Южная барбарисовая ночь обычно полна ароматами дешевого парфюма. Меня она встречает прогорклой духотой, впитавшей в себя вонючие следы сожженного табака и запах кислятины, продающейся в пластиковых канистрах под видом коньяка. Тихо. Темно. Темно и тихо.
Я лежу на гостиничной кровати в костюме при галстуке, обутый в старые кожаные туфли. Дома такую роскошь мне бы не дозволили. Похмелье по шкале от нуля до десяти – почти восемь. Пошарив рукой на прикроватной тумбочке, нахожу литровую банку с водой. Запасливый. Спешу, выпиваю до дна, роняю капли, думаю, если бы десятка, то не успел бы налить воды, если бы меньше семи с половиной, тогда бы не отрубился.
Гостиницу покидаю с ужасом человека, опаздывающего на поезд. Бегу. Понятия не имею, который час, но чувствую, что еще могу успеть. Номер сдавать некогда, да и некому. В гостинице нет света, авария на подстанции, им не до меня. Хорошо, вещи в сумку сложил с вечера. Хочется курить и ничего не делать, но мне надо в Москву, домой. Хочется бросить сумку, на все плюнуть, проспаться и отложить отъезд. Но я не могу. Мне всегда нужно разбить лоб, чтобы понять – впереди стена.
Город вымер. Похоже, электричество кончилось везде и на сто четыре процента. На перекрестках суетливый свет фар помогает полуночникам отыскивать дорогу. Сам я дорогу на ж\д вокзал могу отыскать с закрытыми глазами – прожил здесь по командировкам полгода – не заблужусь. Не заблужусь, если не грохнусь в обморок.
Почему бы и нет? Объект мы сдали. Манохин с Петровичем уже в Домодедово. У меня отпуск, могу позволить себе и обморок, и все на свете.
Не могу только отыскать поезд на Москву. На вокзале столпотворение, никогда не видел здесь столько народа. Да и сейчас впотьмах с похмелья вижу с трудом. Ни фонарика, ни лампочки. Резервный генератор берегут, а стрелки на путях переводят автономно, стрелки запитаны от другой линии, объект военного значения, понимаешь.
Я бегу по перрону, с трудом пробираясь сквозь толпу. Локомотивные сигналы заставляют вздрагивать. Пиджак прилип к телу, как чужая неуютная кожа. Липко и противно. Нужно сориентироваться. Впереди меня важно шагает маленький железнодорожный человечек.
– Мне нужен московский… где стоит … я опаздываю.
Человечек смотрит на меня оценивающе, снизу вверх. Такое чувство, что он вылез неведомо откуда и шел неведомо куда с единственной целью - сейчас остановится, подсказать мне дорогу и выругать.
– Ушел московский… на экспресс с шестого пути успеете еще… соня.
Сказав это, он сам важно зевнул и полез в карман форменной куртки. Вынул трубку. И принялся раскуривать, не обращая внимания на людскую толчею вокруг. Ну и нервы.
Я успеваю спустится на низкую платформу в тот момент, когда возле неё останавливается громада скорого поезда. Ни огней. Ни табличек с номерами вагонов. Ничего.
Ах, пассажир, вы не довольны? Хмыкнув, состав громыхнул сцепками вагонов и начал набирать скорость. Ау! А я? Успеваю ввалиться в тамбур на ходу, почти счастливый, без единой мысли, что делать дальше и как быть с билетами. Перекур.
Вытаскиваю из кармана полупустую мятую пачку сигарет. Сигареты тоже мятые, сырые. Ладно, мне не привыкать, главное, что не забыл. А вот зажигалку, похоже, в номере на распивочном столике оставил – растяпа! Лихорадочно ощупываю карманы пиджака, может все же завалилась за подкладку…. Вместо ожидаемой зажигалки в моих руках оказывается плоский деревянный квадратик. Тусклого света вполне хватает, чтобы понять – иконка. Даже образ вполне различим – Богородица. Не припомню, чтобы я был излишне набожным, тогда откуда у меня появилась эта вещица? С недоумением глажу пальцами деревянную поверхность – теплая. Странно. Кто мог мне положить её в карман, или я сам? Когда? Пытаюсь напрячь мозги, но вместо осмысленного ответа в голове вертится лишь фраза из известной комедии: «Пить надо меньше». Надо меньше пить – с этим не поспоришь. Кстати, грамм пятьдесят были бы мне сейчас в самую пору.
Со вздохом прячу иконку обратно в карман. Курить хочется дико. На всякий случай снова тщательно обследую недра костюма – глухо, как в танке. Нет зажигалки, и в сумке нет. Вот хрень! Никотиновый голод сводит с ума или психологическая зависимость? Суки, придумали сказочку про вредную привычку. Может, у кого и вредная, а у меня явно биохимия задействована. «Коня! Полцарства за коня!». Да какой, на хрен, полцарства? Все царство за коробок спичек отдам! Со вчерашнего дня не курил.
Захожу в вагон. Плацкарт. Полумрак. Однако глаза уже вполне адаптировались к темноте. Вот с краю рядом с закрытым купе проводников подходящая компания. Трое молодых ребят в армейском камуфляже пьют водку. Коротко стриженные – явно солдатики. А камуфляжик-то наш, старый, темно-зеленый с маленькими желтыми квадратиками – сейчас таких нет. Это что, теперь такой шик дембельский? Выпендриваются ребятки.
Громко спрашиваю:
– Парни, дайте зажигалку?
– Нету. Не курим. – Резко отвечает один из них.
– Выпей с нами. – Предлагает другой. – Мы друга поминаем.
Третий молча наливает в пластиковый стакан водку и протягивает мне. Очень кстати. Похмелиться не помешает. Хотя и неловко. Ребята, вы мою мечту угадали.
– Как друга звали?
– Артем Белов, младший сержант.
Я киваю и залпом выпиваю горькую, пахнущую сивухой водку, морщусь. Один из солдатиков протягивает мне кусок черного подсохшего хлеба. Другой из банки выкладывает на него кусочек селедки. С укропом.
– Спасибо, мужики, если сейчас не закурю, кончусь. – Поблагодарив, прощаюсь с парнями и иду по вагону дальше.
Водка утешает.
И тут меня накрывает неожиданное воспоминание – Артем Белов! Темка! Так звали моего армейского приятеля из Ленинграда. Тоже, кстати, младший сержант! В 1984 под Кандагаром, в карауле, он зарядил себе в голову из калаша, получив накануне из дома весточку о легкомысленном поведении своей невесты. Помню, когда Тему стащили с вышки, я помогал санитару снимать с него окровавленный камуфляж и ревел белугой. Камуфляж точно такой, как у ребят в вагоне! Такой же, как был на мне тогда!
Я бросаюсь назад, сердце скачет галопом:
– Парни!
Предложивший мне выпить, смотрит на меня с улыбкой:
– Что, друг, забыл чего?
Я понимаю всю абсурдность своего поведения. Криво улыбаюсь:
– Да нет, ребята, все нормально.
Нормально?
По лбу снова струится пот – на этот раз холодный. Бреду словно во сне, а перед глазами маячит веселое веснушчатое лицо Темы на фоне чужих серых гор. И дворик склада ГСМ, весь залитый кровью с высоты наблюдательной вышки.
Почти бегом, спотыкаясь, я стараюсь выбраться из этого вагона. Не замечая лиц, с улыбкой наблюдающих за мной. Стараюсь не смотреть на эти лица. Не покидает чувство всего уже однажды виденного мною. Старики, расположившиеся чаёвничать на ночь глядя, как две капли воды похожи на моих. Различаю орденские планки деда, бабушкину вязаную сумку с бисером. Участливые взгляды. Вам плохо? Не пей, сынок.
Дальше по коридору у самого прохода сидит строгий гражданин, угрюмо смотрит из-под очков – директор школы. За десять лет совместной работы лишь однажды снизошедший до разговора со мной. Вся только и крамола, что я пошутил вслух, что Брежнев съел всю чёрную икру. «Я тебя выгоню вон из комсомола!» Так это было? Директор снова молчит. Икры завались, и комсомола-то больше нет, дядя!
Мое вялое безумие находит в этом вагоне обрывки воспоминаний и о людях, однажды встреченных и давно забытых, и о тех, кто по-настоящему был близок и дорог. Это, кажется, дворник Валера, устроивший в подвале нашего дома музей сопротивления «ельцинискому режиму», расположив в нём мусор, подобранный в Белом доме после штурма: гильзы, зажигалки, чьи-то женские босоножки с бурым налетом на ремешках, черный мундир бойца РНЕ, упакованный в целлофан. Валера принимал на постой всех бомжей и полуночников, пока кто-то из них не тюкнул его молотком по голове.
Вот здесь едут трое наших армировщиков, пропавших в Норильске, не вернулись с деньгами из командировки ребята. А это наш управляющий, классный мужик, мой первый начальник. «Владимир Иванович, нам давно сетевые насосы подключать надо, конец месяца, наряды, процентовки не закроют»! «Саня, отстань, тебя целый начальник управления просит, выпей со мной, и все успеем». Успели за два дня до его последнего инфаркта.
А вот моя первая жена, делает вид, что не узнает и все время отворачивается к своему любовнику, вместе с которым они налетели на бетонную баррикаду на неосвещенном аварийном участке рижского шоссе. Моя первая любовница – полунемка-полукалмычка из молодежной элистинской газеты, бесшабашная разбитная девица, стеснявшаяся по жизни только отцовской фамилии – Мурко, показывает на свободное место рядом с собой. Её звали Лола. А я снова бегу от неё прочь.
И очень похоже, я уже знаю, что это за поезд. Влетаю в следующий тамбур.
– Эй, яхонтовый, осторожнее!
Я едва не сбил с ног пожилую цыганку. Она отскакивает от меня как мячик для пинг-понга и хмурит кустистые черные брови.
– Зачем спешишь? Зачем всегда спешишь?
Я пытаюсь ее обойти, но цыганка цепко хватает меня за рукав.
– Дай, погадаю! Всю правду скажу!
– Отстань. – Я вяло отмахиваюсь. – Ничего ты не знаешь.
– Эй, соколик, или мелкую монетку пожалел? Разве ты жадный?!
Достав бумажник, вытряхиваю из него всё и протягиваю ей.
Купюры немедленно исчезают где-то в складках многочисленных цветастых юбок, цыганка улыбается мне ртом, полным золотых зубов.
– Я же тебя никогда не обманывала. Помнишь, ты спрашивал меня, когда умрешь? А я ответила – в 47!
– Вот и дура! – я неожиданно испытываю страшное раздражение. – Дура и шарлатанка! Мне 48! Два дня назад исполнилось!
Цыганка хохочет и проскальзывает мимо меня в вагон, туда, где едут солдатики, моя жена и ее любовник. А я бреду дальше и размышляю. Да, мне уже 48. Именно на свой день рождения я и напился. За отъезд. За сдачу котельной. Потом Манохин уснул прямо в кабацком сортире. Петрович оказался покрепче, мы с ним еще на другой день квасили. Потом я их сгрузил на Симферополь, а сам вернулся в гостиницу. Дальше не помню.
А эту каргу, кажется, припоминаю. Во рту золотые зубы. Видел, я ее точно раньше видел. Видел в поезде. Не в этом – в другом, когда кончилось детство, и мы поехали в Крым. Ей было лет четырнадцать, с ней было много братьев и сестричек, целый табор. Она устроилась с гитарой напротив меня, уперлась темной теплой пяткой в мою ногу. Поговорили с ней, она мне погадала и спела. «Курды ба оле о санса та?» Слова я запомнил не очень точно, расстроенный пропажей всех своих детских сбережений. А этот странный набор звуков речитативом потом бился у меня в башке две недели, пока я с совковой лопатой освобождал в порту дозаторы с цементом. Курды ба оле о санса та? Бессмысленный набор нелепых слов.
Последний вагон. Выхожу в тамбур. В руках измятая пачка с сигаретами. В маленьком окошечке, едва подсвеченная огнями, угадывается железная дорога. Поезд осторожно спускается с холма, рельсы забираются все выше к чуть заметной черте горизонта, за которой начинает проступать новый день. Мне немного неуютно, холодно, но совсем не страшно.
– Закуривайте.
Неожиданно узнаю в стоящем спиной к боковой двери встреченного ночью на вокзале железнодорожника. В руках у него маленькая дымящаяся трубочка. Брови нахмурены. Глаза печальные, но очень живые.
– А можно?
– Почему нет, будьте как дома.
– Спасибо, – я принимаю у него из рук коробок со спичками, на этикетке плакатик: «Ходить по путям опасно!» – Знаете, у меня такое чувство, что я ошибся поездом.
– Ну что вы, такими поездами не ошибаются.
– Да у меня и билета нет.
– Это формальности, оформим, перекомпостируем.
Из-за спины он достает планшетку, расстегивает и на полном серьёзе собирается заполнить страничку в ревизорской книжке.
– Фамилия?
– Вы меня не понимаете, я передумал, я не хочу ехать.
– Это бывает, но есть правила… Фамилия?
– Дронов моя фамилия, к чертям собачьим… мне сойти нужно.
– Без выражений, попрошу вас, сойдете в пункте назначения, мы идем точно по расписанию, строго по графику, без опозданий.
– А если я стоп-кран сорву?
– Не посоветую, а впрочем, об этом раньше нужно было подумать.
Огонь сигареты добежал до фильтра и ожег мне пальцы, я ойкнул, бросил окурок в щель между тряским полом и дверью:
– А вы вообще кто? Машинист, начальник поезда, проводник?
– Не нервничайте, привыкайте, мне трудно объяснить вам все сразу, для этого есть компетентные органы, разберётесь по прибытии.
– Где? Там, где серой пахнет, а в котлах почетные железнодорожники смолу кипятят?
– Вы веселый человек, вы быстро освоитесь.
– Но я не хочу, цыганка ошиблась, мне сорок восемь.
– Не принципиально, цыганки ошибаются, а мы нет.
Я закурил следующую сигарету, вернул коробок. Мой странный удивительный попутчик долго возился с трубкой, уплотнял табак пальцем, ревниво прислушивался к его сухому похрустыванию, а я старался понять, что же все-таки со мной происходит. Я умер? Сплю? Или просто сошёл с ума? Я не находил в себе ровным счетом ничего необычного. И похмелье исчезло. И сил полно. Вот сейчас я возьму и сломаю дверь.
– Это адреналин, так бывает, – поднял на меня глаза человек в черной тужурке железнодорожника, потом поправил фуражку и предупредил: – А дверь ломать не советую, в крайнем случае поедете следующим.
Черенок его трубки ткнул в окошечко.
Наш состав уже завершил спуск и бодро тащился на вершину нового холма. На мгновенье вдруг я увидел всю железнодорожную даль, привычную и до боли знакомую, с лесополосой, с номерными указателями, с тёмными исполинами высоковольтной линии электропередач и брошенным на произвол судьбы полустанком, где давно уже никого нет и, наверное, больше никогда не будет. Там, где на горизонте минутами раньше мне почудилась полоска рассвета, показался другой поезд, это его фара ослепительным светом гнала перед собой ночь. А его машинист, предупреждая об опасном сближении, дал протяжный гудок.
Мне стало очень грустно и холодно. Курить больше не хочется. Говорить не о чем, а маленький человечек подсказывает:
– Вернитесь в вагон, уважаемый, здесь легко простудиться.
– Курды ба оле о санса та?
– Вроде того...
Оценили 11 человек
27 кармы