смотреть, как извратила нынешняя власть историю себе на пользу.
- О чем задумался, Владимирыч? – вытянул меня из пучины размышлений Светозар. Я посмотрел в окно – мы ехали не к квартире, а в противоположную сторону, к лесу, поглотившему окраину города, через руины заброшенного района.
- Светозар, ты куда меня везешь? – спросил я встревоженно.
- На блошиный рынок, выполнить еще одно персональное поручение командира. Мирослав, где тебя высадить?
- Хоть здесь, - задумчиво сказал он, как бы невзначай добавив. - Так деньгу-то отдадите?
Светозар тяжко вздохнул и потянулся за кошелем, скупо позванивавшим монетами, и, развязав узелок, высыпал на ладонь горсть медяков, и, пересчитав их и чуть добавив, вручил их информатору. Тот пересчитал их, и, поблагодарив, выпрыгнул из кузова, мгновенно скрывшись из виду.
- Место это нехорошее, прямо скажу, а потому держи ухо востро, - предупредил водитель, ведя машину дальше. Стена леса, сквозь которую пробивалась гнетущая серость бетона, приближалась с неимоверной скоростью. Мимо потянулись облупленные безлюдные с виду кирпичные бараки. Из пробитых крыш валил столбом черный дым, тянущийся к разъяснившемуся горизонту. С двух сторон к не ничему подозревающему солнцу, что в последний раз за этот день весело моргало своим непривычно ярким блюдцем, уже медленно подбирались синие мясистые щупальца туч. Настроение вмиг испортилось, и вновь в голове забилась мысль, что природа скоро еще раз отыграется на своих неблагодарных детях.
…Блошиный рынок был не просто кучей развалин и грязных переулков, в которых от глаз правоохранительных органов усердно прятались челноки и контрабандисты. Это был комплекс из нескольких многоэтажных домов, оцепленный осыпавшимся стенами, поверх которых бежал ржавый серпантин колючей проволоки. По растрескавшимся панелям «хрущевок» (наконец вспомнил это название) толстой тропинкой вознесся до самой крыши старый мох. Из трещин торчали зеленые ростки, расползшиеся по сгнившим оконным рамам. С интересом рассматривая это сооружение, я еще раз понял, что не все я познал в своей жизни, и повидать мне еще доведется многое.
Светозар остановил перед рыжими створами ворот и спрыгнул на землю. Навстречу ему из сторожевой будки вышел человек в замызганном армейском камуфляже, положив руку на огромный нож, свисавший с пояса, и перекинувшись парой-тройкой слов, впустил нас.
За воротами не было никого, кроме охраны, увешанной с ног до головы оружием. Лица их наполовину закрыты масками, глаза провожают нас, недоверчиво сверкая.
На пороге нас встретил дюжий детина. Он занял весь дверной проем своей туши, и громоподобно вопросил, нависнув над нами:
- Кто такие? К кому?
- От Лесника. К хозяину вашему, - столь же кратко ответил Веченский, нисколько не устрашаясь. Детина отодвинулся в сторону, освобождая проход, и зычно прогудел в темноту коридора:
- Браток, проведи людей к хозяину!
В дверях мгновенно возник человек в плаще с капюшоном, из-под которого торчал только нос да окаменевшие в презрительной ухмылке губы.
- За мной. Ни с кем не разговаривать, а лучше даже не смотреть по сторонам во избежание, - назидательно изрек он и повел нас вглубь. Стены заляпаны черными кляксами плесени, под ногами сухо трещит битое стекло и прочий сор. В комнатах находятся по нескольку человек с товаром, для каждого из них отведен свой угол. Вдоль стен коридора сидят подозрительные личности, смотрящие нас из-под натянутых до подбородка капюшонов. Стоит посмотреть им в глаза, как они прячут их и замирают, пока мы не пройдем мимо. Кто-то курит - под потолком крутится облако дыма, исходящее от курящихся в полутьме косяков с дурман-травой, от которой начинает потихоньку кружиться голова.
Из одной комнат доносится многоголосый храп и сопение – там спят бедняки на раскладных кушетках, на картонных коробках, а кто прямо на полу в одежде.
Еще в одной комнате – что-то вроде кабака, из которого веет отбивающей нюх вонью низкосортного самогона. Посетители сего занятного заведения сидят прямо на полу, потягивая из грязных стаканов мутную жидкость, беседуя мычащими голосами. На мгновение они притихли, заслышав наши шаги, проводили нас осоловевшим от опьянения взглядом, и когда мы прошествовали мимо, заголосили снова.
На втором этаже стоит охрана, точно такая же, как и на улице. Проводник показал жестом, и телохранители отпрянули в стороны, освобождая путь к приоткрытой двери, из которой лился тусклый свет. Один из охранников постучался:
- Хозяин, к вам посетители.
- Посетители? – переспросил сравнительно приятный голос с хрипотцой. – Пусть войдут.
Это была небольшая комнатка, чью большую площадь занимали письменный стол, заваленный бумагами, свертками и окурками, и объеденный молью диван. За столом сидел небольшой, особенно на фоне книжного шкафа почти во всю стену, пожилой человечек в пенсне, и новенькой тоге – одежде привилегированных слоев населения – запачканной блестящими пятнами. Перед ним коптилась масляная лампа, ярко освещавшая его лицо.
Светозар поздоровался с ним коротким поклоном, что не замедлил повторить и я. Человечек пригласил присесть на диван.
- Светозар, если не ошибаюсь? – поправил он пенсне, прищуриваясь.
- Именно, - кивнул в ответ тот. – Мы от Лесника, как вы уже догадались…
- Догадался, - улыбнувшись, ответил хозяин. Несмотря на неопрятность и странность в одежде, все больше верилось, что он вполне открытый и радушный человек. – Благовест Никодимович говорил, когда в последний раз был у меня, что вместо него можете прийти вы.
Он выудил из-под стола графин и налил вино в граненый стакан.
- Желаете? – покачал он в воздухе сосуд.
- Нет, откажусь. Не хочу замутнять разум, если вдруг нарвемся на неприятности.
Хозяин заведения сунул в рот дорогую заграничную сигару, поджег ее и залпом вылил в себя все содержимое стакана.
- На неприятности, я вижу, вы все-таки нарвались, - пустил он кольцо дыма. – Во здравии ли дорогой Благовест Никодимович?
- Слава Богу, жив. Он в полном здравии, но…
- Снова напоролся на шакалят Ероева, - хмыкнул собеседник. – Слухи уже повсюду разлетелись. Здорово он-таки их уделал, один против всей банды. Это хорошо, что он жив. Мне такие клиенты очень даже по нраву. Очень даже… - понизил он голос и потупил взгляд. – Так зачем же вас послал господин Павленко?
Светозар расстегнул куртку и, выудив из-за отворота сверток, передал его человечку.
- Так, что у нас здесь… - протянул тот, развертывая сверток закованными в перстни пальцами, и вдруг замер, читая записку. – Ага! Хорошо, будет ему… - последнее слово он пробормотал совсем невнятно, так что я не расслышал.
Хозяин рынка прошелся вдоль шкафа и скрылся за дверью. С минуту оттуда раздавалась возня, и он вернулся, держа в руках небольшой чемодан.
- Это ему, в полном комплекте, - он вручил Веченскому чемодан, и извлек из свертка маленький кошель. – Все честно. Ему, как постоянному клиенту, сделаю скидку.
За дверью началась беготня, и все люди кричали одно лишь слово – «облава». Хозяин рванул к окну, выходящему на въезд
– Что за чертовщина? – Сигара выпала у него изо рта, но он поймал ее на лету. Вдруг он застыл и повернулся к нам – Как… Они следили за вами! Вы привели их к нам! – но по тону было ясно, что он не осуждает нас.
В окне среди развалин мелькала целая процессия – грузовик и две кареты с синими «шишками» и полосой поперек. Внизу охранники разбегались по своим позициям… Отражать нападение?!
- Извините, за глупый вопрос,… - начал я, но замялся. – Вы будете стрелять по патрульным, как я понимаю?
Он повернулся ко мне, и, посмотрев в глаза спокойным, чуть замутненным взором, ответил:
- А вот это сейчас и посмотрим… А вам пока лучше отсюда уходить. Касатики, выведите дорогих гостей через черный вход, - громко он сказал охране. На улице затрещали выстрелы и крики. На первом этаже началась суматоха – все разбегались куда могли.
- Я с вами, - заковылял старичок следом. – Вы сейчас не сможете никуда уйти. Они поймают вас, засадят в тюремную камеру, или передадут Ероеву, и черта с два вы вывезете вашего Лесника из города, а его самого найдут и порвут на части в каком-нибудь переулке, и о нем еще долго никто не вспомнит. А посему идите со мной, переждете в укрытии.
Мы спустились по другой лестнице в другое крыло здания на первый этаж. Там, в темной каморке, заваленной старой мебелью, обнаружился потайной люк. Мы втроем со стариком влезли внутрь, а охранники закрыли нас и ушли обратно.
Хозяин зажег на стене газовый фонарь, и вокруг нас проросли кирпичные стены подземного гаража, переделанного в жилье. Он рассадил нас по табуретам, а сам принялся зажигать остальные светильники.
- А спутник Светозара, я так полагаю, человек деревенский? – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнесло раскатившееся по длинному помещению эхо.
Я ответил утвердительно.
- А я сразу догадался. Немного испуганный взгляд выдал вас, вы не привыкли к жестокости и грязи города. Я сам деревенский, но в город давно приехал, еще в молодости, чтоб денег немного подзаработать. Хозяйство у нас бедноватое было, скажу честно, а кормить родителей с младшими ребятишками надо было. Здесь я работал на плавильном заводе, он как раз рядом. А потом, в один прекрасный момент меня уволили, и я пополнил ряды тех, кого сейчас пытаются поймать патрули. Нас было несколько человек, кто додумался, чтобы не помереть с голоду, заняться торговлей. Лазили по складам, покупали по дешевке разное старое барахло и продавали подороже. И постепенно дело пошло в гору, мы сколотили небольшое состояние, в первую очередь из-за необычного товара – радиотехника, автозапчасти, всего, что нельзя купить на базаре. Перебрались в эти здания, стали легальными предпринимателями, и скоро к нам потянулись продавцы вроде нас, наняли мастеров, открыли мастерские – пошив одежды, починка механики, позже оружейников наняли. Потом случилось пренеприятное событие, и… в общем, я остался один. Позже, как видите, открыл приют для бездомных, кабак для посетителей. Конечно, вы видели, что за свинство там творится, но будет ли лучше, чтобы они пополнили ряды уличных банд и убивали друг друга? Поэтому я придумал устраивать желающих на работу на завод – за это его владельцы мне неплохо платят. Правда, многие не выдерживают рабочий день в одиннадцать с половиной часов у раскаленной печи при огромных физических нагрузках, поэтому смертность очень высокая, знаю по своему опыту. Но работники нужны, без завода и его продукции город вновь превратится в дыру, какой он был тридцать лет назад. А вообще, все это уже надоело. Мне тоже город не нравится, деревня гораздо чище – во всех смыслах… - он зашелся в кашле и уселся на табурет рядом с нами.
- Но почему же вы не уехали? – спросил я ради интереса.
- А как я все это бросил бы? – развел он руками. – Я очень хотел уехать далеко от этой суеты. Но многие мастерские города держатся на нас, потому что мы им поставляем редкие запчасти. Например, автомобильные свечи – вы ведь знаете, сколько они стоят, и как их трудно достать! У нас очень много клиентов, которым было бы не выгодно, чтобы мое предприятие внезапно исчезло… Но ничего – стоит снова вручить небольшой подарок господину начальнику городского управления внутренними делами, и все мое имущество снова вернут мне, а я найду новое местечко, и продолжу свое дело. Ероев все-таки очень опасный человек. И очень жестокий, - добавил старик.
- А что случилось с вашими приятелями-основателями вашего заведения? – продолжал я вытягивать информацию.
Он виновато заозирался по сторонам, и сказал дрожащим голосом:
- Понимаете ли, если человек обладает властью, им завладевает жажда еще большей власти, и он начинает бояться тех, кто может этому помешать. Между нами произошла ссора – одному показалось слишком мало той власти, что была в его руках, и он решил убить нас, чтобы взять всю власть в свои руки. Мне удалось выжить, остальных он убил, и… я убил его. К сожалению, это так. Ладно, - сменил он резко тему, - Вроде ничего не слышно, чуть подождем, и можем выходить наружу.
8 августа, 19.50
Патрульные уже уезжали, забрав с собой десяток-другой нищих и обчистив лавки продавцов. Мы спокойно сели в машину, но всю дорогу озирались на зеркала заднего вида, на случай, если нас заметили «синие».
- Но как они узнали, что мы едем туда? – спросил я.
- Они знают все маршруты, по которым обычно ездит Благовест. К блошиному рынку ведет только одна дорога, поэтому догадаться было несложно. Доложили патрульным, что там продают оружие и дурман-траву, что чистая правда, описали портреты двух особо опасных преступников, и все, дело сделано.
Скоро мы были на месте, и вдруг машина резко остановилась у обочины.
- А ну, Порфирий, посмотри-ка, нет ли там наших дорогих чернышей, - Светозар старательно вытянул голову, внимательно осматривая прилегающую к жилому дому территорию, словно прожектор на маяке бушующее вокруг море. С первого взгляда ничего не изменилось – людская масса жила своей привычной жизнью, находилась в непрерывном движении, словно сотни протонов, но развитое за долгие годы поисковое чутье настойчиво шептало мне, что не все так просто, как кажется. Интуиция сама направляла мои глаза на встречный взгляд, внимательно следящий за нами. Он возникал то тут, то там, и через мгновение растворялся в людском потоке.
…На скамейке у крыльца подъезда сидели еще две личности в широких сапогах с выступами с боковой стороны – для ножей. Нас засекли.
Благовест вновь беспокойно ходил в своей привычной манере взад-вперед, судорожно ломая пальцы. Мы втроем так же тревожно ждали его дальнейших указаний, курсируя по квартире мимо окон, приглядывая за обстановкой вне нашего пристанища.
- Комендантский час в десять часов, - бормотал он сам себе. – Начнет темнеть только в девять, и выбираться нам лучше под покровом сумерек, пока видимость плохая.
- Командир, да что вы как неприкаянный? – потряс его за плечо, приводя в чувства, Светозар. – Раз вы мешки собрали, через окно все спустим сразу, а потом сами по пожарному ходу вылезем.
- А если нас заметят? – посмотрел Благовест пустым взглядом. – Пойдут принимать снова двое, а двоих легче одолеть, чем четверых. Огонь прикрытия вести нельзя, а то на подмогу ероевцам придут патрули, и тогда точно не отделаемся.
- А вы что-то получше можете предложить? – возразил я. – Я вообще предлагаю бросить все это барахло, собственные жизни ценнее все-таки. Вы ведь слышали про подземелье: деньгов заработаем – не счесть! Вчера и сегодня мы почти месячную норму выколупали оттуда, и это только сотню аршинов вглубь прошли! – но командир был непреклонен. Он тоскливым взглядом оборачивался на несколько огромных мешков у шкафа, под завязку набитых барахлом, в частности, найденным оружием. Там были и гранаты, и штурмовые скорострельные винтовки, которых в наши времена нет даже в армии, и каски, и даже пара бронежилетов, в общем, весь редкий контрабандный товар, за который можно получить сотни рублей. Или срок за незаконное хранение оружия. А если еще и в таком объеме, то смертная казнь через повешение по обвинению в террористической деятельности и угрозе общественному порядку обеспечена безоговорочно.
А я попытался надавить на жалость:
- Благовест Никодимович, ну давайте, что ж вам эта дрянь сдалась? Там наши ждут, наверняка думают, что и нас уже пришибли, а мы тут сидим, нервы всем мотаем? Не жалко вам ваших подчиненных? Что они без вас будут делать? – деловито разводил я руками. - Этих пьяниц и лентяев никуда не возьмут – кому они сдались?
Он сердито отмахнулся и продолжил бубнить под нос:
- Да что ж за чертовщина-то такая? Про Николу не доложил – мало теперь не покажется, придется все-таки двойную дань платить, или расформируют нас к черту. Вас на улицу безработными выкинут, а меня на каторгу лет на пять запрячут… Теперь еще и вы на Божедара, тварь трусливую, нарвались… Старика с его блошиным рынком подставили. От всех получим, - тяжко запыхтел он, растирая потный лоб рукою, и бессильно опустился на пыльный диван, рядом с закрытым чемоданом.
Никогда я еще не видел командира таким. Он всегда был тверд в принятии решений и совершении действий, не показывал слабины, по крайней мере, на посторонних глазах. По-другому с нами и нельзя было – со стадом бывших каторжников, пьяниц, изнеженных городской жизнью историков-любителей, вольнолюбивых энтузиастов, желающих внести свой вклад в археологию, и просто людей, уставших от городского многолюдия. Командир был с нами жесток, почти как в армии, в которой я не служил – коммуникации в те времена не позволяли добраться цивилизации до нашего забытого богами края. Он придумал такое наказание, до которого не додумались даже в армии – он гонял провинившихся до ближайшего колодца за водой, которая могла находиться и в десятке – другом верст. И это было еще ничего, да только командир сделал его еще суровее – грузовик с большим баком едет своим ходом, а за ним плетется запряженный в телегу с закрепленным в ней баком на двести литров. А так как обычным проступком являлось злоупотребление спиртным, наказывались сразу несколько человек, и тащить тележку было немного легче, однако на обратном пути с заполненным баком новоявленные бурлаки валились от жестокой смертельной усталости и впоследствии долго смотрели на алкоголь с опаской.
Павленко изобрел еще много разных способов воспитания – например, лишение обеда, двойная норма работы в день. Правда, массово он это применял в те времена, когда я был новичком в недавно сформированном отряде. А потом господа быстро поняли, кто в оркестре дирижер, и быстренько приткнули свои желания за пояс.
Его на самом деле никто не боялся, но уважали все. И сейчас, когда он вдруг истекает остатками самообладания, я не мог узнать в нем того командира-отца, каким он был.
Я сел рядом и по-дружески легонько похлопал по спине.
- Командир, мы за вас горой встанем, если надо. Таких людей, как вы, днем с огнем не сыскать, и если вас вдруг не станет рядом с нами, мы… Мы станем никому не нужны. И пусть государству якобы нужны специалисты, которые имеют хоть какое-то представление об археологии, вы прекрасно знаете, они никак не будут нас спонсировать, а шкуру будут сдирать, как с сидоровой козы. А если мы начнем качать права, то нас всех пошлют за тридевять земель в теплую и солнечную Сибирь восстанавливать разрушенные участки БАМа и любоваться живописными пейзажами колючей проволоки с вышками по периметру.
- Да… - просипел он. – Прекрасно знаю… Да только что делать-то, Порфирушка? Что делать-то? Кирдык нам, как говорили в старину. Ситуация безвыходная – если сейчас выберемся, то нас все равно догонят и посадят. Ероев наслушался бредовых россказней своего выродка про то, как мы его чуть всем отрядом не изнасиловали, и понеслось. Мы, друг мой, перешли дорогу жуткому порождению любой существующей на бренной земле власти – коррупции. Она нас не пощадит, - он снова понурил голову.
- А, может, и пощадит, - потеряв всякую интонацию, лязгнул голос, будто бы и не мой.
Благовест посмотрел на меня с тем выражением, с каким смотрят на умалишенных.
- Порфирий Владимирович, не до шуток сейчас.
- Чего случилось? – в комнату вбежал Светозар.
- Ничего, - промолвил Благовест. – Порфирий вздумал меня отвлечь от тяжких дум, шутки шутить решил.
Разозлившись, я рассказал про электронную машину. Что и говорить, взгляды их были полны неверия, но когда я подробно описал, что увидел, рты так и пораскрывались.
- Порфирий... – замешкался пораженный Светозар. – Ты чего раньше молчал?
- Целее будет, - заверил я.
- Да, ради такого жить стоит, - Благовест оживленно потирал руки в предвкушении ознакомления с этой вещицей.
- Все это хорошо, товарищи, - возвестил о своем существовании Евдокий, который судя по всему, никак удивлен не был. – Да только что сейчас делать будем?
Воодушевленный Благовест принялся раздавать приказы и рыться в чемодане, закрывая его своим телом от посторонних глаз. К входной двери приволокли тумбы, шкафы и ящики. Затем Благовест отвел в сторонку Веченского – краем глаза я увидел, как последний что-то судорожно запихивал под куртку – и отправил его с Евдокием принимать груз – все-таки Евдокимушку Всеславовича силушкой боги меньше обделили, чем меня.
Дверь завалили, а сами спустили складную лестницу – с третьего этажа прыгать особого желания ни у кого не было – и на канатах стали спускать мешки. Небо полностью заволокло антрацитовыми тучами, что было нам на руку – меньше любопытных зевак могли наблюдать за нами, и процесс протекал спокойно, пока краем глаза я не заметил движение в арке.
Остался последний мешок, но, как гласит закон подлости, все то неприятное, что должно произойти, происходит обязательно в самый неподходящий момент. Случилось то, чего я больше всего боялся сейчас.
Из коридора послышался сильный стук и гулкая пляска подскакивающей мебели. Под бешеное биение сердца и под хриплые надрывные крики: «Откройте, милиция!» мы отмеривали последние метры опускающегося до земли мешка, и когда напряжение на веревке ослабло, патрульные ворвались внутрь.
Я бросился к двери, чтобы закрыть ее, но закованные в железо бойцы милиции оказались расторопнее меня, и вдвоем навалились на меня, избивая дубинками. Все тело пронзило непривычно сильной болью; мои руки тщетно пытались остановить часто обрушивающиеся удары палок, принимая весь удар на себя, а ноги наносили удары по пустоте. Пара рубящих ударов по темени оглушили меня, превратив в бездвижный труп, но несколько коротких выстрелов подряд остановили агонию, и два железных панциря, на мгновение застыв, всей массой навалились на меня.
Руки потеряли чувствительность, и сил сдвинуть мертвый груз уже не было. Я ничего не понимал, в ушах невыносимо звенело. Тяжесть моментально исчезла, и что-то, бесцеремонно взяв за шиворот, поставило меня на ноги и потащило за собой к окну. Угольно-черная шахта двора, темные дыры в оконных рамах, асфальт, грузовик и беззвучные лиловые вспышки беглого огня плыли в глазах. Пользуясь лишь осязанием, я нашел пальцами холодный металл лестницы, и не без посторонней помощи перебрался наружу.
Уже на земле я шел по качающейся земле к грузовику, ослепленный частым желтым мерцанием. Грудь вдруг ожгло раскаленной кочергой, и сознание покинуло меня.
9 августа, 06.00.
…Пробуждение было невероятно тягостным. В голове звенели тысячи медных колоколов, причиняя невыносимую тупую пульсирующую боль, которая, казалось, не кончится вовеки. Нервные окончания, что есть мочи перекрикивая друга, вопили о себе, сотнями игл прошивая тело насквозь снова и снова. Солнечный свет сильно слепил сквозь трепыхающиеся веки, дополняя общую картину. Плюс ко всему я не мог двигаться, и что-то меня усердно душило – дышать тоже было больно.
- Проснулись? - ворвался вдруг в тишину оглушительный голос Волешки. – Это хорошо. Нет, вставать не надо, вы что! У вас тело – сплошной синяк и все в кровоподтеках, так что лежите, вам сейчас покой нужен, - ко лбу прикоснулось что-то тяжелое, холодное и мокрое. - Вам сил набраться надо, а уж потом и воевать будете.
От последней фразы меня прямо-таки подбросило вверх, но путы боли вновь связали меня и обездвижили. Я тихо застонал от досады. В сознании всплывали еле уловимые образы – вечерний город, грузовик, вспышки, потолок кузова, пляшущие вокруг пустые ящики, пронзительные крики, тряска, впивающаяся в спину болью, Светозар, нависающий надо мной, и палящий из многозарядного пистолета. Это не сон. Это самая настоящая реальность, в которую я не мог заставить себя поверить. Скоро меня будут вести в кандалах по глубоким снегам к каменоломне или того хуже – повяжут черную полоску ткани на глаза и поставят к стенке или повесят. А вот Благовесту даже такое жизнерадостное будущее не светило – Ероев вполне может устроить представление – показательную казнь с подвешиванием на крюках за ребра и отсечением при этом конечностей.
- Как Благовест? – прохрипел я не своим голосом.
Повисла тишина, но Волеслав через некоторое время ответил:
- Жив-здоров, но подавлен сильно, ничего не скажешь. Евдокий со Светозаром рассказали, что вы там натворили – хоть приключенческий фильм про вас снимай. Теперь у нас одна надежда – эта чертовщина, которой вы с нами так и не поделились.
- В чужих вещах копаться нехорошо, не учили тебя в школе? – попытался я состроить подобие улыбки.
- А я что? Я ничего вообще не трогал. Благовест Никодимович сам пришел и взял, устроил общественный кинопросмотр. Там такие вещи этот олух на эту, как ее… камеру записал, что все учебники по истории Великой войны нужно менять начисто.
- Почему олух?
- А вы б видели, что он снимает! Показал план этого подземелья, чуть ли не каждое помещение там снял. Рассказал и показал, где и что у них лежит… Я б такого оболтуса мины послал обезвреживать голыми руками – это ж надо выдавать военные секреты! Но для нас это, конечно, хорошо – столько материала в этой штуковине, что нам всем должны звания академиков дать.
- Не судьба, - выдавил я горький смешок. После всего того, что мы натворили, клетка нам и тюремные робы, а не звания академиков.
Волеслав лишь шумно всхлипнул носом в знак согласия, и вышел из палатки – зашуршали полы брезентового полотна.
…Прошло много времени, прежде чем я понял, что чувствительность рук и ног вернулась, и я смог двигаться. Боль понемногу утихала, что не могло не радовать, но было все равно тяжко – все-таки не двадцать мне лет уже, таких «подарков» давно не получал, и подступающая старость давала знать о себе.
Меня охватило чувство пустоты – чего-то не было рядом, что-то, такое привычное, бесследно исчезло. Нагрудный амулет.
На шее не висела более привычная тяжесть, а грудь не чувствовала холодное прикосновение гладкого кругляша с руной внутри. Амулет старый был, его еще мой дальний предок-кузнец сразу после войны сделал из куска артиллерийского снаряда. По преданию, этот амулет своего владельца должен был защищать от того, из чего он был сделан сам – от металла. Борясь со свинцовыми волнами, накатывавшими в голове, я шарил по полу, раскидывая вещи. Амулет оказался под грудой одежды, испачканной пятнами крови – две неровно расколотые половинки висели на толстой бечевке. Они выполнили свое предназначение.
Спрятав талисман в рюкзак, я направился наружу, и еще раз убедился, что прежней жизни настал конец. У въезда в лагерь несколько бойцов обороняли самодельный блокпост из наспех рубленых останков поваленных деревьев с оружием наперевес. По лагерю все ходили, настороженно озираясь в ожидании самого худшего. Большая часть бойцов, как и прежде, работала на раскопках, только теперь доводили до приличного состояния уже имеющиеся траншеи военных лет.
Неужели Благовест все-таки собрался воевать? Я неожиданно сам для себя усмехнулся – геройская смерть, это конечно, почетно, только о том, что она геройская, будем знать лишь мы. А уличные мальчики, раздающие прохожим газеты, раструбят о том, что против главы губернии поднялась кучка простолюдинов, которые, обретя богатство, захотели обрести и власть - свергнуть наместника и захватить правление этим регионом в свои руки. Или версия попроще – снова кучка террористов, финансируемая из-за рубежа. И будут наши могилы топтать и оплевывать, и некому нам будет поставить надгробия…
- Эй, Благовест! – крикнул я в ладони, сложенные рупором, завидев нескольких человек во главе с командиром, шедших вдоль траншей. – Никак воевать собрался?
- А что еще хочешь предложить в качестве запасного выхода? – разнеслось по лесу во все стороны эхо.
- Все-таки решился? – спросил я его, когда он подошел с Белоярским и Веченским ближе.
Он лишь пожал плечами.
- Я попытаюсь с ним договориться, - отчаянно ответил он. – Ради всех нас придется выложить козырь… И, кстати, чего ты вообще встал? Тебе почивать бы неплохо было, али не заметил, что у тебя на груди?
- Ничего со мной не станется, не болит почти. Где оно?
- Что? Планшет? Пошли со мной, посмотришь перед смертью, - произнес он, словно так и должно быть.
Черная металлическая пластина лежала на столе в фургоне в целости и сохранности, контрастируя с обстановкой своей невероятной искусственностью. Благовест положил армейским пистолет на стол и легко дотронулся до нижней части пластины. Она вспыхнула ярким голубым светом, какой даст только мощный прожектор.
- Ты знаешь, как с этим обращаться? – спросил я колдующего над планшетом Благовеста.
- Приходилось встречаться. Единожды. Украли, - ответил отрывисто командир, заставляя записи появляться на экране и изменять при этом его цвет.
- Смотри, - он отодвинулся. Взору предстала знакомая чернота с серой поблескивающей полосой.
Появился знакомый безлюдный коридор подземелья. Он был выше и шире, и главное, аккуратнее, чем сейчас. Из стен с равным промежутком торчали железные шпалы, поддерживающие потолок. Доносился слабый стон раненых, тускло сверкали лампы освещения, соединенные между собой свисающими дугами проводов.
Картинка затряслась, и появилось лицо кинооператора во весь экран. Да, это был тот же самый человек, но вымазанное в грязи лицо заметно осунулось, появились огромные черные мешки недосыпа под глазами, в которых уже не было прежнего блеска. Он показал два пальца – знак победы, и зашел в помещение, подобное тому, в котором я был позавчера.
Раздался слабый изможденный голос оператора, еле ворочающего языком.
- Итак, сегодня уже… - раздался заглушающий все остальное шорох. – Девятнадцатое октября. Новости, скажу прямо, хреновые. Как я говорил в прошлых репортажах, отступать дальше мы не можем, командование приказало нам окопаться намертво здесь. Всех паникеров, призывающих нарушить приказ, расстреливают без суда и следствия, словно на дворе у нас сорок второй год, потому что и без них у нас проблем хватает по горло и больше.
Для тех, кто не смог найти предыдущие репортажи, тем более зная наше положение, вкратце перескажу обстановку. Мы сидим здесь уже полтора месяца, с огромными потерями сдерживая линию обороны. За неделю наш батальон потерял полторы сотни человек. Убитыми, - глухо уточнил он. - Раненых в два раза больше, много небоеспособных. Как здесь мы держимся, я не знаю. Нас атакуют каждый день, и у всех сложилось впечатление, что у противника где-то стоит инкубатор по производству бойцов, потому что при всех их потерях, в несколько раз превышающих наши, должно было наступить затишье хотя бы на декаду для пополнения резервов.
По нашим сведениям, ядерная атака затронула немногие города, большинство ракет, как утверждают командиры, удалось сбить, и что странно, в наших краях не было слышно ни одного разрыва, иначе я с вами бы сейчас не говорил, - нервно усмехнулся он. – Но радиоактивное заражение, которое разносится ветрами, охватывает все большее пространство. Скоро и до нас дойдет.
Противник пострадал гораздо сильнее нашего, у него нет такой ПРО, как у нас, но откуда он взял такие людские резервы, можно только гадать. Но пока держимся. Снабжение, правда, очень плохое, на всех не хватает, но оно есть, что подтверждает слова командиров – все не так плохо, и центральная власть еще не уничтожена, как предсказывали многие. Норму очень сильно урезали – каждые несколько дней урезают на пятьдесят грамм сухпаек, многие уже дерутся между собой за еду. Было несколько случаев убийств. Видимо, мы сами себя доконаем быстрее, чем нас противник.
С патронами тоже напряженка, и с водой. Собираем дождевую воду, тут дожди часто идут, и фильтруем подручными средствами, но уже были случаи отравления, однако делать нечего, приходится терпеть. И, кстати, хотел сказать - нам объявили позавчера, что подкрепления не будет, хотя нам обещали каждый день уже месяц. Все подавлены еще больше. Видимо, здесь и поляжем, - последовал тяжелый вздох.
Еще я хотел сказать, что мы с Сашкой, упокой Господь его душу… - оператор замолчал на несколько секунд. - Сашку, моего лучшего друга, убили неделю назад, при бомбардировке, как и многих других. Я совсем не понимаю, зачем вести дальше эту бессмысленную войну - все уже сполна получили по первое число, но оба правительства, видимо, считают, что дела нужно доводить до конца, и плевать, что на это нет никаких сил.
Не думал, что когда-нибудь доживу до Апокалипсиса, но это так… - он снова на секунду умолк. – И потому я, ввиду безысходности положения, зная, что полягу костьми здесь, могу спокойно показать вам то, над чем несколько недель мы заканчиваем работу под постоянным огнем, чтобы кто-нибудь смог найти это место и почтить погибших за честь своей Родины…
Благовест вдруг остановил воспроизведение:
- Я немного перегоню вперед. Там он показывает многие важные помещения подземелья.
- А планшет не потратит энергию? – с опаской спросил я. Кто знает, каким образом в те времена заряжались подобные вещи?
- У него солнечная батарея, - развеял мои сомнения Благовест, постучав ногтем по низу пластины, - на обратной стороне внизу есть защитная крышка, а под ней батарея, - нужно просто вынести на солнце, и через час-полтора аппарат заряжается полностью.
Я в ответ покачал головой, поражаясь технологиям предков. Они были великие люди, для нас – полубоги. Они смогли подчинить себе природу, делать энергию из ничего. Они были властителя мира, в отличие от нас, недостойных детей, растерявших все былое могущество Человека. Наши предки были показаны такими везде: в книгах, в рассказах старцев, в газетах. Вся жизнь их была Золотым Веком, которая оборвалась нелепой, на наш взгляд, ошибкой – чудовищной войной, которая никак не могла произойти тогда. Ее объясняли по-разному, и ни одна точка зрения не была правдоподобной. Одни говорили, что война произошла из-за перенаселения – но как, если они могли летать в космос? Другие – из-за нехватки ресурсов – но солнечная энергия тому контраргумент! Третьи считали, что причиной была безмятежная жизнь, показавшаяся одному из правителей скучной, и он начал войну с пустого места.
И вот я собственными глазами вижу, что они вовсе не полубоги. Они были такие же, как мы – ненасытные, алчные эгоисты. Они тоже испытывали страсти разного рода, и через весь их прогресс проходило красной лентой стремление к власти над другими, как и сегодня.
- Что, Порфирий, тоже в размышления подался, смотрю? – спросил Благовест с некоей торжественностью в голосе. – Да, какая поразительная ломка сознания, не правда ли? Все, что вдалбливали в нас долгие десятилетия, оказалось самой настоящей ложью… Точнее, самым страшным ее видом – ложью, сплетенной с правдой…. Все, что они создали – это результат извечного конфликта друг с друга, а не миролюбивого сосуществования. Поверь, посмотришь дальше, и не то увидишь.
Он включил другую съемку – оператор уже шел по коридору лазарета. В наспех вырытых осыпающихся норах колдовали санитары над нередко лишенными конечностей ранеными в окровавленных одеждах, оравшими от дикой боли. Широкие помещения складов с оружием, откуда оператора выгнала охрана; оружейные, мастерские, десятки перебинтованных людей на полу в узких коридорах – те, кому не хватило коек в лазарете или казармах. В командный пункт, оператор, естественно, заходить не решился. Затем разбитые доты и дзоты у поверхности…
Пару раз камера захватила в объектив остервенело дерущихся из-за куска хлеба бойцов, чуть ли не набросившихся на оператора, который проводил параллели с другими войнами прошлого, и я чувствовал, как в голове начинается самая настоящая баталия. Я не мог понять, кому стоит верить – уже привычному, устоявшемуся мнению о божественности предков, или же своим глазам, которые впитывали в себя это. И пусть вся официальная пропаганда, призывающая стремиться к возвращению прекрасного прошлого, летит в тартары….
Обход оператором подземелья продолжался не менее часа – по его же словам, сооружение было огромным по своим размерам и растянулось на многие километры вдоль границы. Оператор смог обойти только небольшую часть, но нам было достаточно и этого – я запомнил расположение всех важных помещений.
- И это еще не все, - прокомментировал Благовест. – Посмотри, что на поверхности.
Траншея. Десятки убитых беспорядочно лежат в грязи, раненые десятками хрипло зовут санитаров или отчаянно бредят. Еле узнаваемая выжженная равнина, раскинувшаяся на многие километры, плоская, как стол, с черными кривыми обрубками деревьев, на которых еще горели мерцающие красные угольки, посреди пестревшего черными точками грязно-снежного пепельного моря. И ни единого живого растения.
- Это чем же? Зажигательными? – пробормотал я. Мне казалось, что я сейчас рухну в обморок, аки девица, от увиденного, потому что поверить в это было трудно. Трудно, но нужно было, ибо это было правдой.
- Даже в наши жестокие времена до такого не додумались бы, - проговорил завороженный зрелищем Благовест, и выключил планшет. - Ты все видел. За два часа здесь ты наверняка узнал больше, чем за всю свою жизнь, - без капли сомнения произнес он, - Как и я тогда.
- А что с прошлым аппаратом произошло?
- Я же сказал – украли. Там тоже была запись, только на другом фронте человек снимал. Только я тогда язык распустил – нашим рассказал, и кто-то под шумок спер, свалил и продал за бесценок, а потом на эти деньги нажрался. Мы его тогда не убили только из-за того, что считали, что найдем еще много этих вещиц. - Благовест бережно погладил по краю планшет. - Молодой я был, наивный. А сейчас, когда судьба предоставила мне взглянуть еще раз на это чудо, я очень бы хотел оставить свой след в археологии. Но… - он развел руками и замолчал, поникнув головой и потупив взгляд, а потом очень серьезно спросил, нахмурившись. – Кстати, хочешь видеть то, что сыграет завершающий аккорд в перевороте твоего сознания?
- Это настолько страшно?
- В наши времена – не очень, но я сам даже сначала не понял, как они могли тогда такое сотворить. В общем, сам смотри, - он прокрутил список символов, выплывающих из нижнего края пластины и исчезающих в верхнем, включил воспроизведение первого фильма, но понял, что ошибся, и включил другой.
Снова подземелье. Неизвестный мне участок катакомб. Чьи-то яростные крики по-русски, и непонятное лепетание на чужом языке доносятся из слабо освещенного помещения впереди. Камера, мелко дрожа, заглядывает внутрь. Обстановка здесь, как и везде, довольно скудная – несколько письменных столов с чернильницами и бумагами, за одним из них офицер, и привинченный к полу стул, к которому привязан за руки и ноги вражеский боец. Чумазое лицо его превратилось в кроваво-лиловую кашу, волосы в пепле, обмундирование разорвано в клочья, сквозь которые проглядывает темно-красная запекшаяся корка. Спереди и позади него двое солдат нашей армии, которые, по приказу офицера, ведущего допрос, периодически возвращают к жизни измученного врага тычками приклада в спину или ударами кулаков в лицо. Пленный что-то бормочет, офицер утвердительно кивает головой, задавая вопросы на иностранном языке, но как только допрашиваемый, судя по его виду, начинает терять сознание от боли, и голова его валится от бессилия на грудь, старший по званию коротко отдает приказ, и избиение начинается заново. Пока ничего странного – обычный во все времена допрос военнопленного.
Наконец, офицер замечает оператора, и вместо гневного выкрика и процесса конфискации и уничтожения запрещенного материала говорит:
- Заходи, боец, снимаешь материал про наши славные будни? Снимай, сколько влезет, он уже никуда не попадет – коммуникации нарушены, и в сеть ты вряд ли сможешь это выложить, - произнес он странную фразу. – Зато, если хоть что-то от нее осталось, миллионы наших сограждан могут увидеть казнь врага…
- Но ведь он нарушает устав! – непонимающе задал я риторический вопрос. – Неужели все настолько было плохо?
- …Знайте, - не умолкал офицер, вытянувшись во весь рост перед камерой, - Что противник мучает наших солдат намного сильнее, он отрезает им пальцы один за другим и вгоняет бамбуковые колья под ногти, причиняя невыносимые страдания, поэтому все, что вы видите – довольно безобидно по сравнению с жестокостью врага. Так пусть же они поплатятся за все свои преступления!
Офицер показал жестом на пленного, и солдат около него молниеносно выхватил висевшую с другого бока саперную лопату, и, взмахнув ею, врезал отточенным движением по шее под острым углом. Все это заняло чуть больше секунды. В момент соприкосновения металла с кожей я инстинктивно зажмурил глаза, услышав смачное чавканье разрываемой ткани.
Я открыл глаза. Благовест закрыл изображение рукой и полным сострадания взглядом смотрел на меня.
- Теперь все, - экран планшета померк. – Во что теперь верить? Не во что.
Борьба внутри меня продолжалась. Может, такими их сделала война? Нет. Настоящие Люди (именно так, с большой буквы, я прежде обозначал довоенное человечество) должны быть собой всегда, не терять самообладания, оставаться образцом для своих потомков. Они не такие. Им тоже далеко до идеала, как и нам.
Тем не менее, после этих открывшихся обстоятельств должны быть проведены сотни исследований. Но их тоже не будет, потому что никто не сможет поведать о том, что на самом деле происходило тогда.
- А ведь там, в верхах нашего государства, все знают, Порфирий, - заявил Благовест. – Они знают, что наши предки вовсе не ангелы, но им это не выгодно…
- Да, конечно, - закивал я, продолжая его мысль. - Я в школах и университетах не учился, поэтому очень плохо политически образован, но понимаю, что это очень важный инструмент в руках монарха и правительства, позволяющий управлять массами, искренне верующими в то, что этот рай когда-нибудь будет построен на земле. Все это уже давно известно. Так было всегда, так будет и впредь.
- К сожалению, да… - тяжело вздохнул Благовест.
Вдруг мне в голову пришла идея:
- Благовест, - почесал я в раздумьях затылок. – Наши ребята, где я нашел этот планшет, не работали?
- Не понял твоего намерения, - наморщил лоб командир. – Еще хочешь что-то найти?
- Не совсем. Раз уж нам тоже немного жить осталось, давай исполним его просьбу.
9 августа, 10.00.
Никто за тонкую кишку перехода возле отделения медсанбата не заходил – Волешка при работах нечаянно открыл боковой ход в осыпавшейся стене, ведший в параллельный коридор, и работы велись там. Другие бойцы отрыли в километре отсюда еще несколько ходов рядом с поросшими толстым одеялом мха огневыми точками, и теперь каждый час к лагерю приезжали доверху нагруженные ящиками, касками и оружием телеги.
Мы направились туда втроем – я, Благовест и Евдокий. Снова ползти на брюхе по узкому туннелю было очень неудобно, вдобавок болели избитые ребра. Евдокий сначала упирался, не хотел идти, суеверно ссылаясь на привидевшуюся ему гигантскую ящерицу, но долго уговаривать не пришлось.
Истлевший скелет лежал на изъеденной грызунами и временем койке, укрытый тончайшей, почти прозрачной пленкой грязной простыни. Глазницы его по-прежнему смотрели наверх, на поверхность, на которой на момент его смерти все еще шли ожесточенные бои.
Под бережно снятой и уложенной в контейнер простыней обнаружилась причина нахождения оператора здесь – около места, где билось когда-то сердце, в ребрах зияло крупное сквозное пробитие.
- Надеюсь, он недолго мучился… - сказал сочувственно Благовест. – Да и от кровопотери не мудрено не выжить. Евдокий, давай гроб сюда.
Стоящий снаружи Евдокий, не отводя взгляда от полумрака тоннеля впереди, ногами подпихнул к нам грубо сколоченный деревянный короб. Благовест ножом обрезал обшивку койки, и мы аккуратно переложили скелет в гроб. Сверху крышку забили по углам несколькими гвоздями, и когда мы собрали идти обратно, Евдокий заорал во весь голос:
- Ах, твою ж мать! – густой воздух с пронзительным свистом прорезал арбалетный болт. Вдруг из-за угла перед Евдокием повалилась какая-то тварь с пробитой насквозь широкой плоской головой. Ящерица - она и есть ящерица. Размеры оказались поменьше заявленных – чуть больше сажени, но все равно впечатляло.
- Вот, а вы мне не верили! - с мучительной улыбкой на устах сказал торжествующий Евдокий.
- Ладно, - ответил я, разочарованно признавая поражение, и потрогал носком сапога упругое тело ящерицы. – Ты прав оказался.
- Это мы тоже с собой забираем, - направил указующий перст на мертвое животное командир, и…
(Далее неразборчивым почерком. Кое-где буквы размылись от влаги).
… надпись – «Славным защитникам нашей Родины, погибших при обороне Н-ской линии». Пока так, из дерева, может, потом заметят и додумаются поставить монумент из гранита. Погибшему режиссеру поставили отдельный памятник – такой же деревянный четырехгранный конус – «Неизвестному кинооператору». И поразмыслив, добавили ниже: «Приоткрывшему для своих потомков завесу тайны Великой Войны».
И все равно были недовольны – вырезанные ножом надписи были некрасивы и неразборчивы, а специальный гравировочный стек где-то затерялся. Правда, об этом быстро забыли и пошли развлекаться с трупом ящерки, вокруг которой плясал Евдокий, укоряя всех, что они были неправы, а он, видите ли, незаслуженно обижен, в ответ на что ему вручили стопку aqua vitae, и он быстро успокоился.
А затем за старое - копать траншеи и чистить оружие в ожидании неизвестного.
9 августа, 13.00.
Снова пришло ненастье, и работы пришлось свернуть. Дождь снова щедро окроплял землю, набухающую от влаги, и все превратилось в сплошное грязевое месиво. Желания работать ни у кого не было – не из-за лени, а из-за ожидания и возрастающего в геометрической прогрессии нервного напряжения. Все сидели в своих палатках, глушили нервы табаком и алкоголем и хватались за оружие при каждом подозрительном шорохе.
Но никого и ничего не было – и это было страшнее всего. Мы сидели и гадали, как же будет нанесен нам визит: придет ли Ероев в открытую и начнет переговоры или, как последняя сволочь, отдаст приказ нас втихую расстрелять без суда и следствия.
Наши ребята готовились к последнему варианту событий и расставили сюрпризы по обходным путям, которыми могут воспользоваться лазутчики – растяжки из найденных гранат и однозарядных самопалов с дробовым патроном, ямы с кольями. Для себя вырыли маленькие окопы на удобных позициях, в основном, недалеко от дороги, чтобы иметь большой сектор обстрела, некоторые поисковики сшили для себя маскировочные сети, хотя наш камуфляж и комбинезоны полностью соответствовали цветовой гамме здешнего леса.
Один Благовест, казалось, был спокоен. Он иногда обходил лагерь, спрашиваясь о нашем здоровье, как будто ничего страшного не должно было произойти. Командир даже не отдал приказ занять позиции, спокойно объяснив не находящим себе места подчиненным, что эти неженки сюда в такую погоду не сунутся, и будут дожидаться солнца.
- Порфирий Владимирович, - спрашивает дрожащий от притока адреналина Волешка. – Как считаете, победим?
Я лишь пожал плечами, мол, Перун его знает.
- В любом случае, пока они Благовеста Никодимовича не достанут, не успокоятся, - отвечает сидящий в углу Евдокий, совершенно невозмутимо глушащий самогон из своей фляги, словно воду. – Но мы тут хорошо обустроились, эти места лучше их знаем, так что должны сколько-нибудь продержаться.
А взор Волеслава, одновременно ребячески пытливый и полный страха смерти, все блуждал по нам, ожидая еще каких-нибудь комментариев; сам он беспокойно ерзал на месте, вслушиваясь в ливень, колотивший об землю мириадами крошечных метеоритов. Я положил ему руку на плечо.
Всем страшно, не только тебе. Мне тоже, ведь я не прожил и половины средней человеческой продолжительности жизни. Столько повидал, но и еще больше не увидел и не понял, ведь в мои годы только начинает прорастать мудрость опыта прожитых лет. Но что поделаешь – кто из сестриц-прялок1 отмерял нам нить жизни, так и проживем.
Евдокий забубнил что-то героическое. Раздражало, но лучше так, чем голая тоскливая тишина с дождем.
1Т.е. девы судьбы – персонажи славянской мифологии, решавшие, какая судьба ожидает человека. Одна сестра, Доля, пряла толстую и прямую нить судьбы, и человека ожидало счастье и благополучие, а Недоля – тонкую, грубую и кривую, и обрекала на сплошные неудачи в жизни.
9 августа, 15.00.
Все выстроились в ряд по приказу Благовеста. Героического боя и гордой смерти от пулевой раны в сердце не будет – процессия из однотонных корпусов внедорожных автомобилей уже угрожающе ревела и мелькала за деревьями. На площадку около навеса с грузовиками ворвались несколько машин. Наступило тягостное ожидание. Долгое время транспорты стояли неподвижно, будто они были пусты, пока, наконец, гремя дверьми, из роскошного внедорожника-паука господина инспектора не вылезли несколько охранников, вставших у колес. Следом изволило выйти и его Высочество в белых роскошных одеждах. Ероев внимательно окинул нас высокомерным взглядом, и, убедившись, что мы сопротивления оказывать не станем, бережно поднял полы платья и зашагал своими дорогущими сандалиями по вязкой грязи к фургону, на крыльце которого его с обреченным видом ждал Благовест. Он пропустил Ероева вперед, зашел сам и закрыл дверь.
Из других внедорожников посыпались еще охранники – все с полуавтоматическими армейскими винтовками, и замерли у своих машин, закрыв проход к фургону. А между тем внутри оба собеседника уже изредка переходили на крик, раздавались глухие стуки ударов об стол, от которых трясся фургон.
Охранники стали шептаться между собой, обмениваться жестами и перемигиваться, и несколько человек обошли наш строй сзади. В спину стрелять будут, как последние трусы.
Волешка вновь затрясся и побелел, до крови сжимая кулаки, едва сдерживая свой гнев. Все остальные тоже ненавистно пыхтят и глухо рычат, готовые разодрать всех на части от злости. От злости на собственного же командира, который так и не отдал приказа расстрелять этих сволочей еще у ворот.
Нас расстреляют в упор, как собак. Но виноват ли командир в том, что он поставил на кон наши жизни, заставляя мучиться нас? Он хочет верить, что всех не нас казнят тот час же, если мы не поднимем оружие, и хочет заставить поверить в это нас. Верилось с трудом, но учитывая богатый опыт общения командира с этой свиньей, хотелось по-юношески отчаянно понадеяться на чудо, ибо другого в этот судьбоносный момент не оставалось. Но стоило мне вслушаться в этот убийственный ропот, гасивший тонкий луч света среди всепоглощающего мрака, и голос внутри говорил: «Так не бывает»…
Имя командира тихо шелестело на гневно ропщущих устах вместе с порывистым ветром. Никто не смел его прямо обвинять, но и оправдать было тяжело…
Поднимем оружие – победим в этом бою, но нас объявят бандформированием и пришлют сюда армейские подразделения и уничтожат до последнего человека или сгноят в каторжных лагерях. Благовеста порвут на части сразу. Но пока мы ждем – Благовест должен смирить гнев Ероева, доказать, что отпрыск его – паразитирующая на горбах других людей тварь, и мы можем остаться жить. Теоретически.
И все были растеряны. Кое-кто надеялся, что у Благовеста Никодимовича был какой-то план, но его тут же справедливо осаждали – Павленко обязательно поделился бы с нами мыслями.
…Продолжалось это неимоверно долго. Казалось, что долгие часы, хотя на самом деле с десятка два минут. Телохранители Ероева даже ни разу нам ничего не сказали, ни разу не прикрикнули, чтобы мы заткнули рты, потому что слышали наши разговоры – такое обезглавленное стадо ни на что не способно – и просто кружили вокруг нас, щеголяя новехонькими стволами, и сжигали высокомерными взглядами, подобно их хозяину.
Евдокий неподвижно стоял, опустив голову на грудь. Во всхлипах губ угадывалась молитва, в которой он взывал к Богородице. Я тоже мысленно воззвал к богам, обещая сходить за несколько лет в капище на богослужение и принести дары – небольшой мешок пшеницы или проса и пройти очищение огнем.
И усмехнулся сам про себя – а ведь если жизнь продолжу, буду нести клеймо язычника. Только не язычник я в обычном его понимании. Я - родновер. Но другим дела не будет, что родноверы не приносят кровавых жертвоприношений, и что они совершенно невоинственны… (далее лакуна).
... фургона распахнулась, со звоном ударившись о жестяную коробку жилища. По лестнице спустился Ероев. Он сиял так, будто на него сошло благословение Божие. В руках у него был плоский сверток – что в нем скрывалось, догадаться труда не представляло. Инспектор смотрел только на него и позабыл про свои платья, чьи полы тут же испачкались в грязи, и теперь тяжелым черным шлейфом тянулись за ним. Вышел следом и Благовест – усталый, словно бурлак, сбросивший свою ношу, но счастливый, и коротко махнул нам рукой. По нашим рядам прошелся легкий вздох облегчения, и все стали сдержанно, чтобы не разозлить Ероева, славить Господа и Благовеста. Но Ероев был целиком поглощен свертком, и нежно поглаживал его, медленно шествуя к своему грузовому лимузину.
Трясущийся Волеслав повис на мне, вне себя от радости, и чуть не плакал. Я, улыбаясь, хлопал его по спине. Евдокий неустанно крестился, запрокинув голову наверх. Казалось, все было кончено…
Машина инспектора тронулась первой, буксуя задними колесами по грязи. Охранники не спеша залезали в свои багги, медленно следуя за грузовиком. Благовест сошел чуть ниже по лестнице на ступень, смотря вслед отъезжающему конвою. Взгляд его был полон не просто вселенского горя, а вместе с тем и озлобленного орлиного взора.
В последний миг он открыл рот, пытаясь нам что-то сказать, но короткий громкий хлопок заглушил его крик и замедлил время. Ветер мгновенно донес до обоняния горький запах пороха. В темнеющем проеме дверей фургона что-то медленно падало, пытаясь отползти за тонкую перегородку металла. Весь отряд замер, не понимая, что происходит, и, завидев торчащие из дверной рамы ноги, схватился за оружие.
Роскошный грузовик с кабиной удалялся с большой скоростью прочь, увозя высунувшегося по пояс из окна инспектора, застывшего с карманным пистолем в руке. Багги телохранителей сделали резкий разворот, и помчались прямо на нас, стреляя из ружей по беспорядочно разбегающейся толпе.
Тяжесть на шее налилась свинцом и потянула меня вниз. Волешка смотрел на меня огромными, полными боли и ужаса глазами, медленно оседая на землю. Я взвалил его на плечи, и вместе с остальными рванул изо всех сил к траншеям, спасаясь от смерти под колесами.
Заранее подготовленные позиции были близко от лагеря, прямо в зарослях, но многие не успели – вокруг падали люди, сраженные пулями. Оказавшись среди спасительной зелени, где внедорожники уже не могли быстро ехать, поисковики завлекали охранников на ловушки. Сюрпризы были рассчитаны на живую силу, но сколько-нибудь повредить технику она тоже могла. Тех раненых, кого успели подобрать, уже прикрывали огнем, и мы отходили в подземелье.
Я бежал, не оглядываясь, по зарослям и по раскисшей грязи, жадно засасывающей онемевшие ноги, спотыкаясь и падая, но не на секунду не останавливаясь, и, обливаясь потом под тяжелой ношей, мчался к двум земляным насыпям, обозначающим вход в подземелье. Ветки хлестали меня по лицу, цеплялись за ноги, нарочно пытаясь остановить меня, Волешка умоляюще стонал, чтобы я оставил его и спасался сам, но я несся вперед. Вокруг меня оставалось все меньше людей – пронзительный свист прошивал шевелящиеся кусты, и одно за другим движения застывали. Под ногами заплясали грязевые всплески, и я нырнул в сырой черный зев катакомб, искреннее моля богов о том, чтобы хоть кто-нибудь остался жив.
10 августа. 05.30.
Наверное, это будет моя последняя запись.
Я знал, что мне суждено погибнуть. Знал, что Ероев выкинет что-нибудь подобное. Но не догадался сразу, что ему чуда довоенной электронно-технической мысли будет мало - он захотел остаться единственным его владельцем, присвоить славу себе и заодно убрать свидетелей своих преступлений.
…Власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно и требует все новых жертв для своего беспощадного алтаря. Она сначала заманивает в свою западню одного, усыпляя его внимание открывшимися безграничными перспективами, а затем нещадно эксплуатирует его. Но по-другому нельзя – всегда должен быть человек, готовый пожертвовать собой.
Я не буду делать напоследок из Ероева козла отпущения и взваливать все свои неудачи на него. Он, как и мы, как любой человек, пленник своих желаний. Ероев наверняка попробовал примерить шкуру повелителя, пытался обмануть и заставить подчиниться себе бессердечного хамелеона повеления подобно тому, как делали до него великие мудрецы древности, но он не выдержал борьбы, и власть сделала его своим пленником. Он ослеп, он превратился в безвольного раба, ведомым всемогущим поводырем…
Никто из нашего отряда не успел добежать сюда. Мы остались здесь вдвоем, в небольшом секторе сети подземных убежищ. Недалеко, в одном из помещений, стонет в полусне Волешка, распростершись на ржавой кушетке, на которой прежде лежал скелет солдата. Я перебинтовал его тряпками и древними, но все еще стерильными бинтами, хранившиеся у скелета в сумке в полиэтиленовой упаковке. Правое легкое было пробито насквозь, из отверстия на груди била кровь бурлящим гейзером, который я смог на время заткнуть. Все бинты мгновенно промокли насквозь махровым цветом. Влил в него взятый у Благовеста аспирин, ценящийся в нынешние времена на вес золота. На час лекарство облегчило страдания Волешки, он даже заснул, но потом полубессознательный бред вновь наполнил темные коридоры тихим захлебывающимся бессвязным шепотом, от которого шли мурашки по коже.
Он снова заходится в кашле, давая знать, что он все еще жив. Короткое, но громкое эхо целой серией выстрелов разрывает плотную тишину подземелья. Малец находится на грани жизни и смерти уже пятнадцать часов. Он жутко бредит, просит позвать мать и отца, порет всякую чушь, срываясь на крик. Помочь ему я ничем больше не в силах.
С потолка гулко капает на голову в грязные лужи меж деревянными настилами, отдавая ненавязчивым сладковатым душком гнильцы, влага. Изломанный коридор причудливо перекосился на бок из-за просевшей под тяжестью перекрытия стены. Мерцает в свете пляшущего рыжего языка огня в фонаре, дверь, запертая на пестрящую рыжими пятнами щеколду. Вчера охранники пытались открыть ее – приказывали сдаться по-хорошему, потом, не дождавшись ответа, стреляли в упор, били чем-то тяжелым, но железная обивка не поддавалась. Потом, ближе к полуночи, они подожгли ее, но сырой воздух не дал пламени разгореться как следует, лишь внутрь через щели пополз черный едкий дым, потекший по темному колодцу коридора. Я думал, что мы так и задохнемся с Волешкой от угарного газа, но дым потек в потрескавшиеся от времени амбразуры и ДОТЫ, через которые он вырвался обратно на волю.
Обошлось. Я нашел трухлявый табурет и сел в углу, чтобы наблюдать за дверью, готовый отразить нападение. Сложил на коленях все наше оружие – два обреза и пара десятков патронов к ним плюс мой охотничий нож. Фонарь стоит в сторонке, рядом с банкой с тканью, через которую процеживается вода.
Плечи и спина ноют, ослабевшее тело просит покоя. Свинцовые ноги отказываются идти, но я не могу спать – дает знать о себе нервное перенапряжение. И плевать, лучше уж заснуть – чтобы не страдать, если меня неудачно ранят.
Иногда испускаю неожиданно для себя истеричный смешок – что же я могу поделать один против Ероева и Ко? А временами чуть не плачу – надо же в такой заднице оказаться, да еще с полумертвым пацаненком, который уже не жилец. Как и я. Хочется застрелиться с горя. Была мысль, чтобы Волешку… чтоб не мучился, но не могу.
Снова кашель. Превозмогая усталость, от которой темнеет в глазах, я плетусь с фонарем к Волешке. Слабый свет вытягивает из тьмы койку, вокруг которой разбросано рваное грязное тряпье, истлевшие лоскуты одежды и кости сброшенного скелета, разбитый шкаф с ящичками препаратов. Уложенный на брезентовой куртке, обретшей малиновый цвет, Волешка мелко трясется и часто дышит, смотрит закрытыми глазами в потолок, губы его шевелятся, всхлипывая. По щекам на пол бегут тонкие ниточки густой черной сверкающей жидкости, белеют на груди бинты с засохшими красными пятнами.
Я бережно стираю с его лица кровь и крупные бусинки пота, стекающие в рот и глаза. Его затуманенный взгляд обретает осмысленность, и он медленно моргает, пытаясь растянуть бледные уголки губ в улыбке.
- Не надо, Волешка, не надо, - шепчу я. – Береги силы.
Хочу сказать: «Держись, скоро выберемся, все будет хорошо», но скулы сводит жестокой судорогой. Не могу сказать неправду…
- Порфирий Вла… - он захлебывается в собственной крови, с новой силой хлынувшей через горло, хватается немощной рукой за рукав. И снова тот ужасный взгляд, когда его пронзила пуля. В сердце воткнулся ледяной кол, по загривку пробежал холодок. Уже? Нет. Снова глаза закрыты, грудь мерно опускается и поднимается, и рука уже повисла плетью на рукаве, и снова раздается невнятное бормотание. Разобрал только одну фразу: «Когда мы поедем в деревню?»
Еще раз трогаю лоб. Горячий, что печь. На глазах непроизвольно выступают слезы бессилия. Сам не зная зачем, я беру из шкафа бинты, снимаю с Волешки окровавленные перевязи. Пластырь, прикрепленный к голой коже кусками изоленты, черной блямбой впился в кожу. Кровь, кажется, остановилась. Теперь бинты.
…Сил нет. Чувствую, что упаду и зарыдаю. За что такая кара? Ладно – меня, Волеслава за что? Он еще ребенок! Он еще не вкусил по-настоящему жизни, не понял всех ее прелестей и разочарований… Я представил себе, как бросаюсь к ворвавшимся внутрь головорезам в ноги: «Убейте меня, но его спасите, ради всего святого»…
…Они ведь не пощадят ни его, ни меня, потому что они исполнят приказ, и будут по-своему правы.
Я опускаюсь на скрипящий табурет и облокачиваюсь руками о колени. Из-за двери раздается еле слышный шорох, гудят приглушенные голоса. Сзади вновь взрывается душераздирающий булькающий кашель, и через несколько секунд на выдохе вдруг резко обрывается, уступая место мертвой тишине. Раздается лишь мое тихое порывистое дыханье.
Снова горло продирает легкий смешок. Зачем столько возни из-за двух человек? Зачем вся эта бессмыслица? А ведь вы, палачи, искренне верите, что построите Эдем, если я, ничтожная вошь, уйду из этого мира. Те, на кого вы равняетесь, тоже верили, что они воюют за правое дело. И представляю, какое жестокое разочарование постигнет вас, когда вы осознаете, насколько напрасны были все ваши потуги.
И самое страшное, что ни вы, ни ваши дети, никогда не поймете одну простую истину - человек никогда…
На этом рукопись обрывается...
З.Ы. Автор не я, рассказ написан моим старшим сыном четыре года назад, тогда ему было 19 лет. Пишет "в стол", хотя, как мне кажется, у него получается довольно неплохо.
Оценили 3 человека
5 кармы