История Аллы (Алки) Кипятковой, моей давнишней приятельницы, - очень насыщенная и поучительная история.
Замужем она была четыре раза. Как раз сейчас – четвертый. Надеюсь, последний. Если судить по общей композиционной стройности расположения ее браков. Но об этом ниже.
Когда Алка немного выпьет, она обязательно в беседе выруливает на историю своих замужеств. При этом умудряется каждый раз рассказать все как-то по-новому. Она умеет рассказывать.
В этом году зимой мы с Алкой и ее нынешним мужем Максом на несколько дней ездили в Вену. Просто так. Типа туризм.
Про Вену рассказывать не буду. Ну, Вена и Вена. Габсбурги, Штраус, Шёнбрунн, Дунай…
Кстати, с Дунаем у меня связаны самые сокровенные воспоминания.
Дело в том, что в детстве я учился играть на фортепиано. В школьной музыкальной студии «Задорный колокольчик». Учила меня играть на фортепиано некто Аделаида Вениаминовна Фляйтлих. Удивительная дама. Возраст – тайна. Была знакома с «тогда-таки еще ошаровательно юным Сэржиком Рахманиновым». Если учесть, что «Сэржик» родился в 1873, и, следовательно «ошаровательно юным» был где-то еще до революции (ушел же он из жизни в 1943 году), а занимался я с Аделаидой Вениаминовной в «Задорном колокольчике» в конце 70-ых, то получается что-то действительно очень «ошаровательное».
Фляйтлих была дама сухая, прямая, в голубом парике. Черное платье. Белый кружевной воротничок. Ахматовский нос. Ее особенностью было то, что она очень специфично обращалась со словами, совершенно произвольно переставляя ударения и меняя звуки.
Слух у меня хороший, даже очень, но часами, как сейчас говорят, «давить батонами на клавы» мне очень не нравилось. Во дворе пацаны играют в футбол, как нормальные люди, дерутся, плюют на точность, писают на дальность, а я в тридцатый раз долблю «Жили у бабуси два веселых гуся» под одни и те же замечания Аделаиды Вениаминовны:
- РУчики грибочкОм!.. РУчики грибочкОм!..
Это значит, что надо кисти держать так, как будто у тебя в ладонях шляпка гриба. Или:
- Держим-таки локОточки! Держим-таки локОточки!
Это значит свободно развести локти, а не прижимать их к бокам.
- Не топырим мизэнчики! Не топырим мизэнчики!
(Не оттопыриваем мизинцы).
Как же я ненавидел всех этих бабусь с их гусями и «мизэнчики» с «грибочкАми» и «локОточками».
Протянул я в «Задорном колокольчике» года полтора. Помню, сижу, играю «На прекрасном голубом Дунае»:
Та-тА-та-та-тА, та-тА, та-тА…
Рядом – Фляйтлих:
- Держим-таки локОточки!.. Не топырим мизэнчики!.. НЕжнее, весёлее… Мы ж таки пока еще не на кладбИшче!.. Ручки грибочкОм!.. Не сутулуемся!.. Держим спинУ!.. Где грибочкИ?.. Не вижу грибочкОв!.. Это что за мокрые вафлИ вместо грибочкОв?..
Та-тА-та-та-тА, та-тА, та-тА…
«Господи! – думаю. – Когда же это кончится?
Та-та-та-та-та, та-та, та-та…
«Прекрасный голубой Дунай» я ненавидел всем сердцем еще и потому, что у меня во дворе был враг – Пашка Дунаев по кличке Дунай, с которым мы постоянно дрались. Причем Дунай был сильней меня. Он и плевался точнее, и пИсал дальше, и в футбол играл лучше. Он вообще был очень красивый парень. Девчонкам нравился. В отличие от меня. Гад такой! А тут еще «прекрасный» и «голубой». Как принц какой-то.
Словом, я обломался на «Прекрасном голубом Дунае» и бросил «Задорный колокольчик».
Потом, кстати, с Пашкой Дунаевым мы подружились. И дружили до конца школы. А затем – разбежались по разным вузам. Кажется, Дунай эмигрировал. Чуть ли не в Австралию.
Где ты, Дунай? Надеюсь, что ты такой же «прекрасный». (Но, надеюсь, что все-таки не «голубой»).
В Вене я погулял по Дунаю, повспоминал. Вроде бы вокруг – прекрасный город. Музеи, соборы. Великое искусство. Чудесная архитектура. Штрауса играют на каждом углу. А у меня на уме мой облезлый двор, лихо писающий на четыре метра двадцать пять сантиметров (рекорд двора) Пашка, Фляйтлих с ее «мокрыми вафлЯми». И это всё мне в сто раз дороже всех музеев, соборов и вальсов мира. Странно устроен человек.
Так вот, об Алке.
Сидим мы с Алкой в ресторанчике, едим: я – венский шницель. Это такой мясной блин, типа коровьей плюхи. Алка – венский штрудель. Пьем вино: я – красный «Блауфренкиш», Алка – белый «Грюнер Вельдинер». Ждем Макса, который где-то закупается австрийским шоколадом. Болтаем. Алка, как всегда, вспоминает своих мужей.
Если коротко.
Ее первый муж был ее однокурсником. Студенческий брак. Романтика пустых холодильников и совместных пересдач матана. Развелись через два года.
Ее второй муж был иностранец. Англичанин. Перестройка. «Свалить из этой страны». Шоковая терапия эмиграцией. Возвращение уже в «мою страну». Разошлись через три года.
Третий муж был старше Алки на двадцать пять лет. Закат лихих девяностых. Муж – типа малинового олигарха. Папик. Очень похож на Антибиотика из «Бандитского Петербурга». Полный достаток и – зеленая скука. Разошлись через четыре года. Сын, правда, родился. Антон. Сейчас Антон – юный менеджер. С мамой дружит. А Папика уже в живых нет. Укатали Папу кризисные горки.
Четвертый муж – Макс. Младше Алки на двенадцать лет. No comments. Живут уже пять лет. (Тьфу-тьфу-тьфу).
- Несчастная я в общем-то баба, - говорит Алка, неторопливо и вдумчиво жуя штрудель.
- Чего ж это вдруг? – говорю я, быстро пиля австрийскую плюху. – Сидишь в венском ресторане. Вино недешевое пьешь. Муж у тебя молодой. Любит тебя. Сама ты – красота неземная. Всё есть, всё при тебе…
- При мне-то при мне. Да только жизнь в какой-то кривокос ушла. Недолёт-перелёт. Чего я тогда за Федьку пошла, сама не знаю.
- Это твой первый-то?
- Ну. Козлище козлищем. Курсовые еще за него писала. Трусы ему стирала, как дура.
- Так любовь… Любовь – она зла, и трусы постираешь, и курсовую напишешь.
- У-у-у! Любовь! Сам-то понял, что сказал?
- Если честно, нет, - сказал я, подумав.
- Вот и я про то же. Любовь… Любовь – это когда как у моих бабушки с дедушкой: в восемнадцать поженились, в восемьдесят восемь с разницей в полтора месяца ушли. Это я понимаю. А тут одни только, не к столу будет сказано, писькины гормоны. Почесалось – расписались. Перестало чесаться – развелись.
- Радикально изъясняешься…
- А я вообще девушка радикальная. Имею право. У меня опыта много. Я и за богатыми была, и за голоштанцами. Я и за русскими была, и за заморскими, и за мужепапами, как мой малиновый Петрович, царство ему, конечно, скудоумку, небесное, и за мужедетками, как мой нынешний Максёнок. Была я и женодочкой у Петровича, и женомамкой у Максеныша, и женонянькой у Федьки и Джимки...
- Это твой английский?
- Он самый. Джим-тоник. Из города Дарлингтон. Дыра дырой. Наш Урюпинск по сравнению с ним – Сан-Франциско. Темперамент у этого Тоника был – как у дохлого дождевого червя. Там вообще все такие. Сидят, как чучела сычей… Глазами чавкают и джин с тоником сосут. Причем в одиночку. Солируют, гады…
Алка отхлебнула вина, задумалась. Вздохнула:
- Прилетела я в эту Англию, как на Марс. Язык – ничего не понятно. Я ж его пятнадцать лет учила: в школе и в институте. Вроде американцев понимаю. Даже австралийцев. А этих – ни в какую. Говорят – как будто замазка во рту. Вокруг эти их, блин, кэбы, полицейские с ну;жниками на головах. А главное – едят эти англичане бог знает что. Хуже ворон помоечных. На студенческой картошке нас и то лучше кормили. Я в этой Англии нашу гороховую кашу с килькой в томате как черную икру вспоминала.
- Ну уж…
- Ничего не «ну» и не «уж». Я когда в Лондон прилетела, меня, конечно, Тоник не встретил. Из экономии. А у меня там была подруга – Светка. Такая же дура, как я. Только ее Гарри, Гарик по-нашему, был побойчее Тоника и не такой жадный. Наверное, потому что ирландец. Светка меня на двое суток устроила в отельчик с полупансионом. Ну, чтоб я в Лондоне хоть чуть-чуть пожила, посмотрела. Потому что Тоник на Лондон ни за что не раскошелится. Утром выхожу завтракать. На тебе: пережаренные шкварки, яичница и фасоль в кетчупе. Всё. Завтрак «Хэллоу, язва!» И яичница-то у них не такая, как наша глазунья…
- Глазунью я люблю. Если желток по сковородке распустить – и хлебом…
- Размечтался! Нет, там все не так. Нет, у них яичница тверденькая, резиновая. Желточек – как старый поролон. Как гриб чага на березе. Из него можно лобзиком чертиков выпиливать. А потом – чай с молоком. Боже мой! Уж не против я совсем чая с молоком. Очень даже за. Но как они умудряются такую гнусь варить – не понимаю. Какой-то экстракт из уличных чебуреков, а не чай. Настойка на бомжах. Я говорю тамошней тетке: «У вас поридж есть?»
- Чего? – не расслышал я.
- «Поридж». Овсянка.
- А!.. Это их национальное «Овсянка, сэр!»
- Ага! Национальное…Держи карман. У них там кроме Ливанова с Соломиным никто поридж уже сто лет не ест. А на Альбионе – одни шкварки и кетчуп. А еще – фиш энд чипс. Не еда, а целлюлит мозга. Я ей: «Поридж есть?» А она мне тоном раскулаченной графини: «Поридж, мисс, мы готовим иногда, и только в зимнее время». Ты ведь знаешь: у них вообще на традиции – пунктик. Краны эти без смесителя… Спальни без отопления… Как я три года в этом их Дарлингтоне прожила – не постигаю. Мы с Тоником могли неделями не разговаривать. А зачем? Только по делу. В лучшем случае раз в сутки «йес», «ноу», «оф корс», «шуэр» или «окей». Ну и язык у них!.. «Пут», «гет»… На таком языке только собакам команды подавать.
- Ну ты, Алк, развоевалась… У них все-таки Шекспир есть…
- Шекспир… Не знаю, не знаю. Шекспир, может, у них есть, но Тонику до Шекспира – как огурцу до ракеты. Вот Петрович – это был еще тот Шекспир… Круглые сутки – страсти-размордасти насчет бабок. То «селекторные стрелки», то «корпоративные разборки». Возьмет меня, как тюнингованную куклу, на свой «корповоратив», потом подарит спьяну что-нибудь от Гуччи-пуччи за десять тысяч долларов, пошлет на Эгейщину или на Сардинку, а сам – на гринокос…
- Это что такое?
- Грины; косит. Доллары метёт. А у самого здоровья – как у Павки Корчагина. Сердце, почки, печень… Синюшная юизнес-желтуха. А уж в постели… приползет, бывало, домой ночью, и одна и та же фраза: «Сделай что-нибудь, чтобы у меня получилось». А что я ему сделаю? Ему чего не делай – колокола-то отколоколили. Инъекция в протез бесполезна. Шарик лопнул – не надуешь. Сначала он еще был ничего, даже ребенка заделал, а потом… Нет. Где крупные бабки, там белые тапки. Все эти олигархи – на всю черепушку параноики. На фиг мне такое счастье! Думаю: надо разводиться. Изменять я не умею, потому что потом совесть разлагается-смердит. Не понимаю, как люди друг другу изменяют. Правда, не понимаю. Я девушка честная. Вляпалась – терпи. Или уходи. А уж когда я его в «Галерее» с какой-то грудопопой лялькой застала…
- «Галерея» - это что?
- Это ресторан. Он у бизнюков называется «Кошмар московских жен». Смотрю: в плечико он ее, бабуин, целует и коленочку гладит. Старый сатир… Подошла я, взяла с их стола омара за клешню – и сначала этой бюстозадой – по ее блондинской крашеной башке, а потом Петровичу – по тому же его лысому органу. Ну, скандал и все такое. Петрович за сердце держится. Эта кошка в кокошнике – визжит свиньёй. Потом… Не хочу даже вспоминать. В общем – улетела я в солнечное лето.
Алка с ненавистью откусила штруделя.
- Он тебе чего-нибудь хоть дал? – спросил я.
- А я и не просила. Антоху забрала и ушла в пампасы. Десять лет сына поднимала, работала. Хорошие были годы, правильные. А уж когда стало попроще, начали опять разные мысли в голову приходить. Вроде как: а чего это я одна? Про половинку. Про гнездо. Про очаг. Про добытчика. Про крепкое мужское плечо. И прочий брачный лексикон. И тут Макс нарисовался. Влюбился в меня. Что тут поделаешь? Он мне тоже сразу очень понравился. Хороший, добрый, умный. Открытый такой человек. Стали встречаться. А народ над нами потешался!..
- Почему? Из-за разницы в возрасте? Так это часто бывает.
- Разница разницей. Но только меня-то как зовут?
- Алла.
- А по отчеству?
- Не знаю.
- Борисовна, блин! Да еще я – Разина в девичестве. Это я по Федьке Кипяткова. Другие фамилии я уже не принимала. А Макса как зовут?
- Макс.
- Во-о-от. Максим. А фамилия у него какая?
- Какая?
- Сорокин, блин! Вот и получается Алла Борисовна Разина и Максим Сорокин.
- Да, прозрачненько…
- Ясное дело. Вот народ и резвится. А мы так друг друга и называем. Он меня – «Алла Борисовна», а я его – «Максёнок», «Максёныш». Он у меня как второй Антоха. Ходит за мной, про все спрашивает, обо всем советуется. «Алла Борисовна, а суп солить?» «А можно я, Алла Борисовна, в бассейн схожу?» «А какой костюм мне надеть, Алла Борисовна?» Смешной. Трогательный такой.
Мы помолчали. Отхлебнули по глотку вина.
- Но ты все-таки скажи мне, Ал, - не выдержал я, - ты счастлива?
- Счастлива… - Алка почесала лоб. – Ты сам-то понял, что спросил?
Я вздохнул:
- Нет, конечно.
- То-то и оно. Счастье – оно как воздух. Дышишь – не замечаешь.
- Это верно.
- И несчастье – тоже воздух. И любовь – воздух. И ненависть. Так что дыши как дышится – и не думай. Про любовь и счастье только там знают, - Алка ткнула пальцем вверх.
Помолчали. Отхлебнули еще вина.
- Вон она идет, ш-шоколадница. Наше светлое будущее, - улыбнулась Алка.
Я оглянулся. К нашему столу, широко улыбаясь розовым лицом с голубыми глазами, широко шагая и широко размахивая пакетом, подходил Макс.
Он поставил пакет на стол, крепко пожал мне руку, поцеловал Алку в щеку, достал из пакета празднично упакованный шоколадный набор и громким звонким голосом спросил:
- Алла Борисовна, а я правильные шоколадки купил?
За окном ресторана, издав бурные аплодисменты взорвавшейся петарды, вспорхнули голуби, и тут же где-то совсем-совсем близко, наверное, на соседнем перекрестке, оркестр старомодно и чуть-чуть трогательно нестройно заиграл вальс Иоганна Штрауса «На прекрасном голубом Дунае»:
Та-та-та-та-та, та-та, та-та!
Вот он так и звучит, этот вальс.
Оценил 21 человек
26 кармы