Бить иль не бить – вот в чём вопрос.

9 864

Главы из повести "Камрань. Книга 2. Последний «Фокстрот»"

Такие вот события предшествовали необъяснимой пропаже матроса на подводной лодке. Щекотливая история с лотерейным билетом благополучно разрешилась, и ничего вроде не предвещало беды. После экзекуции у командира Самокатов вернулся в отсек присмиревший и опущенный. К Вите никаких претензий не предъявлял. Не знаю, что сказал или пообещал ему командир, но я первый раз видел Самокатова в столь угнетённом состоянии духа. Всё таким образом складывалось хорошо – справедливость восторжествовала, билет покоился в самом надёжном месте – в сейфе у командира, а главное – Юшкин оставался вне подозрений. Но вот он вдруг куда-то пропал…

Обыскав весь корабль, озадаченный и в расстроенных чувствах, я побрёл к себе в седьмой отсек, заглядывая для очистки совести во все шхеры и закоулки, куда ещё могло бы затесаться человеческое тело. Я даже открыл холодильник в кают-компании, куда матрос целиком поместиться никак не мог, и вряд ли поместилась бы хотя бы его половина. Проходя через центральный пост, встав на карачки, я вновь заглянул в трюм и тут мне показалось, что возле носовой переборки что-то неясно белеет.

Спустившись по трапу в сырую мрачную яму, я в полумраке различил бледную, словно застывшее привидение, фигуру. Это был Юшкин. Он сидел, безвольно свесив голову на грудь, прислонившись спиной к прохладной стенке провизионной камеры и, как мне показалось, не дышал. На мой окрик Витя не отреагировал. В груди похолодело, стало страшно. Током пронзила мысль – повесился! Я опасливо тронул его за плечо – оно было тёплым.

– Жив! – выдохнул я и от души немного отлегло.

Издав звук, похожий на стон, Витя медленно поднял голову. На меня были обращены его большие слезящиеся глаза, полные тоски и отчаяния.

Какое-то время мы молча глядели друг на друга, и Витя как будто меня не узнавал. Потом, разлепив спёкшиеся губы, хрипло произнёс:

– А… Тащ лейтенант… – и грустно улыбнулся…

Наклонившись, я попытался заглянуть ему в лицо:

– Витя, ты почему здесь? Что случилось?

Глянув на меня непонимающе, Витя не ответил. Мутный взгляд скользнул в сторону и сфокусировался на точке прямо перед собой.

Я присел, разместившись на трубопроводе напротив.

Прошла минута, две… или пять. Витя не шевелился и ничего не говорил…

– Юшкин, кончай в молчанку играть! – решительно ткнул я его в бок, – Давай рассказывай! – и резко тряхнул за плечо.

Выйдя из оцепенения, Витя как-то странно, то ли с надеждой, то ли с недоверием посмотрел на меня, тяжко вздохнул и вновь попытался улыбнуться.

Тут я заметил, что в руке он сжимает остро заточенный штырь, сделанный из куска арматурной стали, сантиметров около тридцати длиной.

Мне стало не по себе. Не сошёл ли боец с ума? Не ткнёт ли он сейчас меня своей пикой?

Непроизвольно отстранившись, я подозрительно глянул на него.

– Витя, дай сюда… это… – я опасливо протянул руку, отстраняясь ещё дальше.

– Это… – неопределённо произнёс Юшкин, в недоумении посмотрел на меня, на страшное орудие в своих руках, протянул и разжал пальцы. Заточка звонко подпрыгнула на железном полу и покатилась к моим ногам. Я тут же прижал её ступнёй к полу.

– На кого собрался идти? – попытался я придать голосу лёгкий игривый тон. – Хряка решил завалить?

Витя моей игры не поддержал, нахмурился и отрицательно крутнул головой:

– Не… Самокатова… Под утро пойду приколю… Потом себя…

Витя проговорил это тихо, слабо, словно из последних сил, но в голосе чувствовалась твёрдая, какая-то обречённая решимость, и я понял, что он не шутит. Уставившись на Юшкина вопросительно, я открыл было рот, но не нашёлся что сказать и так и остался с отвисшей челюстью.

– Не мешайте только… товарищ лейтенант… Всё равно сделаю! Не могу больше… Всё достало… – в обращённых ко мне его больших и честных глазах плескалось безбрежное море безысходности.

Я лихорадочно соображал, в голову ничего не приходило. Живое воображение тут же нарисовало красочную картину – насквозь проткнутый вместе с матрацем Самокатов и кровь, стекающая с острия штыря прямо на меня, лежащего койкой ниже. В трюме было жарко и душно, но я передёрнулся, зябко поёжился, и холодная испарина выступила на лбу.

Сверху послышалось сухое пощелкивание «Каштана», и тягостная тишина нарушилась подоспевшим ко времени докладом:

– Первый отсек осмотрен, замечаний нет, глубина сто двадцать метров!

– Есть первый! – отозвался центральный пост, и тут же по заведённому порядку принялись докладывать и все остальные отсеки.

Но и этой передышки мне не хватило, чтобы собраться с мыслями. Доклады закончились, вновь наступила тишина, а я всё молчал, не зная, что сказать и как отреагировать на столь необычное признание. Сквозь монотонный гул поющего свою нескончаемую песню электрического преобразователя порой различались журчание воды за бортом и мелодичные её переливы в закоулках лёгкого корпуса. Было слышно, как в центральном посту, прямо над нашими головами, тихо переговариваются вахтенные. Вот кто-то заразительно засмеялся, кто-то вторил ему скромным хихиканьем. Вот в углу нашей пещеры раздался нетерпеливый писк, потом другой, более настойчивый, и две крысы сцепились друг с другом в смертельной схватке, не обращая никакого внимания на находящихся рядом людей.

Было непривычно и дико – здесь, на подводной лодке, посреди океана услышать такое от советского моряка, комсомольца, моего подчинённого... К тому времени я ещё не сталкивался с убийцами, даже с потенциальными и сам ещё никого не убил, поэтому ощущал себя, мягко говоря, неуютно. Опасливо поглядывая на Юшкина, я никак не мог сообразить, что мне со всем этим делать. Время шло, пауза неприлично затягивалась, и вот наконец я решился нарушить молчание:

– Самокатова завалить — дело, конечно, хорошее… – выдавил я из себя, постепенно собираясь с мыслями. – Но… себя-то зачем?

Чтобы остудить решимость Юшкина и войти в доверие, я старался говорить спокойно, с некоторой долей иронии, что в сложившейся ситуации, наверное, было не совсем уместно:

– Конечно… проткни его… Не велика потеря… Не буду я тебе мешать, не бойся… Но себя-то зачем жизни лишать? Оно того стоит? Тем более… ты ещё не закончил ремонт клапана осушения… Да и Самокатову этим хуже уже не сделаешь… Чего боишься? Тюрьмы? Ну посадят тебя… много не дадут… лет пятнадцать от силы. Ничего страшного, и там люди живут. После подводной лодки тебе как курорт покажется…

Выйдешь уже мужиком взрослым. Сколько тебе сейчас? Двадцать? Ага… ну вот тридцать пять будет! Приедешь домой – больной, конечно, беззубый… Так ведь всё равно – ещё много лет впереди! До семидесяти – ещё столько же, сколько прожил! А до восьмидесяти и того больше! Так себя-то зачем? Какая необходимость? Ну, что скажешь, Витя?

Юшкин молчал, старательно отводя глаза в сторону.

И тут я решил надавить на больное место:

– Ты о матери, о сёстрах подумал? Они же на тебя молятся… На свою надежду и опору! Что с ними станет? Кому они будут нужны? Чего молчишь?

Долгий тяжкий вздох был ответом на мой вопрос.

– А обо мне? О командире? Ты знаешь, что нам за тебя будет? Мы-то что плохого тебе сделали?

Юшкин съёжился под моим укоризненным взглядом.

– Нет, Витя, такого я от тебя не ожидал! – бросил я в негодовании и обиженно отвернулся. – На, забирай свою железяку и делай с ней что хочешь! Знать тебя не хочу! – я пнул заточку и, отряхиваясь, стал подниматься. Мелодично звякнув, пика откатилась к его ногам.

– Одна только к тебе просьба… – Юшкин встрепенулся и вытянул шею. – Когда пойдёшь колоть Самокатова – смотри в темноте не перепутай… Он прямо надо мной спит, на втором ярусе… я на первом… а не наоборот…

Поднявшись, я подтянул спадающие штаны и решительно двинулся к выходу.

Такой реакции Витя никак не ожидал:

– Товарищ лейтенант, подождите!

– Ну что тебе?.. – я нехотя обернулся.

Юшкин смотрел на меня растерянно и с мольбой. Подавшись вперёд, он был похож на собаку, которую оставил хозяин, и разве что не скулил. Сердце моё дрогнуло.

– Витя, ты меня достал! Или я ухожу и умываю руки, и делай что хочешь… или выкладывай как есть! Всё по порядку!

Я опять сел напротив.

– Витя, ты знаешь, что мне можно доверять. Что я тебя не подведу…

Какое-то время мы смотрели глаза в глаза, не отрываясь и не моргая. Взгляд Юшкина был уже не отстранённо-мутный, а осмысленный и живой. В чёрной глубине его глаз теплилась робкая искорка надежды.

Потупившись и тяжко вздохнув, Витя тихо заговорил:

– Товарищ лейтенант, я уже неделю не сплю... Мне не дают… – Витя красноречиво зевнул, интеллигентно прикрыв ладошкой рот, и, тряхнув головой, немного взбодрившись, добавил: – Самокатов не успокоился… требует деньги… Сказал карасям меня чморить…

Сказать честно, услышав такое признание, я не сильно удивился. Зная Самокатова, я не мог поверить в его быструю и безоговорочную капитуляцию, а решение действовать чужими руками было вполне в его стиле. Я подбодрил Витю кивком головы, устроился слушать поудобнее, и вот что он мне поведал.

Исповедь потенциального убийцы, или Камаз выходит из засады

После того, как командир отобрал у Самокатова выигрышный билет, тот несколько дней ходил сумрачный, Витю не трогал, и похоже было, что потерял к нему всякий интерес. Но вот как-то вспомнил и сделал предложение, от которого, как думал, отказаться будет просто невозможно. Он отозвал Витю в сторону, душевно улыбнулся и предложил выкупить у него билет. Сказал, что скоро на дембель и очень нужен мотоцикл, а он, Витя, парень фартовый, себе ещё выиграет. Что деньги есть, целых триста рублей, что готов отдать их хоть сейчас и потряс перед Витиным лицом несколькими десятирублёвыми бумажками.

Деньги по тем временам были, конечно, немалые, но предложить 300 рублей за вещь, которая стоит 1200 и ощущать себя при этом благодетелем мог только Самокатов. Видимо, поэтому он страшно огорчился, когда получил отказ. Витя деньги не взял, вежливо объяснил, что мотоцикл ему тоже нужен, что лотерейные билеты покупать больше не будет и посоветовал Феде самому попытать счастья. Он объяснил, что по теории вероятности (о которой когда-то слышал от председателя Егорыча) после такой удачи шансов выиграть у него практически нет, а у Феди, если он никогда не играл, шансов намного больше… Самокатов всё внимательно выслушал, покивал головой, криво ухмыльнулся и как-то нехорошо на Витю посмотрел.

На следующее утро матрос Юшкин проснулся от истошного крика Самокатова. Тот кричал, что у него украли 300 рублей и что он убьёт урода, который это сделал. Камаз был вне себя от ярости – бегал по отсеку, выворачивал карманы и шерстил рундуки всех подряд. Подойдя к Юшкину, он вырвал из его рук одежду, которую тот собрался надевать, вывернул карманы, бросил на пол и, оттолкнув Витю, сам полез в его рундук. Поковырявшись там несколько секунд, Самокатов издал звериный рык и, выпрямившись, победоносно поднял руку. В заскорузлых пальцах его трепыхались те предъявленные вчера Вите замусоленные десятирублёвки!

– Оп-па! Вот это да! Все видели? Юшкин у меня деньги спи@дил! – оборотился он к публике, картинно подбоченясь и потрясая над головой купюрами.

– Ну ты, Юшкин, попал! Знаешь, как на зоне с крысами поступают?! – и, нависнув над Витей разъярённой тушей, страшно просипел сквозь зубы:

– Ну что, сука, с тобой сделать? Сразу убить или пока покалечить?

Склонившись к самому Витиному лицу, Самокатов дохнул на него нечищеными зубами и, брызгая слюной, заорал:

– Ну что, крысёныш, глазами лупаешь? Язык проглотил или он у тебя в жопе застрял? Говори, где остальные деньги! Триста рублей у меня было, а тут только пятьдесят!

Витя стоял перед ним в одних трусах растерянный и ничего не понимал.

– Я… я… я не знаю… Я… я… я не брал… – только и смог выдавить он из себя, трепеща, заикаясь и готовый описаться.

– Не брал!!! А это что?! – Самокатов сунул Вите под нос веер червонцев. – Все видели, что я их у тебя в рундуке нашёл! У, сука! Ещё отмазывается! – замахнулся он.

Витя в страхе присел и зажмурился.

– Что зенки жмуришь, гнида? Очко сыграло? А как воровать, так смелый! Совесть-то твоя где… Это какой же падлой надо быть, чтобы у товарищей своих воровать! А я к нему как к человеку: давай, мол, Витёк, лотерейный билет твой куплю, чтобы тебе с ним не маяться… На вот тебе деньги… А он, тварь хитрожопая, ночью залез и спи@дил! Срать он хотел на мою доброту… Скотина неблагодарная!

Окинув Юшкина взглядом, полным самого искреннего презрения, Самокатов отстранился, словно боясь запачкаться, и сделал жест, как бы призывая всех посмотреть на подлого воришку и выразить ему всеобщее осуждение. Кто-то из подхалимов оперативно отреагировал на немой призыв – обозвал Юшкина гнидой и крысой, но основная масса обитателей отсека стояли молча. Во многих глазах читался неподдельный страх, в некоторых – подленькое чувство радости и самодовольства: хорошо, что не меня, и моя хата с краю. Всем было понятно, что Витя денег не брал, всем было его жалко, но никто не смел заступиться. Нажить себе врага в лице Самокатова – что могло быть страшнее? Находясь в полуобморочном состоянии, Витя смотрел на Самокатова, как ягнёнок на голодного волка. Именно тогда ему в первый раз захотелось убить или умереть.

Самокатов между тем пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Отвернувшись от Юшкина, он стоял в трагической позе, облокотившись на койку второго яруса, подперев ладонью лоб, и что-то тяжко соображал. Вид его являл воплощение вселенской скорби и поруганной добродетели, и видно было, что в душе кипит нешуточная борьба: подлый вор, без сомнения, должен быть наказан, но природная доброта и неуместное здесь великодушие вносили в дело сумятицу. Требовалось воистину Соломоново решение… И оно было найдено!

– Ручку мне! Быстро! У кого есть! – рявкнул Самокатов. Толпа тут же подобострастно ощетинилась протянутыми ручками и карандашами.

Протиснувшись за колченогий стол, он, схватив за шею, привлёк к себе безвольное податливое тело Юшкина, сунул ручку, лист бумаги и приказал:

– Пиши!

Витя в недоумении уставился на него.

– Что пялишься? Пиши! Расписка… Я, Юшкин Виктор… как там тебя… военный билет номер… проживающий… Получил от Самокатова Фёдора Ивановича деньги в сумме двести пятьдесят рублей… Ну, что затормозился?

– Федя, но я ведь не брал…

– Я тебе щас челюсть сломаю! Что значит не брал? А кто брал? Он… или он? – Самокатов ткнул пальцем в кого-то из обступивших стол моряков. – Покрышкин, ты брал? Гнатюк, может, ты?

– Нет, Федя, ты что!!! – испуганно закрутили те головами, отодвигаясь на всякий случай подальше.

– Видишь, никто не брал! А я у тебя нашёл! Свидетелей вон целая куча. Пиши, сука, а то сейчас урою!

– Н-не буду… Я н-не брал… – прошептал Витя и, пригибаясь, зажмурился в ожидании удара.

В нависшей тишине послышалось, как кто-то тихо охнул.

У Самокатова отвисла челюсть. Такого поворота он, видимо, не ожидал. Федя медленно повернулся к Юшкину. Взгляд его выразил полное недоумение.

– То есть как… не буду? – растерянно проговорил Камаз и, пытаясь собраться с мыслями, затараторил отрывисто:

– Ты, Юшкин, тут… того… давай… под дурака не коси. Я тебе навстречу пошёл. Пользуйся случаем… пока я добрый. Тебя за такие дела убить мало, а я, видишь… пальцем ещё не тронул… А я могу… у меня удар... сам знаешь… тонна…

Витя уважительно посмотрел на незамедлительно подсунутый ему под нос внушительных размеров кулак, съёжился и опасливо отстранился.

– Пиши, сука! Быстро! Или пожалеешь!!! – оправившись, Самокатов схватил Витю за шею и ткнул со всего маха лицом в стол. Кровь брызнула из разбитого носа, стекая по подбородку, оставляя яркие следы на бумаге. Бешено вращая глазами, Самокатов свирепо прошипел:

– Порву на куски! На ленты, крыса, порежу! В толчке говнячном утоплю! Будешь писать???

– Нет…

Укрощение строптивого, или Камаз бьёт по тормозам

На этот раз тишина установилась прямо-таки гробовая.

Было ясно, что Витя уже не жилец, что разъярённый Самокатов сейчас накинется на него и начнёт исполнять обещанное – рвать, резать и топить в унитазе. Народ потихоньку стал расступаться, боясь, очевидно, забрызгаться кровью или чем похуже. Витя, в свою очередь, тоже понимал, что жить ему остаётся недолго и, смирившись с неизбежным, стал мысленно готовиться к смерти. Как в таких случаях водится, перед глазами в две секунды пронеслась вся его короткая жизнь. Вспомнилось, что он не завершил кое-какие бренные дела на этом свете, в частности не починил клапан осушения девятого торпедного аппарата, и от этой мысли стало совсем грустно. Сердце его то замирало, почти останавливаясь, то колотилось, выпрыгивая из груди, отдаваясь в ушах гулкой дробью. Струйка крови из разбитого носа, сбегая по подбородку и раздваиваясь, стекала тонкими ручейками по шее и животу. Зажавшись в угол койки, зажмурив глаза, он ожидал смертельного удара силой в тонну, после которого не надеялся очнуться никогда, и молил только об одном – чтобы быстрее всё закончилось. Но если Вите было уже почти хорошо, то Самокатову – не очень.

Услышав слабое, произнесённое тихим, севшим голосом, но явно безапелляционное «нет», Самокатов вновь опешил. Он как-то сразу понял, что ничего не добьётся от этого дрыща – дохлого, тщедушного, но, видимо, имеющего какой-то несгибаемый внутренний стержень. Федя, может, и хотел бы сейчас выполнить все прозвучавшие угрозы и подтвердить статус правильного пацана, но понимал, что если изобьёт Юшкина, то скрыть злодеяние никак не удастся, что придётся по всей строгости отвечать – иметь дело с командиром, а то и вообще пойти на каторгу. А это не входило в его планы. Тем более, за полгода до дембеля! Он хоть и пялил на себя имидж повидавшего жизнь лагерного законника, но реально чалиться на нарах совсем не хотел. Однако слово конкретного пацана – не воробей, прозвучало – надо выполнять! И что тут оставалось делать?

Вите между тем надоело ждать. Бежали минуты, он уже почти успокоился, ожидая развязки, а она не наступала. Природная деликатность не позволяла ему потревожить Самокатова просьбой порешить его побыстрее, но очень хотелось в туалет и было стыдно, что если когда это произойдёт, его несчастный труп напустит на палубе лужу.

Открыв глаза, Витя обнаружил, что картина в общем-то не изменилась: притихшая толпа и нависший над ним в позе изготовившегося мясника Самокатов. Выражение его лица было, как всегда, свирепым, но одновременно и озадаченным, где-то даже беспомощным. В первый раз он видел Федю столь явно пребывающим в нерешительности. Витя, может, и не воспользовался бы случаем, закрыл бы снова глаза и предоставил Самокатову самому выпутываться, но терпеть было уже невмоготу, поэтому, презрев все нормы приличия, он выполз из-за стола и, ни слова не говоря, под недоумевающими взглядами присутствующих поковылял, прихрамывая, в гальюн шестого отсека. Когда вернулся, его койка была уже занята, вещи сброшены на пол, а Самокатов во всеуслышание заявил, что место ему теперь – у параши.

Всю следующую неделю Витя был изгоем. По наущению Самокатова его шпыняли все кому не лень. Стадный инстинкт – страшное дело: люди, поодиночке адекватные и вменяемые, в толпе становятся безжалостными монстрами. Ни на секунду не поверив вздорным обвинениям, многие вполне нормальные парни включились в увлекательное занятие – травлю своего же товарища, попавшего в беду. Особенно старались двое «карасей» – Гнанюк и Корявко. Эти ничтожества, в недавнем прошлом сами униженные и оскорблённые, почуяв возможность на ком-то безнаказанно отыграться, быстро приняли правила игры и показали себя настоящими полицаями. В желании угодить своему авторитетному покровителю они по очереди терроризировали Витю, не давая ему нормально ни есть, ни спать. И, как водится, наглое зло стало побеждать застенчивое добро. Будучи простым деревенским парнем, не искушённым в таких делах, Витя молча страдал, спуская притеснителям оскорбления и обиды. Однако как ни терпелив, как ни вынослив был пастушок, как ни кротка и безобидна была его душа, всему есть предел. И вот, оказавшись у последней черты, он задумал страшное.

– Вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант… Я вас не подведу… и командира… – решил успокоить меня Витя, заканчивая рассказ. – Потерплю ещё пару недель… до возвращения на базу… чтобы лодку с боевого дежурства не сняли… А там – всё равно Самокатова приколю… и этих двух уродов.

Точно так же как некогда Камаз, услышав тихое «нет», тут же ему безоговорочно поверил, так и у меня не возникло ни малейших сомнений в том, что Витя исполнит задуманное. Хоть и было теперь моей главной задачей отговорить его от кровожадного плана, я не смог скрыть восхищённого взгляда.

– Вот он, настоящий русский характер! – подумал я. – Простой, неказистый, бесконечно терпеливый. Держится, гнется, но как доходит до предела – берегись!

– Витя, – сказал я ему. – Я вижу: жизнь тебе уже не дорога, но зачем так бездарно её разбазаривать… и вообще терять? Пообещай, что тыкать себя заточкой не будешь. А я тебе помогу. Поверь мне! Если послушаешься меня – завтра же всё нормально будет! И в тюрьму не попадёшь. Оставят тебя в покое Самокатов … и эти ушлёпки.

Витя недоверчиво на меня посмотрел, немного подумал и утвердительно кивнул головой:

– Не буду, товарищ лейтенант, обещаю…

Я придвинулся поближе, словно боясь, что кто-то может нас услышать, и, доверительно положив Вите ладонь на плечо, заговорил тихо, почти шёпотом:

– Ты уже решился на последний шаг, так что же тебе терять? Чего тебе бояться, Витя? Того, что тебя побьёт Гнатюк, или сломает челюсть Самокатов, или вообще убьёт? Экая беда! Тебе же и так всё пофигу. Ты уже готов был сам! Поэтому не надо ждать две недели… – Витя недоумённо на меня посмотрел. – Да! Действовать надо сейчас! Но… не надо их убивать. Достаточно немного покалечить… Пойди возьми розмах и ё@ни Самокатова куда-нибудь. Смотри только по голове не попади. Руки, рёбра можешь поломать… по животу, по яйцам… но убивать не стоит.

Витя глядел на меня остекленевшим неподвижным взглядом, и было непонятно, доходят до него мои слова или нет. Даже в полумраке я видел, какой он бледный, усталый и измотанный.

– Пойдем сейчас в кают-компанию, поспишь спокойно до утра. Если кто станет сгонять, скажешь, что я разрешил… Отоспишься, наберёшься сил, а завтра ночью сделай как я сказал. Я в отсеке спать буду, если что, спасу. Вот увидишь, всё будет хорошо.

Проводив Витю в кают-компанию и уложив на свободном диване, я не стал ложиться спать. До вахты меньше двух часов, да и спать что-то уже не хотелось. Я прогулялся по кораблю, дошёл до седьмого отсека. Посмотрел на мирно спящего и выводящего носом замысловатые рулады Самокатова, на Гнатюка, расположившегося на Витиной койке, и мне самому захотелось припечатать их розмахом. И почему-то непременно по голове. Я даже потянулся было, чтобы вытащить из крепления тяжеленную железяку, но вовремя ударил себя по руке и сдержался. Постояв ещё немного над будущими жертвами, я в сердцах плюнул и вернулся в кают-компанию.

Витя спал, умильно подсунув ладошки под щеку, сладко почмокивая губами и тонко посапывая. Завтра ему предстояло вступить в неравный бой – отстаивать своё место под солнцем… Я так и просидел до утра на диване напротив, охраняя его спокойный сон.

Но следующий день прошёл на удивление мирно и ни к каким радикальным мерам прибегать не пришлось. Самокатов остался цел и невредим. Всё обошлось небольшим внушением. Оставаясь до последнего истинно русским человеком, терпеливым и великодушным, Витя решил дать Камазу последний шанс и предпринял последнюю попытку не проливать кровь.

Утром за завтраком, когда в отсеке не было никого из офицеров, Витя подошёл к Самокатову и, пристально глядя в глаза, тихим спокойным голосом сказал приблизительно следующее:

– Федя, отъ@бись от меня… Скажи своим шестёркам, чтобы оставили меня в покое. Если ты этого не сделаешь – я сегодня ночью у@бу тебя розмахом… Если останешься жив, ты меня, конечно, отпи@дишь, но в следующую ночь я опять у@бу тебя розмахом. Во второй раз, Федя, я не промахнусь… Скорей всего, я тебя убью. Я не хочу, но у меня нет другого выхода... Федя, оставь меня в покое.

Когда Витя это говорил, вид его был настолько интеллигентен, так кротко и честно смотрели его карие глаза, что Самокатов опять ему безоговорочно поверил.

– На, лучше убей меня сразу… – Витя вынул из держателя розмах – изогнутую увесистую железяку – и, протянув её Самокатову, бесстрашно уставился в глаза:

– На, Федя, бей!

Прошла долгая безмолвная минута. Первым моргнул и отвел взгляд Самокатов. Ему опять приходилось решать сложную аналитическую задачу: как выйти из патового положения с минимальными имиджевыми потерями… Ё@нуть Юшкина железякой по голове было бы, конечно, круто и вполне по пацански, но что-то его смущало. Как-то это было примитивно, да и последствия обещали быть весьма малоприятными.

Чтобы соблюсти хорошую мину при плохой игре, требовалось нестандартное решение. И оно опять было найдено. Голова у Феди иногда тоже работала!

Самокатов медленно встал, взял у Вити розмах, покачал его на ладони, словно прикидывая вес, прищурился, как бы прицеливаясь, и резко замахнулся. Все в ужасе отпрянули и зажмурились в ожидании чвакающего звука разлетающихся по отсеку мозгов.

Под занесённым над ним страшным орудием Витя не шелохнулся и продолжал кротко глядеть Самокатову прямо в глаза!

Как вы можете предположить, удара не последовало. Решительно отшвырнув розмах на ближайшую койку, Камаз оскалился, улыбнулся, обнял Юшкина, покровительственно похлопал по спине, театрально от себя отстранил и, глядя на него как бы новыми глазами, восхищённо проговорил:

– Ну, Юшкин! Молодец! Мужик! Ценю!

После чего, согнав с места кого-то из шестёрок, посадил Витю за стол завтракать рядом с собой. Бачковой, матрос Корявко, подобострастно заглядывая Юшкину в глаза, тут же налил ему чай. Когда после завтрака Витя подошёл к своей койке, она уже была освобождена от Гнатюка и всякой дряни.

С восстановлением статус-кво к Юшкину тут же потянулись руки товарищей, несколько минут тому назад шарахавшихся от него, как от чумного. Они трясли, жали ему руку, хлопали по плечам и были очень рады, что всё так хорошо разрешилось. Витя ни на кого не держал зла, даже Корявко и Гнатюку ничего не сделал. Те, в свою очередь, через пару дней стали набиваться к нему в друзья и принялись доставать мелкими услугами.

Но это ещё не всё. Закорешившись со всемогущим Камазом, Витя никак тем не воспользовался. Он не стал «годковать», важничать и наглеть, внешне жизнь его ничем не изменилась. Так же он продолжал работать за себя и за того парня, делать приборки, драить палубу, чистить трюмы и гальюны. Единственное, что он сделал (но это также не для себя) – выторговал у Камаза прощение для бедолаги Гробмана. Вот оно, великодушие русского человека – сам только избавился от беды и тут же протягивает руку помощи тому, кому ещё плохо!

Честно говоря, лучше бы Витя этого не делал. Восстановленный во всех правах Гробман быстро вошёл в роль и после ухода на дембель Самокатова стал безжалостным держимордой, главным притеснителем молодого пополнения на корабле. Гнатюк и Корявко тут же кинулись шестерить ему и вскоре тоже стали «авторитетными годками».

В качестве морали хочу сказать следующее: человеческая природа за тысячелетия мало изменилась. По-прежнему во многих внешне вполне добропорядочных людях сидит подлый зверёк, готовый, почуяв слабину, тут же выскочить и начать терзать слабого, беззащитного. Порой без цели… только потому, что нравится. И тут важно вовремя дать по рукам!

Пусть ты не боец, пусть – ботаник в очках… Но отпор можно дать, не вступая в спарринг с двухметровым качком. Вовремя сказанное твёрдое «нет» решает 99 процентов проблем. Кроме того, как бы ни распоясывались отморозки типа Самокатова и Гробмана но они позволяют себе чморить в основном тех, которые того заслуживают – тех, кто ничего не умеет делать (даже постирать свои вонючие носки), ленивых и ноющих, не привыкших переносить трудности, кто не в состоянии постоять за себя. Известно ведь, что люди достойны того отношения, которое сами к себе позволяют.

А теперь вопрос, что называется, риторический: военный, не способный защитить свои честь и достоинство, способен защитить Родину?

Автор: Крутских Юрий

"Падение такого мамонта в пропасть официального иноагентства, со всеми последствиями, - шаг заметный"

Переформатирование элит идет сверху донизу, обратно и во все стороны.  Если это правда - что Аллу Пугачёву признают иноагентом, то падет один из самых значимых "бастионов" отечестве...

Невоенный анализ-57. Десять поляков вышли погулять. 27 марта 2024

Традиционный дисклеймер: Я не военный, не анонимный телеграмщик, не Цицерон, тусовки от меня в истерике, не учу Генштаб воевать, генералов не увольняю, в «милитари порно» не снимаюсь, ...

Опять обманули
  • pretty
  • Вчера 14:46
  • В топе

МАЛЕК  ДУДАКОВУкраина давно мечтала заполучить что-то от замороженных активов России. Сначала ей обещали сами активы - затем только набежавшую по ним прибыль. Но и это теперь отменяется. Бельгия,...

Обсудить
  • Родину защищать способны все. Армия- один из важнейших государственных институтов, является срезом общества. со всеми присущими этому обществу достоинствами, недостатками, и даже пороками.
  • :thumbsup: :thumbsup: :thumbsup: :blush: Тут на праздники с сыном копали траншею, первый день умотались по самое не хочу, на следующий день он позвал друзей, умотались ещё больше. Ну я им шашлыка пожарил, проставился и разговорились. Оказывается я их родителей всех знаю. Про одного я не стал сыну сразу говорить, у него отец под самый дембель попал в штрафбат и тоже из за дедовщины, короче служил несколько побольше положенного.
  • :thumbsup: