Меня всегда волнуют, впечатляют и вдохновляют (и всегда будут волновать, впечатлять и вдохновлять) человеческие имена и фамилии. Нет ничего в мире загадочнее и интереснее, чем фамилии и имена людей.
Я получаю, например, грандиозное наслаждение, когда беру в учебной части экзаменационные или зачетные ведомости со списками студентов. Это- целый психологический детектив. Конан Дойль с Агатой Кристи отдыхают.
Читаешь, скажем: «Жозефина Альфредовна Джопуа».
И сразу жгучий интерес: о, какая ты, столь таинственная и многообщеющая прекрасная незнакомка «Жозефина Джопуа»?
Бог знает какие мысли приходят в голову. От предчувствий сладко чмокает в висках и приятный холодок студеным горным ручейком проносится по спине.
И тут заходит маленькая серенькая невзрачная мышка. Косенькая, в ужасных роговых очках. Волосики реденькие, мокренькие. Зато – с усиками. Я разочарованно вздыхаю и говорю:
- Тяните, пожалуйста, Жозефина Альфредовна, ваш билет.
Она тянет своей куриной ручонкой.
И вдруг я слышу гулкий бас:
- Билет номер 7. Могу отвечать сразу.
Я вздрагиваю. Вот так «Жозефина Джопуа»!
Следующая «Марфа Семеновна Гнилушкина».
Ну-ну, какая ты, Марфушка Гнилушкина?
И тут заходит некая умопомрачительная роскошь. Я сижу с открытым ртом. Коллега из комиссии толкает меня в бок и страстно шепчет мне на ухо:
- Владимир Станиславович, ради всего святого, закройте рот.
Я послушно закрываю, лязгнув, как серебряный прибор о фамильный фарфор, зубами.
Передо мной – грациозная, томная виолончель с васильковыми фарами и с белоснежной волнительной гривой до земли. (Я, наверное, преувеличиваю. И не будем уточнять, до куда доставала эта грива.)
В моей голове проносится: «Семирамида Шехерезадовна Лоллобриджидова». Но это так, непроизвольная импровизация.
Отвечает Семирамида блестяще. «Симулякры», «архетипы», «культуремы», «диструктивные ризомы». Я и сам половины из этого не знаю.
Вот тебе и «Марфушка Гнилушкина».
А еще я очень люблю (извините за контраст) бродить по кладбищам и читать имена и фамилии на надгробиях. И испытывать те же, так сказать, экзистенциальные чувства, которые испытывал Чичиков, когда читал списки мертвых крестьян Собакевича. Пробка Степан, Неуважай-Корыто.
Но я увлекся.
Это все к тому, что в моем доме, в соседнем подъезде живет человек, которого зовут Эдвард Робертович Кучерявкин. Как вы думаете, чего можно ожидать от человека с такими именем и фамилией.
А вот чего.
Эдвард Робертович прежде всего – настоящий мужчина. По крайней мере он сам в этом уверен.
Он толстенький, невысокий, не больше метра шестидесяти, совершенно лысый сангвиник. Пятьдесят пять лет. Лицо – розовое, легко переходящее в алое. Глаза – маленькие, бутылочные. Над ними – очень подвижные лохматые брови цвета выцветшей морилки, похожие на две живые кляксы. Нос в форме детской соски. Гладко выбрит. Щечки – словно два бильярдных шарика. Голос тонкий, со скрипучим песочком, как у старой пластинки.
Главной чертой настоящего мужчины Эдвард Робертович считает умение принимать важные решения.
Он вообще видит жизнь мужчины как бесконечную цепь принятия судьбоносных решений. Если вдруг хотя бы на полчаса происходит затишье, когда никаких решений принимать не надо, Кучерявкин алеет лицом, зловеще шевелит кляксами бровей и тут же начинает искать какое-нибудь чисто мужское принятие решения.
Например, он невероятным волевым усилием принимает мудрое решение немедленно купить новый ершик для унитаза.
У Кучерявкина существует целый обряд принятия решения. Я не раз присутствовал при этом священном ритуале Эдварда Кучерявкина.
Сначала он несколько минут сосредоточенно ходит по кухне туда-сюда, сложив ручки на груди, энергично барабаня сосками пальчиков по предплечьям и очень фальшиво мыча себе под нос мелодию «гордого Варяга».
Если его жена, Галина Ивановна, вдруг в этот момент что-нибудь говорит (а она всегда в этот момент, согласно процедуре ритуала, должна зевнуть и что-нибудь сказать), например:
- У тебя, Эдя, штанинка подвернулась… Отверни обратно штанинку, Эдя…
Или:
- У тебя, Эдя, на грудке укропчик. Стряхни, Эдя, укропчик с грудки… - Эдвард Робертович становится весь пунцовый и плачущим скрипучим тенорком надрывно модулирует:
- Не мешай мне, жена моя Галина: разве ты не видишь – я принимаю решение!
Затем он садится, чисто по-мужски кладет свои розовые кулачки на стол, как академик Павлов на известной картине Нестерова, и голосом кастрированного Левитана говорит:
- Итак. Внимание. Сейчас я буду говорить. Жена моя Галина, я принял решение. Вот оно: нам во что бы то ни стало надо купить новый ершик для унитаза.
Он мудрым, суровым, волевым, мужественным взглядом смотрит на Галину Ивановну.
Дальше, согласно ритуалу, Галина Ивановна должна опять вякнуть какую-нибудь свою женскую глупость, например, такую:
- Но ведь у нас, Эдя, уже целых четыре ёршика. И все, Эдя, новые. Последний ершик, Эдя, мы купили два месяца назад. Синенький такой. И ты, Эдя, принял тогда твердое решение положить его пока на антресоль. А унитаз мы чистим зеленым, который ты принял решение купить три месяца назад. А еще два ершика, Эдя, лежат…
Эдвард Робертович с демонической, чисто мефистофилевской улыбкой выслушивает весь этот никчемный, пустой, безмозглый бабий треп, затем приводит свое лицо в самую крайнюю степень суровости, сдвигает брови.
Кучерявкин – драконообразен.
Он властно останавливает женский бестолковый лепет, резко выставив вперед ладонь и закрыв глаза.
С минуту он стоит с ладошкой в виде древнего арийского приветствия, с закрытыми глазами и в полной тишине.
Галина Ивановна, пока муж не видит, беззвучно зевает.
Кучерявкин делает глубокий роковой вдох, открывает глаза и тожественно-устало произносит:
- Решение принято, жена моя Галина. Я принял его. И этим все сказано.
Пауза.
Слышно, как в квартире сверху (слышимость – отличная) что-то или кто-то громко падает. Звучит пьяный голос запойного алкоголика Федора Сергеевича Ныряйло (тоже неплохое название): «О! Опять нне ско-одри-рдинир-ровался…»
Кучерявкин не обращает на это никакого внимания. Он снова прозорливо и требовательно, как мудрый, опытный следователь из советских фильмов, смотрит на Галину Ивановну и чеканно объявляет, почти скандируя:
- Ершик должен быть куплен не позже среды. Всё. Вопрос закрыт. Это мое окончательное решение. И это решение пересмотру не подлежит. Точка.
Он встает, веско опираясь ладонями о стол. Долго смотрит вниз, опустив голову. Так встают из-за столов маршалы, секретари обкомов, олигархи, вожди народов.
Он смертельно утомлен. Но это – постоянная усталость настоящего мужчины, принимающего нелегкие, но крайне важные решения, без которых прекратится человеческая история.
Он некоторое время продолжает стоять, опершись о стол, как бы говоря: да, решение принято, и вся тяжесть ответственности осознана мною…
Он медленно, со вздохом, складывает руки за спиной и не торопясь, чуть сгорбившись, идет из кухни в комнату.
Там он приляжет на диван и задремлет, издавая свои настоящие мужские звуки: сначала как будто кто-то, тихонечко причмокивая, прихлебывает чай из блюдечка, потом – вибрирующее повизгивание сытого молочного поросенка.
Через час Кучерявкин проснется. Он умоется, плотно перекусит. И процедура возобновится.
Расхаживание по кухне. Осаживанье Галины Ивановны, которая помешала Кучерявкину принимать решение. Восседание за стол. Суровый взгляд, кулаки на столе. И снова торжественный тенор с песочком:
- Итак. Слушай же, жена моя Галина. Сейчас я объявлю свое решение. Вот оно. Я принимаю решение открыть трехлитровую банку прошлогодних маринованных опят. Так надо. Такова суровая необходимость.
Пауза.
- Да, решение не простое. Я понимаю это. Но я глубоко и всесторонне обдумал его. И оно, жена моя Галина, принято мною. Окончательно и безповоротно.
Галина Ивановна:
- Так ведь, Эдя, у нас уже открыты две банки. Первую ты принял решение, Эдя, открыть, две недели назад, а вторую – позавчера. Может быть, Эдя, сначала мы с тобой эти опята доедим, а уж потом…
Саркастическая улыбка, переходящая в суровую неумолимость. Жест «Стоп!».
Закрытые глаза.
Пауза.
Тишина. Слышно, как за окном поет соловей: несколько быстрых хрустальных поцелуев – несколько вопросительных «и? и? и?» Красиво.
Но Эдвард Робертович не обращает на соловья никакого внимания. Он всецело поглощен своей былинной, богатырской думой об опятах.
После долгого, глубокого молчания:
- Решение принято мною бесповоротно, жена моя Галина. Возражения не принимаются. Торг неуместен. Обратного пути нет. Свершилось то, что должно было свершиться. Я сделал это. И вся ответственность за принятое решение лежит на мне. И только на мне…
Пауза.
Где ты, Станиславский? И ты, Немирович? Где вы, великие актеры легендарного МХАТа? Слушайте! Слушайте же эту великую паузу! И учитесь держать ее у Эдварда Робертовича Кучерявкина.
- Опята должны быть открыты сегодня, - долгий взгляд на ручные часы, - не позже двадцати одного ноль-ноль. Отсчет времени пошел. Да будет так.
Могучее опиранье о стол. Руки за спину. Неторопливое удаление из кухни. И через пять минут: чайное прихлебывание и поросячье повизгивание.
Галина Ивановна – человек тихий, неперечливый. Она, как это ни странно, работает менеджером на солидной фирме, хорошо зарабатывает. Умудряется вести немалое хозяйство.
Никаких важных решений она не принимает. Ну, выбила в свое время трехкомнатную квартиру. Провернула не один ремонт. Отстроила трехэтажную дачу. Родила от Кучерявкина и вырастила двух детей. Двух мальчиков. (Это точно, что от него: у обоих густейшие брови и бильярдные щечки). Одному сейчас тридцать. Другому - двадцать семь.
Машины, правда, у Кучерявкиных нет. Но зато есть машины у сыновей. Их тоже им купила Галина Ивановна. Уже есть и внук.
Эдвард Робертович всеми этими бытовыми мелочами не интересуется. Он выше этого.
Нормальной постоянной работы у Кучерявкина нет и почти никогда не было. Раньше чинил ламповые телевизоры. Но ламповых телевизоров больше нет. Чинил кассетники. И кассетники исчезли.
Одно время взялся торговать словацкой плиткой. «Принял решение» торговать именно словацкой. Почему – неясно. Вероятно, потому что они с Галиной Ивановной однажды отдыхали в Словакии на горнолыжном курорте в Татрах и Кучерявкину очень понравилось.
Галина Ивановна, было, возразила по своей ритуальной привычке. Но он – «решил». И точка.
Поехал Кучерявкин в Словакию, накупил тамошней плитки. Стал пытаться продавать плитку в Москве, но торговля, естественно, не пошла. Потому что в Москве этой плитки немеряно. И испанской, и немецкой, и какой хочешь. И Кучерявкин прогорел.
И вот сидит Кучерявкин дома и принимает настоящие мужские решения. По части опят и ершиков.
И ровно в двадцать один ноль-ноль будет стоять на кухонном столе покорно открытая Галиной Ивановной банка прошлогодних маринованных опят, которые и собирала, и мариновала Галина Ивановна.
И в среду в туалете около унитаза будет стоять новый красный ершик, как полицейский у дворца королевы Великобритании. Как гордый Бобби возле древнего Букингема. И даже на всякий случай Галина Ивановна, чтобы было приятно Эдварду Робертовичу, заменит зеленую туалетную бумагу на розовую. И – более того – сменит обычную белую туалетную седушку на красную. Для цветовой гармонии.
И все будет хорошо, мирно и по-настоящему счастливо в доме Кучерявкиных. Намного лучше, чем в тысячах и тысячах других домов, где «сильные» мужчины, а не «слабые» женщины, и хорошо зарабатывают, и выбивают квартиры, и отстраивают дачи и даже сами маринуют опята и покупают ершики.
Потому что в этом мире не так все просто и однозначно.
Извините, конечно, за банальность.
Оценили 13 человек
20 кармы