Как-то раз хмурым ноябрьским вечером я забрёл в “Ёлки-палки”. В поисках тепла и уюта. Заказал сто пятьдесят и “телегу”. Налил. Взгромоздил исполинский груздь на вилку, любовно обвёл взглядом трактир. Смотрю – сидит, голубчик. Сидит и с вдохновением жрёт свиную отбивную. Жрёт так, как будто это не европеец, а папуас. Прямо весь кусок насадил на вилку и кусает. Без ножа. Надо же… Чушкину отбивную – и без прибора.
Это был мой старый приятель. Француз. Зовут его – как Руссо, великого просветителя и философа-богоборца: Жан Жак. Фамилия у него тоже звучная и известная – Жорес. Был такой социалист, историк и, как пишут советские энциклопедии, “видный борец с милитаризмом”. Но к тому Жоресу, как, впрочем, и к Руссо, мой приятель никакого отношения не имеет. Сомневаюсь даже, что он вообще подозревает об их существовании.
Скажу о нём несколько слов, пока он мечет хрюшку. (И где это он, болезный, так изголодался?)
Жан Жак Жорес – инженер. Работает во французской фирме. Толком я не знаю, чем он занимается. Суть, кажется, в том, что есть какие-то французские детали для русских станков. Или же французские станки, к которым подходят русские детали, не помню. И вот Жан Жак занимается тем, что налаживает всю эту русско-французскую, как выражался мой покойный дед (земля ему пухом!) “хренопотамию”. Офис фирмы располагается в Москве.
Хотя вся парижская квартира Жан Жака уставлена хохломой и гжелью, Россию Жан Жак любит не очень, вернее – очень не любит, в смысле – терпеть её не может. Живёт он здесь из традиционной французской жадности, так как французское правительство платит своим гражданам, работающим за пределами Франции, двойной оклад. “За удаление от Родины”. Считается, что пылкое французское сердце, оторванное от любимой Франции, работает с эдаким двойным надрывом, на износ. А за износ надо платить.
Жан Жак – человек по природе своей добрый, мягкий и в чём-то даже благородный. К перипетиям российской действительности относится философски, руководствуясь известным принципом: если тебя насилуют и ничего нельзя поделать, то лучше расслабься и постарайся получить удовольствие. А в России за пять лет он многое успел перевидать. По французским, конечно, меркам.
Один раз он ненадолго, так сказать, окунулся в брак, то есть женился. Его избранница, Лена Камнегрудова, родом из Одессы, оказалась, по словам Жан Жака, “девушкой с недостаточно порядочной природой”. Это если буквально перевести с французского. То есть сукой.
По-русски, кстати, Жан Жак говорить так и не научился. Правда, он знает несколько выражений. Основные из них такие: «зайчьишка сьерьенький», «гдье здьес а вас туалэтт?» и «пощьёл накуй».
Первое выражение Жан Жак извлёк ещё в школьные годы из французских учебников русского языка, где в первых же уроках были зачем-то даны титанические перечни русских названий животных, включая такие, как «росомаха», «вепрь» и «хомячок». На кой типун французским детям «хомячок» - тайна. Жан Жак честно выучил десятка три всяких там «бобров» и «сусликов», но обломался на «выхухоли». Слово это (“викуколь”), кстати, стало в его лексиконе ругательным и употреблялось примерно в таком значении: “чиновник, которого надо постоянно приглашать в дорогие рестораны”. Серенького же зайчика Жан Жак запомнил потому, что его так называла Лена Камегрудова в первые медовые месяцы семейного счастья.
Второе выражение (насчёт туалета) Жан Жак тоже знает давно. Он твёрдо усвоил его сразу после приезда в Россию, в январе 199… Русские тогда очень радушно встретили французских коллег и целый день возили их в отечественном автобусе по двадцатипятиградусному морозу, показывая достопримечательности столицы, в том числе, например, высотное здание МГУ, митинские новостройки и Битцевский конно-спортивный комплекс. Туалеты предусмотрены в Москве тогда ещё не были. (Они и сейчас ещё не очень сильно предусмотрены.)
Семеро – самых интеллигентных – из пятнадцати членов французской делегации героически опИсались в штаны. Четверо, уже ближе к вечеру, с победными криками “Оляля!” долго и самозабвенно мочились на здание Бородинской панорамы. Без всякого намёка. Просто на Кутузовском проспекте автобус часа на полтора заглох. Трое наиболее опытных французов, которые были в России уже не первый раз, предусмотрительно ничего не пили со вчерашнего вечера. И, наконец, Жан Жак совершил невозможное: он протерпел весь день. Зато вечером, добежав до своего номера, несчастный испытал, как он выразился, “восторг маленькой Этны”, похожий на “неземное блаженство первой отроческой эякуляции”.
Наконец, третье выражение (“пощьёл накуй”) Жан Жак выучил на станции Кисляево. Но об этом чуть ниже.
Так вот с Леной Камнегрудовой Жан Жаку не повезло. Лена восемь раз съездила со своим “зайчишкой” во Францию, раскрутив “косого” на пару-тройку десятков тысяч франков, между делом завела роман с его другом Мишелем (“мишкой косолапым”; Топтыгин тоже попал тысяч на восемь-десять) и – в заключении банкета – попыталась перевести на своё имя дом жан-жаковых родителей в Провансе. Последний заход вызвал справедливое сопротивление супруга, ничуть, впрочем, не более активное, чем т.н. “французское сопротивление” во время второй мировой.
После первых же возмущений Жан Жака Жореса, Лена назвала его “жопой в кубе”, оттяпала у него ещё два десятка тысяч и, бросив, как она выразилась, “лягушачью кубическую задницу мотыляться по заснеженным русским пространствам”, уехала в город-герой Одессу. Через некоторое время “madam Camnegrudoff” отбыла с неким туманным турком в Стамбул, где увлеклась белой магией и преферансом. Турка сменил испанец, испанца почему-то осетин. Хотя осетин был богатый. В последний раз Лена объявилась в Москве года два назад с пятилетним ребёнком странной национальности, похожим на индейца племени кечуа. С ребёнком она бойко изъяснялась по-итальянски, хотя называла его “Фёдор Иванов – сукин сын”. Далее след Лены Камнегрудовой теряется где-то в Японии, где, по упорным слухам, она занимается “консумацией”, т.е. раскручиванием посетителей ресторанов на спиртные напитки. Я думаю, в Японии саке льётся рекой. Больше ничего о Лене я сказать не могу.
После развода Жан Жак страдал около полугода. И даже с горя по вечерам в выходные дни выпивал по банке пива, трогательно называя весь этот зловещий разврат “мой маленький одинокий запой”.
- Русские женщины черствы, - любил повторять Жан Жак. – Они не способны оценить скромную, но искреннюю французскую щедрость.
“Скромная щедрость” – это он очень хорошо сказал. Что-то вроде “сдержанного самопожертвования” или “осторожного подвига”. Как, помню, в каком-то французском романе: “Не в силах сдержать благородного порыва, чувствуя жгучее сострадание к беднякам, Жюль достал из кошелька пять сантимов и дрожащей рукой протянул их несчастной малютке”. Это очень по-французски: пылко пожертвовать пятачок. Хотя Лена, если честно, встала Жан Жаку подороже.
Через год Жан Жак женился на нормальной француженке, похожей, как все француженки, на круассан, смоченный в кофе.
Да, многое довелось испытать Жан Жаку в Москве.
Было легкомысленное посещение пельменной в Кузьминках, после которой ему пришлось трое суток “содрогаться в чудовищных кишечных спазмах”, в результате чего он “чуть не увидел одуванчики со стороны корней”. То есть по-нашему – чуть ласты не склеил от свистухи.
Были два часа, проведенные в отделении милиции. Причина – та же жадность.
Жан Жака, прогуливавшегося по Александровскому саду, остановил низкорослый, но плотный милиционер и, бойко глядя из-под шапки васильковыми глазами, с сильным краснодарским акцентом попросил предъявить паспорт. Паспорта у Жан Жака не оказалось.
В старые времена разбойники, нападая на жертву, говорили: “Кошелёк или жизнь”. Наши мусорки-васильки нынче ставят перед иностранцами вопрос иначе: “Паспорт или сто баксов”.
Когда Жан Жак услышал сумму, он ужаснулся. Вообще если французу медленно отпиливать ногу ржавой тупой ножовкой и одновременно взамен требовать сто долларов, то француз сделает выбор не сразу. Сначала он переведёт (из патриотических соображений) доллары во франки, потом соотнесёт сумму со своим окладом. Потом скажет “оляля!”, а уже затем заорёт от боли.
Наш мусорок оказался парнем решительным и отправил Жан Жака в обезьянник. Там, после двух часов “кошмара азиатского бесправия”, от которого у Жан Жака чуть не случилось очередного “восторга маленькой Этны”, он отдал-таки пятьдесят долларов и вырвался на свободу. “Как птица, которой чуть не опалили перья”. Это всё из его лексикона.
Много всякого случилось с Жан Жаком Жоресом.
И вот теперь он заглатывал уже второй ломоть поросятины. Жадно, как некогда Шарик – “особенную краковскую”.
Ну, то, что он оказался в “Ёлках-палках”, – это понятно: здесь дешевле. Но чтобы француз без ножика харчевался банальной хавроньей, да ещё с такой скоростью – это уже мистика.
Я дождался того момента, когда Жан Жак, сибаритски икнув, откинулся на спинку стула, - и крикнул ему: “Привет, Жан Жак! Куда же ты пропал?! Как дела?”
- Оляля! – нежно пропел сытым тенором инженер. И рассказал следующее.
Четыре дня назад Жан Жака отправили в командировку. На некую станцию Кисляево. Устанавливать французское оборудование.
Что такое Кисляево – я не знаю. Жан Жак тоже. На мой вопрос, где это, он ответ так: “Мы ехали чудовищно долго, и со всех сторон была степь”. Это всё, что он знал о местонахождении станции Кисляево.
Ну, вы можете себе представить. Кисляево. Ноябрь-месяц. Небо цвета неудавшегося суицида. Город весь в грязном снеге. Медленно наползающие сумерки, похожие на постепенно замерзающего негра. Несколько тёмных силуэтов. Может быть, это деревья, может быть – люди, а может – их души. Собаки, худые как детские велосипеды. Вороны, похожие на археоптериксов. И Жан Жак со своим оборудованием. Похожий на идиота.
В первый день в Кисляеве отключили электричество, и поэтому налаживать оборудование, ясное дело, было невозможно.
На второй день не привезли бензин. Бывает.
Жан Жака поселили в здании бывшего райкома партии, переделанного под гостиницу. Инженер жил в кабинете инструктора, курировавшего некогда животноводческий сектор.
Из окна Жан Жак видел огромную ворону, часа полтора подряд остервенело рвавшую старый носок. Это была какая-то шизофреническая ворона. Она разорвала носок на мелкие-мелкие кусочки, три раза демонически каркнула и улетела. Это было в первый день.
На следующий день утром Жан Жак обнаружил у себя под окном огромную старую шину. Кто и зачем положил сюда ночью эту шину – тайна.
К полудню к шине подбежал пёс. Небольшой такой, худенький песик неопределенного цвета. Если бы я не побоялся обвинения в пижонстве и сюрреализме, то я бы сказал, что пёс был цвета заспиртованного мозга. Причём ленинского. И это был бы очень точный образ.
Сначала барбосина просто пару часов сидел и умными, как у старшего бухгалтера, глазами смотрел в окно к Жан Жаку. Потом животное зевнуло, неторопливо забралось на шину и стало её… ну как это сказать… стало её пользовать. Жан Жак около полутора часов ошеломленно и с лёгким оттенком зависти наблюдал за тем, как пёс пользовал шину.
Иногда бобик слезал с шины и отдыхал. Зевал. Чесался. Выкусывал блох. Потом снова залезал и снова пользовал. Потом опять устраивал перекур. Опять трудился.
Наконец пёс допользовал шину до конца, помочился на свою неперечливую возлюбленную и убежал.
Так прошёл второй день. В наблюдении чужого незатейливого счастья.
На третий день утром Жан Жаку сообщили, что главный механик – Иван Семёнович Блындин – заболел и “будет точно болеть до завтра”. И поэтому установка оборудования откладывается на четвёртый день.
Жан Жак сказал: “Оляля!” - и опять уставился в окно.
Декорации переменились. Шина была на месте, но около неё сидел мальчик лет семи. Мальчик достал из кармана пальто водочную бутылку. Жан Жак содрогнулся. “Неужто и эта невинная крошка уже стала жертвой чудовищного и пагубного пристрастия обитателей это дикой Татарии!” – подумал Жан Жак.
“Жертва чудовищного и пагубного пристрастия” понюхала горлышко, взболтала бутылку. Подумала. Оглянулась. Потом быстро вылила содержимое бутылки, но не в рот, а на шину. Сделала какое-то быстрое движение руками и с визгом упоения отбежала в сторону.
Столб пламени, а затем – вороного дыма взметнулся вверх. Всё окно Жан Жака залепило чёрной, зловеще шевелящейся ватой. Из-под рамы окна в комнату протянулись смоляные зловонные щупальца.
Это уже было полное оляля.
Жан Жак выбежал из комнаты. Через десять минут он был у начальника станции. Начальнику Жан Жак сказал (через переводчика): “Если сейчас же, да-да, сейчас же не начнётся установка оборудования, то я сию же минуту уезжаю”. И принял позу Наполеона, ждущего ключи от бояр.
- Ну и хер бы с тобой, - сказал, зевнув, начальник станции. И установка оборудования началась.
Оборудование установили очень быстро. Ну, установили. До поезда ещё несколько часов. Что делать?
Русские наладчики, ясное дело, расстелили “Труд”. Бутылка, стаканы, бородинский, килька в томате, пряники. Бородинский – это совпадение.
А дело в том, что Жан Жак три дня питался одними фруктами в своём номере. Его, конечно, отвели в местную столовую сразу после приезда, но в столовой он питаться не смог. «Там пахло алхимической серой, и на железных полках стояло много пробирок с гипсом».
Это он, гад, про сметанку-то! Сметану-то в стаканчиках помните?
Три дня француз фактически голодал. И вот теперь ему налили водочки и дали закусить. Он отпил кукольный глоточек и тактично лишил одну из килек хвостика.
«Аперитив! - прозорливо догадался Жан Жак и подмигнул сам себе. – Сейчас по случаю установки оборудования дадут обед с красным вином. И может быть, даже предложат сыру…»
Догадливый инженер сглотнул слюну и полностью отдался своим национальным сырным фантазиям.
Но аперитив затягивался. Наладчики, доев бородинский, с аппетитом лопали бутерброды из пряников с килькой. Через час Жан Жаку позвонила жена:
- Как дела, дорогой? Ты уже обедал?
- Не знаю, любимая, - честно ответил Жан Жак и прослезился.
Ещё через час кончилась третья бутылка водки. Наладчики стерильно отшлифовали внутренность банок пряниками. «Аперитив» закончился. После «аперитива» мужики на пару часов легли вздремнуть, а Жан Жак в недоумении побрел на станцию, «одинокий, как осенний лист, гонимый безжалостным ветром». Это опять из жан-жаковских риторических находок.
Он никогда ещё не встречал такой странной традиции – устраивать сиесту между аперитивом и обедом.
Я опускаю рассказ Жан Жака о его приключениях в поезде. На эту тему надо писать отдельный шедевр.
Важно, что всё кончилось хорошо, двойной свиньёй в «Ёлках-палках».
Вот такой у меня есть друг. Жан Жак Жорес. Человек и француз. Навидавшийся видов инженер, так и не познавший тайну вечного русского аперитива. Аперитива, который всегда с тобой.
Оценили 23 человека
34 кармы