Доцент Пал Палыч, который очень похож на обожравшуюся курятиной лисицу и всё время ставит студентам двойки, за что был прозван ими Кал Калычем, сидел на кафедре в ожидании своей лекции (он читал курс «Основы этики») и внимательно рассматривал журнал «Пентхауз».
Я вбежал на кафедру, чтобы схватить сумку и смыться. Моя лекция «Культура делового общения» уже закончилась:
- Всё, блин, Палыч. Отквакался я – и в тину! Завтра уезжаю.
- Куда? – вяло поинтересовался Палыч. Ему было не до меня. Его занимали три вещи: похмельная головная боль, скучный труд предстоящей лекции «Основы этики» и – главное – очередная пентхаузовская ляля. Фантастический силиконовый монстр в позе старослужащего на очке. С улыбкой облегчения на лице почётной калифорнийской свинарки.
- В командировку. На неделю.
- Куда в командировку-то?
- В Иваново.
Странное всё ж-таки дело! Скажи самому скромному, порядочному человеку, хоть самому Папе Римскому, что ты уезжаешь в Иваново, так тут же на Папином лице изобразится совершенно гаденькая, развратная улыбочка, и папа обязательно скажет что-то вроде: «Добже, пане… А Иваново-то - город невест…» А потом подмигнёт, крякнет, прищёлкнет пальчиками и посоветует есть побольше мясного.
Палыч на секунду оторвался от следующей ляльки. Эта – стояла на карачках, как будто ей только что влепили из берданки дроби в помидоры. Выражение на лице соответствующее: очень сильная, но сладкая боль, типа «сделай Это ещё».
Палыч расплылся в улыбке Маркиза де Сада:
- Значит, в город невест намылился, шалун? Смотри, отметься достойно. Не опозорь Москву.
- Ладно, - поморщился я. – Отмечусь. Не опозорю.
- Чтоб не меньше семи звёздочек поставил.
- Почему семи-то?
- Так на неделю же…
- Нет, - подумав, сказал я. – Чистых дней пять. В смысле – суток. А две ночи в пути.
- А в поезде что же? Уголовный кодекс конспектировать? Купейный поезд-то?
Вот Калыч, деловой такой. Тоже мне, Казанова из Капотни.
- Я на автобусе.
- Да, на автобусе, конечно, не то. Но ты постарайся. Не каждый день в Иваново ездим. Там всё-таки эти, ткачихи. Валяльщицы всякие, вязальщицы, мотальщицы… Прядильщицы опять же. Названия-то какие, прям возбуждают.
- Ладно, будь здоров, накатчица. Смотри, не перевозбудись, - я кивнул на журнал.
- Нет, уже это ты будь здоров… валяльщица, - многозначительно усмехнулся Палыч и углубился в созерцание очередной лалары, судя по совершенно ****скому выражению глаз – нашей бывшей чесальщицы.
Удивительное всё-таки у Калыча лицо. Лицо обожравшейся лисицы, которая с утра ещё и опухла. Калыч – он известная накатчица-тихушница. Ну да Бог с ним.
В Иваново я ехал на конференцию по проблемам «теории и практики межкультурной коммуникации и интерактивных методов изучения гуманитарных наук». На русский язык всю эту вражескую галиму перевести трудно. Скажем так: как грамотно тусоваться.
Конференция была международной. Статус международной ей придавали три гостя.
Первый – зарубежный хохол по фамилии Гыбзя. Гыбзя – классический хохол, то есть такой хохол, который очень громко говорит и смеётся и сильно пахнет жареным салом.
Второй – кореец, которого звали как-то коротко, но угрожающе. Что-то наподобие Чик Им Кок, или Бам По Хер, не помню. А! Вспомнил: Вот Вам Пук. Пах он неясной протухшей специей.
Третий – совершенно туманный американец Джон. Фамилия у него была какая-то типичная, то ли Джусифрут, то ли Блендамед. Этого Дихлофоса все буквально носили на руках. И правильно делали, потому что он всю неделю не просыхал и пах перегаром.
Но это всё было потом.
Итак, я сел в автобус, поехал. Часов через пять приехал в Иваново, в город невест. Вокзал. Ни одной невесты. Как почётного гостя из Москвы меня встречали. Старушка интеллигентного вида. Голова чуть наклонена в сторону, как у вороны, которая только что спёрла шоколадную обёртку и теперь её рассматривает. Роль обёртки играл я. Обёртка сказала:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте. Доцент Тузикова, - представилась старушка.
- Очень приятно. Человек Елистратов, - говорю. – А как вас зовут-то?
- Тузикова. Доцент, - и головка набок.
Ну ладно, Тузикова так Тузикова.
- Что дальше будем делать, доцент Тузикова? – спросил я. Думал, обидится. Нет, не обиделась.
- Сейчас поедем в пансионат.
- Зачем? Лечиться что ли? Вроде бы ещё…
- Нет. Конференция будет проходить в живописном пансионате. На берегу живописного озера. Через три с половиной часа за нами приедет автобус.
«Надо думать, тоже живописный», - мысленно хмыкнул я.
- Прекрасно, - говорю. – А что три с половиной часа будем делать? Пиво пить?
- Нет. Ждать будем, - спокойно сказала доцент Тузикова. – Я могу вам рассказать об истории города. Или о программе конференции.
- Спасибо. И с тем и с другим я в общих чертах знаком. Далеко пансионат?
- Далеко, больше километра.
- Так давайте возьмём такси и поедем! Или пешком дойдём. Километр – это же раз плюнуть.
- Не могу, – сказала доцент Тузикова. – Не имею права. А вы, если торопитесь, можете доехать до пансионата на троллейбусе. Третья остановка. Называется: «Пансионат …»
И тут она произнесла какую-то зверскую аббревиатуру. Нечто среднее между ОРЗ и ОБХСС.
Попрощавшись с доцентом Тузиковой, я пошёл на троллейбусную остановку.
На остановке стояли две женщины. Одна – похожа на незамужнюю бухгалтершу, которая втайне влюблена в Кикабидзе. Вторая – конченая бомжиха. Причём видно, что раньше у неё была какая-нибудь творческая профессия. Например, гримёра в провинциальном театре или воспитателя в детской колонии. А скорее всего – официантки в буфете кинотеатра «Мечта».
- Дайте закурить, юный археолог, - сказала бомжиха.
«Почему археолог?» - подумал я.
- Я не курю.
- Печально, - задумчиво сказала бомжиха. – Очень печально. Ихтиолог, а не курит. Все геологи должны курить трубку с вишнёвым чубуком. А вы не курите. Печально. Очень печально. Меня зовут Ариадна.
«Почему трубку? Зачем Ариадна? Где ихтиолог? Какой чубук?»
- Я не геолог.
- А кто же вы, юный принц? – она икнула.
- Старший наладчик атомных хлеборезок. Меня зовут Ахмед, - я обозлился.
Бомжиха с уважением посмотрела на меня, молча села на корточки и стала, извините, мочиться.
Я ошалело молчал. Бухгалтерша возмущённо прошипела:
- Как вам не стыдно! Вы же всё-таки женщина!
Бомжиха шмыгнула носом и спокойно ответила:
- А может, я Снегурочка? Может, я таю.
«А действительно, почему бы и нет…» - подумал я.
Подъехал очень неживописный троллейбус, похожий на запылённую свинью-мутанта с рогами. Я сел в него и в мутном окне проводил глазами продолжавшую сидеть на корточках Ариадну. Ариадна улыбнулась беззубым ртом и помахала мне ладошкой. Дескать, прощай, Ахмед, передай привет своим атомным хлеборезкам и не забудь свою Ариадну.
Забудешь тут…
Кто-то тронул меня за локоть. Нежно, как весенний ветерок. Я обернулся и увидел изумительно красивую девушку. Васильковые глаза и всё такое. Прямо не оторвёшься. Семь целых девять десятых балла.
- У вас нет билетика? – печально спросили васильки.
- Нету, к сожалению, нету, но я могу… А как вас зовут?
- Меня зовут Контролёр, - прошелестели васильки. – А вас зовут заяц. Фёдор, у молодого человека нет билета. Проведи работу с ушастым.
Васильки исчезли, и передо мной вырос двухметровый оковалок с лицом Карелина. Карелин приветливо улыбнулся и сказал:
- Да… Встала я ранёхонько, оделася белёхонько, бигуди я накрутила, а билетик не купила… Значит, заяц?
- Заяц, заяц, - буркнул я в ответ.
- А я волк. Так что, пацак, гони гравицапу. С ушами не катит. А то пойдём к четланам, и будет кю.
- Сколько?
- 10 кацэ, как положено.
Я дал десять рублей.
- Когда остановка «Пансионат»?
- Следующая. Чао, пацак.
В «живописном» пансионате мне выделили комнату, в которой никто ничего не менял с семидесятых годов. Я лёг на кровать и стал считать звёздочки: доцент Тузикова, Ариадна-Снегурочка, Васильки… В голове у меня закружились: вишнёвые чубуки, атомные хлеборезки, четлане, вороны. Бухгалтерша сказала: «Как вам не стыдно, ведь вы пацак!» И я заснул тревожным сном донжуана в тундре.
Удивительный город.
Ясно, что ни на какую конференцию я ходить не собирался. Не слушать же всё это глючево. Но на открытие сходить всё-таки было нужно.
Сходил. Сначала выступал этот американский… Айришкрим, потом – Вот Вам Пук, затем – Гыбзя. Дремалось хорошо. Немножко мешал спать громкий Гыбзя. Помню, когда Гыбзя закончил выступление, он произнёс: «А теперь трохи передОхнем». Объявили перерыв.
Рядом со мной села довольно симпатичная девица. Три целых одна десятая балла. Красноречиво посмотрела в мою сторону. В желудке у меня что-то похотливо причмокнуло: «Вот Оно».
- Вам понравилось? – спросил я её после очередной речи, такой скучной, что у меня от злости даже в ухе застреляло.
- Да! – страстно ответила девица. – Интерактивные методы обучения – это дело моей жизни.
Я насторожился. Больше всего на свете я опасаюсь женщин-учёных. Они мне напоминают склизкую разваренную остывшую луковицу в бульоне шестидневной давности.
- Я не мыслю себя без науки, - продолжала девица. – Защитить кандидатскую диссертацию – моя заветная цель. А вы защищённый?
- Наглухо. Как ширинка у подводника.
- Понимаю: шутка. А какая была тема вашей диссертации?
- «Культура осеменения кроликов в условиях обострениях классовой борьбы».
- Как интересно! Вы работаете на стыке зоологии и социологии?
- Все мы где-то на стыке работаем…
«Вот дура-то, господи!»
- Понимаю: опять шутка. А как вы относитесь к теории Зильберштейна?
- А кто это?
- Мой научный руководитель.
- А! Тогда положительно.
- Вы москвич?
- Москвич.
- Я так и поняла. Вы высокомерный. А вы знакомы с Кочумадзе?
- А кто это?
Девица опять ужаснулась:
- Кочумадзе – светило. Он разработал знаменитую теорию интерактивных ролевых актантов спонтанного коммуникативного акта.
- Какого, простите, акта?
- Спонтанного. Коммуникативного.
- Ах! Кочумадзе! Я просто не расслышал, - соврал я. – С Кочумадзе я знаком с детства. С горшка. Мы с ним молочные братья. Он из правой сиськи молоко пил, а я из левой.
- Правда?! – девица вся прямо затряслась от интереса.
- Могу вас познакомить.
- Ой, познакомьте, познакомьте!.. – и забила в ладоши. – Меня зовут Владилена Адольфовна.
- А меня Адольф Владиленович. Я случайно не ваш папа?
- Нет, - совершенно серьёзно сказала девица. – Моего папу зовут Адольф Генрихович. А давайте сходим в буфет. Съедим пирожных, попьём сока. Проведём научную беседу. Я ужасно люблю вести научные беседы.
- С удовольствием. Только попозже. Не хочется ценную информацию пропускать. Очень уж интересные выступления. Прямо скулы сводит от интереса.
- Да, вы правы, Адольф Владиленович. Попозже.
Тут девица мне подмигнула и чуть коснулась плечиком. В Москву, значит, захотела, к моему молочному братику Кочумадзе.
Через минуту я встал, сделал успокоительный жест, дескать: сейчас, только пописаю и вернусь. И смылся.
«Господи, бывают же на свете дуры! И дёрнуло же этого… Адольфа Гитлеровича произвести на свет эту луковицу…» - думал я, выходя на берег «живописного озера».
«Живописное озеро» представляло собой грязный пруд с глинистым берегом, обросший больными сколиозом ивами, и с плавающей посередине дохлой собакой.
На берегу пруда, на бревне, в позе васнецовской Алёнушки, сидела девушка. Ничего так. Где-то четыре целых восемь десятых. Даже пять и одна десятая, если выпить.
Я подсел на бревно. Девушка взглянула на меня глазами, полными романтики пионерских зарниц. После короткого молчания Алёнушка изрекла:
- Вот так же, наверное, плавала Муму после того, как её утопил Герасим.
Это насчёт живописно дрейфующей в луже дохлой шавки. И ещё после долгой паузы:
- Вы любите Ивана Петровича Тургенева?
- Не очень, - ответил я. – Хотя он и Иван Сергеевич. – А Муму, царствие ей небесное, так плавать не могла, нет. Скорее так могла плавать бедная Лиза или Катя Кабанова, земля им пухом. Вернее, вода. А Муму не могла, нет. Исключено.
- Почему? – заинтересовалась девушка.
- Герасим ей камень на шею привязал.
- Тяжёлый?
- Камень-то? Думаю, тяжёлый. Чтоб уж наверняка… того…
- Отт сссука! – неожиданно с неподдельным чувством произнесла девушка. – Живодёр х…в!.. Ему бы самому к яйцам гирю привязать – и в канаву.
Помолчали. Дохлый тузик медленно дрейфовал в нашу сторону. Шуршали ивы. Романтично, как у Ивана Петровича Тургенева.
- Тихо здесь, - сказала девушка. – Как, наверное, будет после смерти. На том свете.
- Смотря на каком, - меня стал озадачивать маниакальный ход мыслей девушки. – Там разные… светы бывают. Ад, например, рай…
- Я в курсе. Меня, кстати, Антониной зовут. Тоней.
- А меня Антоном, Тошей.
- Как моего покойного отчима. В прошлом году некачественной водки напился. Жаль. Хороший был мужик, спокойный.
Ещё помолчали. Спокойно так, как отчим Тоша.
- А у вас есть мечта? – спросила Антонина. – Самая-самая заветная?
«Господи, - думаю. – Сейчас спросит, что такое счастье и верю ли я в любовь».
- Нет, самой заветной нету, - говорю.
- А у меня есть.
- Какая же?
- Я, знаете, в морге работаю…
«Вот те на!»
- Да, я люблю свою работу. Люблю наших посетителей…
- То есть…
- Ну да, покойников. Жмуриков. Тихие они такие, спокойные, умиротворённые. Не то что мы, живые. И вот иногда сидишь так ночью в мертвецкой, пьёшь чай и думаешь: вот бы узнать, что они думают, где они сейчас, где их души?.. Поговорить бы с ними. Такая у меня мечта. Вы меня понимаете?
- Не очень, если честно.
- Конечно, вы, наверное, никогда и в расфасовке-то не были?
- Где-где?..
- В расфасовке. В морге то есть.
- Нет, не был. Я как-нибудь уж потом, лет через пятьдесят…
- Приходите. Придёте? Посидим, чаю попьём. У меня пирожные есть. Поговорим. Сблизимся в спокойной обстановке.
- А в другом месте сблизиться нельзя? В ресторане, например. Пойдёмте в ресторан.
- В ресторане не то… Приходите завтра сюда в это же время. У меня как раз смена начнётся. Я буду ждать.
Тут Антонина энергично пожала мне руку, встала и зашагала прочь. Красивая, стройная Тоня, работающая в морге, любящая свою работу и мечтающая побеседовать с трупаками.
«Да что они все здесь, сдурели что ли? – думал я. – Пирожные в морг жрать приглашают, а от ресторана отказываются… А может, так и надо, и это не они, а я сдурел?.. И весь мой мир заодно».
На следующий день я отправился бродить по городу. Город как город. Женщин много. Много и собак. Алкашей тоже немало. Даже больше, чем собак и женщин. Смотреть особо нечего. И чего я сюда приехал? В морг не хочется, на конференцию тоже. Да и вообще, если разобраться, это одно и то же. И там и там – пирожные, покой… Да и вся жизнь наша – что она такое? Морг, морг – и в морг. Вот и вся наша жизнь.
Вот с такими примерно мыслями присел я в скверике. Сижу, думаю о бренности всего земного. Вдруг вижу: сидит рядом девушка. Восемь целых шесть десятых. А если выпить – все десять.
Только вид у неё какой-то уставший. Смотрит на меня. А я на неё. Искра пробегает, всё как надо.
- Ты кто? – говорю.
- Маша. А ты?
- Вова.
Эротично всё, как в кино. Разговорились. И так напринуждённо, искренно.
- Где работаешь-то? – спрашиваю.
- На фабрике. Смешная у меня профессия: чесальщица называется. Кому не скажешь – все смеются.
«Наконец-то», - думаю я и говорю:
- Ничего смешного. Трудная, наверно, работа?
- Трудная. Устаю очень. Сейчас вот после смены. Еле сижу. Сутки почти на ногах.
- Обедала?
- Нет.
- Пойдём поедим?
- Пойдём.
Как в сказке всё. Иваново. Чесальщица. Ресторан полная интерактивная коммуникация.
Пошли в ресторанчик местный. Скромненький такой. Фрикадельки, котлеты по-киевски. Всё как двадцать лет назад. Ностальгия. Ест моя чесальщица Маша, наворачивает за обе щеки.
- Мне, - говорит, - зарплату не платят. Вернее, платят, но не деньгами, а готовой продукцией: майками там, пижамами… Голодаю фактически. Можно ещё фрикаделек?
- Можно.
Трогательная, бедная Маша. Не платят тебе зарплату, суки. Пижамы впиндюривают, падлы.
Наелась Маша. Засыпает. Сутки не спала. Жалко Машу.
- Где живёшь-то?
- В общежитии.
Довёз её до общежития.
- Приходи завтра в скверик, - говорит. – В то же время. А сейчас прямо не могу, спать очень хочется. Прости. Спасибо тебе, Вова, хороший ты человек.
На следующий день пришёл в скверик. Сидит моя Маша-чесальщица. Принарядилась, накрасилась. Пятнадцать баллов. Говорит:
- Извини меня, Вовочка, за вчерашнее.
- А что такое? Всё нормально.
- Объела я тебя совсем. И спать ушла. Нехорошо это. Я ведь всё понимаю. Ты в город невест приехал, а тут – облом. На вот, возьми на память обо мне.
Даёт свёрток.
- Потом развернёшь. А сейчас прощай.
- Почему прощай? – я прямо чуть не закричал.
- А потому что я – чесальщица из Иванова. А ты в Москве живёшь, большой человек…
- Да какой я…
- Роман мне с тобой заводить нельзя. А я чувствую, что не выдержу, заведу. У меня жених в армии. И я ему останусь верной. Как Татьяна Ларина. А ты хороший. Извини меня. Прощай. Спасибо за всё.
Поцеловала в щёку и - бежать. А на бегу слёзы утирает.
Грустно мне стало. Вот тебе и «город невест». Пошёл я в пансионат, собрал вещи – и на вокзал. Через шесть часов был уже в Москве.
Сижу дома, грущу. Вспомнил о свёртке. Развернул. А там – шесть пижам. Хорошие такие пижамы, из натурального хлопка с шерстью. С начёсом. Маша начёсывала. Голубые, как Машины глаза.
И вот я сплю теперь в Машенькиных пижамах. В семи штуках. Не сразу, конечно: меняю регулярно. Но жене велю не застирывать. Застираешь, говорю, уйду. Ничего, не застирывает.
Как надену пижамку – вспоминаю Машу. Улыбаюсь – и засыпаю. И сны всё такие глубокие, хорошие, светлые.
Да, кстати, на каждой пижаме, на штанах, сзади – бирочка. А на бирочке – звёздочка и написано «Фабрика «Красный Ивановец».
Так что калычев наказ я выполнил, семь звёздочек поставил и Москву не опозорил.
Как она там, моя Маша? Наверное, расцвела, ещё похорошела. Баллов на семнадцать, небось, тянет. Или на все двадцать, если, конечно, выпить.
Оценили 23 человека
35 кармы