Гости.

Бабку Нюру в детстве я любил, но побаивался. Полбеды, что рука у нее была тяжелой, и почти не беда, что изредка доставалось мне будто бы и без повода, не пойми, за что.

Чуть не весь год бабка Нюра носила одну и ту же зеленую кофту и темно-серую юбку в выцветший черный крап. Зимой поверх кофты и юбки она напяливала темное пальто, больше похожее на заводскую телогрейку, а от ливней и мороси в любое другое время года защищалась дождевиком, мятым, полупрозрачным, с шуршащими полами и капюшоном. Волосы у бабки Нюры гладко прилегали к темени, стянутые на затылке коричневым гребнем. Глаза были красноватыми, будто воспаленными. Грудь бабки Нюры выглядела плоской и костлявой, а живот вздувался, точно под юбкой был спрятан мешок с тряпьем.

- Ба, почему у тебя такое пузо? – удивленно спрашивал я.

- Старая я, - не обижалась бабка Нюра. – Вот нутря от времени вниз и сбилась, как ватола в пододеялке.

- А ты б поправила, - удивлялся я, что бабке не пришла в голову такая простая мысль. – Встряхнула бы!

Я показывал ей руками, как нужно вернуть «нутрю» на место.

- Вот ведь балабол ты, Борюшка! – качала та головой. – Не выправить ее, тряси, не тряси.

Бабка Нюра жила в собственном доме, в поселке рядом с городом. Ехать к ней нужно было на автобусе. Кататься в автобусе мне нравилось, особенно, если доставалось место впереди, справа от двери, возле короба, под которым прятался шумный дребезжащий мотор. В стекло перед водителем видна была дорога. Я сидел и мысленно командовал, куда рулить.

К бабке Нюре мы обычно ездили с мамой. Отец ее почти не навещал, видеть не хотел. Иногда мне казалось, что маму он видеть тоже не хочет. И меня.

- Драть тебя нужно, Борька, да без толку, - приговаривал он то и дело, выкручивая мне ухо.

Мама за меня заступалась. Бабка Нюра, когда изредка приезжала в гости, тоже заступалась и называла отца паразитом. Тот огрызался, но не сильно. Бабка Нюра спуску никому не давала.

Я побаивался ее, хоть и любил. Не из-за затрещин. Самым жутким было, что бабка Нюра видела покойников.

Сама она не скрывала своей способности. И, что поражало меня больше всего, другие тому не удивлялись.

Дом у бабки Нюры был деревянным, одноэтажным, со стенами из синих реечек, с окнами в пять стекол каждое, с крышей, треугольной спереди и украшенной жестяной бахромой по краям. При доме был сад, окруженный штакетным забором. От калитки к кривоватому крыльцу шла короткая дорожка с деревянной скамейкой сбоку. В саду росли несколько яблонь и вишня, были размечены грядки, на задах скрывались сарай и курятник.

Как-то раз я и мама были в поселке. Стояло лето. Окна были распахнуты. Бабка Нюра стряпала, мама чем-то занималась неподалеку, по другую сторону от дверного проема. Я глазел на улицу. Снаружи приглушенно квохтали куры.

Яркая точка влетела в окно, описала широкую дугу и каплей упала на край кухонного стола. Сложила красные надкрылки, похожие на отслоившиеся чешуйки, и втянула под них слюдяные лоскутки.

- Божья коровка! - я протянул к ней палец с заусенцем у ногтя. Я знал: если потрогать смешную коровку, она оставит на коже липкую каплю.

В тот же миг меня шлепнула по затылку костлявая ладонь бабки Нюры:

- Не трожь Лиду!

- Какую Лиду? – насупился я, размышляя: «Не заплакать ли?»

- Так вот же, ее! – сердито ответила бабка Нюра и махнула рукой. – Прилетела к нам, повидаться напоследок.

После она окликнула маму и сказала:

- Лида прилетела. Как раз ей сорок дён. Иди, посмотри.

- Это какая Лида? – спросила мама, почти как я.

- С «Сотки». В прошлом месяце померла.

Мама заглянула, кивнула и снова вышла.

Я оцепенел. Мертвая Лида сидела на нашем столе, алая, в точках, как гномий мухомор.

- Ну, лети себе, - произнесла бабка Нюра.

Лида встопорщила красные чешуйки и вылетела в окно.

- Зачем она к нам, ба?..

Бабка Нюра пожала одним плечом:

- Может, попрощаться. А может – так. Кто ж ее знает? Сама-то не скажет.

Я хорошо запомнил тот случай.

В другой раз я долго гостил у бабки Нюры один, мама привезла меня и вернулась в город. В один из дней бабка Нюра не стала накрывать стол к обеду. Вместо этого она собрала меня, как для прогулки, и мы вышли из дома.

- Ба, куда мы?

Бабка Нюра только отмахивалась и потирала костлявые ладони, будто катала в них пластилиновый шарик. Если честно, обычно обедать я не любил и всякую тарелку доедал из-под палки. Но в тот раз, будто из противоречия, в моем не получившем супа животе бурчало и посасывало.

Мы дождались автобуса и проехали одну остановку, а потом дошли до какого-то дома среди других, похожих на него вдоль той же улицы. Дом был не новый, беленый. Внутри я увидел множество людей, они сидели за длинным столом, перегородившим всю комнату. Детей было мало, они не играли и жались к стенам. Над столом стоял негромкий гул голосов. Кто-то плакал.

Бабка Нюра с кем-то обнялась, побормотала, приблизив морщинистый рот к уху собеседницы. Ей и мне нашли за столом место. Супа не давали, но можно было попробовать салаты и холодец – хотя и то, и другое мне не очень нравилось.

Зато мне достались блины. Правда, без варенья и даже без сметаны, холодные и тонкие. Но уж ими-то я объелся! Слопал штук пять, не меньше. Еще мне принесли стакан с чем-то красным, сладким, похожим не на компот, а на протертые и разбавленные водой ягоды. Бабка Нюра сидела рядом. Перед ней поставили рюмку. Пахло от рюмки остро, как в кабинете поликлиники, где мне делали уколы.

Во все рюмки на столе чередой плескали из бутылки. Я быстро понял, что попал на поминки. На похороны бабка Нюра не явилась – наверное, не хотела вести меня на кладбище. Зато теперь слушала, как собравшиеся то и дело называли имя «Нина», кивала, вместе с другими подносила рюмку ко рту. Ниной была та, которую без нас с бабкой Нюрой похоронили.

Солнце спустилось ниже и показалось прямо в окне у дальнего конца стола. От отворенной форточки отразился зайчик и лег на скатерть и половину тарелки с колбасой.

Бабка Нюра со стуком опустила рюмку на стол и указала на окно рукой:

- А вот и Нина. Проститься с нами хочет.

Я чуть не подавился. Завертел головой: мне померещилось, будто я пропустил, как покойница проскользнула в фортку, метнулась и скрылась под столом. Может, сейчас она пробирается там среди ног, чтобы вынырнуть передо мной из-под скатерти и схватить холодными руками? Я неожиданно заревел – в голос, со слезами. Бабка Нюра обняла меня. Кто-то сбоку одобрительно произнес:

- Дитё, и то скорбит.

Справа и слева принялись меня утешать, поближе к окну – высматривать Нину. Та не кралась ко мне, а неровно порхала у стекол – довольно большая, с трепещущими резными крыльями, темными с изнанки и рыжими поверху, будто облитыми черной краской, застывшей на рыжем черными подтеками. Я спрятал лицо на плоской груди бабки Нюры и не видел, куда потом Нина исчезла.

Домой мы направились почти на закате.

- Пешком прогуляемся, Борюшка, - предложила бабка Нюра. – Продышимся.

От нее теперь тоже пахло уколами.

Я шагал рядом, не обгоняя и не отставая.

- Ба, - подал я голос. – А как ты их узнаешь?

- Кого, Борюшка?

Она кинула взгляд по сторонам – наверное, решила, что я о ком-то из встречных.

- Покойников, - произнес я, понизив голос.

- Так чего ж их не узнать? – бабка Нюра двинула плечом вверх и вниз. – Они ж не прячутся.

Я вжал затылок в воротник. На миг мне почудилось, будто из-за каждого дерева на нашем пути вылезло по покойнику, не желающему играть в прятки.

- Ну, в смысле, как ты поняла, что это не просто бабочка, а Нина та самая?

- Бог ведает, Борюшка. Сама не знаю. Поняла, и все тут. Некоторые учатся со временем. Другие – нет, только если их носом ткнут. Может, и сам ты однажды сумеешь различать. А нет – так и не нужно, тоже не беда.

- А зачем они… прилетают?

- Не все и прилетают. Всяко случается. Зачем, спрашиваешь? Кто попрощаться, кто о себе напомнить. Иные соскучиваются. Или дело у них осталось, а то и обида. Сказать-то не могут.

- А почему выглядят по-другому?

- Своих-то тел уже нет, вот и пользуются, чем могут – заёмно.

- Страшно! – вздохнул я.

- Да ничуть. Помолчат и сгинут.

- И ничего-ничего не говорят никогда?

- Нет. Не встречала такого, и другие не врали.

- Почему?

- Вот уж не знаю. Может, специально у них язык отнят, чтобы лишнего не наговорили. Негоже нам слышать, о чем они ведают. Если подумать – самый страх и есть, коли такой гость болтать начнет. Беды не оберешься!

- Ба, - завел я снова, - замирая от любопытства и ужаса. – А что такого покойники могут нарассказывать?

- Вот ведь неугомон! – только что меня на ходу обнимавшая бабка Нюра съездила по затылку пятерней, и я умолк до самого дома.

В одну из весен меня снова забросили к бабке Нюре. Та натворила теста, испекла куличи. Выкрасила в луковой шелухе и свекольном настое вареные яйца, смазала их постным маслом. Луковые были красивее, блестели, как шоколадки. Был вкусный праздник, мне досталось два разноцветных яйца сразу, хотя прежде остерегали, что больше одного в день есть нельзя. Бабка Нюра похристосовалась со мной, но вздохнула, что в этом году «поздняя Паска», а это не всегда к добру.

Я пожил у бабки Нюры довольно долго.

Через неделю после разрезания кулича она объявила:

- Красная горка! Нужно на кладбище сходить.

Мы собрались. Бабка Нюра прихватила большую хозяйственную сумку.

Мы доехали на автобусе. Кладбище было на краю поселка. Кресты и кое-где каменные плиты, слегка похожие на торчащие косточки домино, начинались прямо за забором. Бабка Нюра побрела путанной дорожкой, петляя между внутренними оградками, невесть как не сбиваясь с пути. Наконец, она вдруг встала и охнула:

- Ждет! Вот ведь – совсем заждался!

- Кто, ба? – я вытянул шею. До того момента я и сам был занят - высматривал неведомую «красную горку»: где она тут? Можно ли с нее скатиться?

- Да Платоша же!

Бабка Нюра перекрестилась, привычно покатала в ладонях невидимый шарик и вытерла глаз согнутым пальцем.

Платоша, Платон – я знал, так звали моего деда. Сам я его никогда не видал, только на старых фото, вставленных в прорези картонных листов в толстом альбоме. Снимки были черно-белые, некоторые – коричневые. На совсем выцветших дед стоял молодцом, в кепке набекрень, с кудрявым светлым чубом.

- Здравствуй, Платоша! – бабка Нюра склонилась над могильным холмиком, заросшим яркой весенней травой. Среди зеленого горел желтый кругляшок – одинокий одуванчик.

Я на всякий случай встал позади бабки Нюры. Дед Платон выглядел безобидно, но кто его знает.

Над могилой поднимался черный железный крест из труб. На нем была табличка с тусклыми белыми буквами – выпуклыми, неровными. Наверное, их не раз обводили новой краской поверх старой. Бабка Нюра уложила в уголки креста принесенные с собой конфеты. А до этого она достала из большой сумки завернутый в тряпку серп, точно со знамени, только не золотой, а черный, и посекла на могиле сорняки и старую иссохшую поросль. Я впервые увидел такой – настоящий, с кромкой из частых игольчатых зубцов, а не гладкой, как на картинках. Одуванчик бабка Нюра не тронула, обошла его осторожно.

Когда мы собрались восвояси, я обернулся. Дед Платон смотрел нам вслед. Он мне кивнул. При всей своей опаске, я решил, что мертвый дед не хотел меня пугать.

Но порой случалось иначе.

Однажды я вышел на крыльцо поселкового дома и оторопел. На скамейке внутри палисада сидел незнакомый старик. Он был худой, немного сутулый, в потертом коричневом костюме. Усы у него были длинные, изжелтые. Старик был неподвижен, никак не отреагировал на мое появление. Только кончики усов подрагивали – не то от ветерка, не то оттого, что чужак шевелил губой.

Я осторожно отступил за дверь. Бросился к бабке Нюре:

- Ба! У тебя чужой старик во дворе! Воровать залез!

Бабка Нюра всполошилась, поспешила проверить, опасливо, но решительно. Выглянула наружу, вернулась, не сказав пришельцу ни слова. Успокоила меня:

- Не переживай, Борюшка. Стасик это. Посидит да скроется. Не украдет ничего.

- Стасик?

Мой товарищ Стасик остался в городе. Он жил через два дома и был лишь чуть старше меня. Старик ничуть на него не был похож.

Бабка Нюра была немного обескуражена, несмотря на сказанные успокоительные слова. Словно бы саму ее удивило появление незваного гостя.

- Стасиков только не хватало, - пробормотала она. - Давно не заводились.

Заводные Стасики? Я совсем запутался, а потом вдруг вспомнил, что Стасиками бабка Нюра называла тараканов, чем всегда меня смешила. Как это у тараканов могут быть имена?

Я перешел в соседнюю комнату. Придвинул к окну стул и встал на сиденье коленями. Скамейка отсюда была видна чуть сзади. Я наблюдал за дохлым тараканом со спины. От стояния на стуле коленки мои заныли. Я сдвинул ногу, с нее сорвался тапок и со стуком шмякнулся на пол. Старик тотчас вскочил, быстро-быстро засеменил по дорожке от дома. Калитка была приоткрыта, щель казалась совсем узкой. Не толкая дверь, старик изогнулся, проскользнул в щелку и метнулся вдоль забора – только я его и видел.

- Сбежал, ба! – завопил я.

Бабка Нюра сунула голову в комнату и поморщилась:

- Вот и славно.

Меня коснулась запоздалая жуть: от кого-то я слыхал, будто тараканы могут выесть детям глаза.

К нам в город бабка Нюра наведывалась изредка и всегда ненадолго.

- На кого я курей оставлю? – сетовала она.

Да и отец был бы недоволен, если б она задержалась. Но она его не боялась, не плакала украдкой, как мама порой. Наоборот, вела себя уверенно, не молчала. Отец отступал под ее отпором, но потом отыгрывался на моем ухе.

В год, когда я пошел в школу, бабка Нюра приехала меня поздравить в первый сентябрьский выходной. Она привезла яиц из своего курятника и полную сумку яблок. Сумка была удобная, на колесиках. Выложив гостинцы, бабка Нюра, не обращая внимания на мамины отнекивания, сходила с этой сумкой на ближний рынок, вернулась с овощами и затеяла щи.

- Для Борюшки наварю. Чтобы мозги у него лучше работали!

Бабка Нюра заняла кухню. Я играл в комнате, когда услыхал из кухни сокрушенное «Ох!..»

Прибежал на голос – узнать, что случилось. Бабка Нюра разбирала покупки. В раковине ждал кочан, который она всегда называла словом «вилок», хотя никаких зубьев, как у вилки, у капусты не водилось. На табурете, накрытом газетой, пирамидкой были сложены перемазанные в земле картофелины. На столе бабка Нюра растеребила огромный пук моркови. Одна морковища лежала на дощечке – оранжевая, с зеленым хвостиком, поросшая, как бородой, длинными желтоватыми корнями.

- Что случилось, ба?

Бабка Нюра ткнула в сторону дощечки ножом в кулаке:

- Семен Макарыч помер.

Неизвестный мне Семен Макарыч не шевелился. Я представил, каким он был при жизни. Семен Макарыч у меня получился с зеленой щетиной на макушке наполовину лысой головы, с оранжевой кожей, с белесым налетом на скулах, с длинными и толстыми волосами на щеках, подбородке и над верхней губой. Глаза у него были сожмурены в тонкие штришки.

- А я и не ведала, - сокрушенно вздохнула бабка Нюра. – Он переехал давно, вроде бы к детям. Не писал.

Я мелкими шажочками, спиной, выбрался из кухни.

Что стало с бородатой морковью, я не увидел.

Тем же днем, в обед, бабка Нюра щедро плеснула мне щей. Я сидел, опустив голову, и не притрагивался к ложке. В тарелке передо мной, среди шинкованной капусты и картохи, виднелись яркие брусочки, и я думал, что это может быть нарезанный в соломку Семен Макарыч.

- Ну-ка, Борюшка, ешь, - подгоняла меня бабка Нюра. – Стынет.

Я попробовал щи только тогда, когда она начала сердиться и подняла ладонь – морщинистую, но по-прежнему тяжелую. Ощутил вкус овощей на языке, и все изо рта брызнуло прямо на стол. Потом меня стошнило.

Бабка Нюра всполошилась, дотащила меня до туалета. Дождалась, когда я перестану давиться, умыла, склонив над ванной. После переодела, сетуя:

- Заболел, родимый?

Я только трясся и слова не мог молвить, а когда немота отпустила, выдавил:

- Ба, я не хочу есть Семена Макарыча!

- Да что ж тебе в голову взбрело? – рассердилась бабка Нюра. – Нешто я его в кастрюлю пущу? Прибрала его я. Хорошие щи вышли, без греха!

Я шмыгнул носом.

- Поешь? – сделала она попытку. – Старалась я.

Меня начала бить мелкая неуемная дрожь. Мне почудилось, что бабка Нюра сейчас задаст мне трепку, но та склонилась и прижала меня к себе обеими руками:

- Ох, Борюшка-горюшко, неразумное! Не надо щей. Хочешь, яишенку тебе сделаю, с глазками?

На это я согласился.

В тот раз бабка Нюра осталась у нас ночевать. Вечером меня уложили первым. Я заснул, потом проснулся. За прикрытой дверью звучали голоса – неприятно, сердито.

Я сел, сунул ноги в тапки. Подкрался к двери и потянул на себя ручку.

- …Тогда дом продадим, деньги добавим и квартиру эту разменяем. А то пусть в него и переселяется с Борькой. И в поселке можно жить нормально! – зло выговаривал отец.

Мама всхлипывала.

- Ты чего удумал, паразит? – уперла руки в бока бабка Нюра. – Не дождешься! Дом Борюшке отпишу, сама к нотарюсу пойду, пока жива! Такую бумагу составит, что на ворот тебе!..

Бабка Нюра добавила слово, за которое мне бы сама голову отшибла.

- А еще на лишение тебя прав подам! – продолжила она яростным шепотом. – Все твои художества поведаю. Ух, срамник, кобелина!..

И добавила другое слово, не лучше.

- Вы чего? – спросил я сипло.

- А ты чего? – рявкнул отец. – Подслушивать вздумал? Спать иди, а то я сейчас!

Он дернулся, я испугался и закрыл руками уши.

Мама вскрикнула:

- Не трогай его!

Бабка Нюра, хоть была среди них самой старой, перегородила проход и грозно прошипела:

- Попробуй только!

Отец покрутил головой, выругался, шагнул на балкон и хлопнул дверью. В буфете звякнуло. Через стекло балконной двери сквозь блики от кухонной люстры мигнула красная искра. Потянуло сигаретным дымом.

Бабка Нюра развернулась:

- И впрямь Борюшка, ложись. Хочешь водички попить? Только немного.

Пить я не хотел, поэтому позволил вернуть себя в постель. Спросил только:

- Ба, а когда твой дом продадут?

Она замерла на миг и отмахнулась:

- Не будет того. Ни рано, ни после. Все, спи!

Утром бабка Нюра собралась назад.

Мы зажили, как прежде, и жили так до зимы.

А потом отец ушел и не вернулся.

Вечером мама накрыла на стол для двоих. Третью тарелку приготовила, но не выставила. Я спросил, куда он делся. Мама ответила путано и едва не начала плакать, поэтому я не стал настаивать.

На следующий день третью тарелку даже не стали доставать из посудного шкафа.

Мы с мамой остались вдвоем.

Новый год отметили у бабки Нюры. В городе было бы интереснее, но бросить хозяйство без присмотра бабка Нюра не могла.

После мама привозила меня в поселок на каждые каникулы, а на длинные праздники и сама оставалась с нами.

Я переходил из класса в класс.

Иной раз ехать надолго к бабке Нюре не хотелось: у меня появились свои интересы. Но мама говорила:

- Ей теперь тоже нужно помогать. Сколько она с тобой тетешкалась!

А однажды мама вернулась домой чем-то явно удрученная. Не объясняя ничего, на другое утро не пошла на работу, не отправила меня в школу. Вместо этого мы поехали в поселок.

Бабка Нюра немного удивилась, увидев нас в неурочное время. Налила мне компота в комнате и ушла в кухню, где мама что-то шепотом стала ей рассказывать. Слышала бабка Нюра уже не так хорошо, как в моем детстве, поэтому и говорила громче. Наверное, ей казалось, что она приглушила голос, но до меня донеслось:

- Вот ведь бог прибрал паразита! Это ему наказание. Не нужно тебе туда ехать. Борюшке я рада, а ты охолонись, не подрывайся. Раз уж отпросилась, лучше у меня побудь.

Я пришел с пустым стаканом.

Бабка Нюра как раз говорила:

- Ох, явись он мне! Я б его!..

И хлопнула ладонью по столу.

Мы уехали на третий день. В школу мама мне написала справку на выдранной тетрадной странице и заклеила ее, чтобы я не мог прочесть.

И снова потянулось: дом – школа, город – поселок.

Когда я был в пятом классе, бабка Нюра умерла.

Все, что с этим связано, запомнилось мне смутно, как бывает при болезни с температурой. Заботы обрушились на маму, я был ей плохой помощник. Близких родственников у нас не было. Очень пособили близкие соседи бабки Нюры и знавшие ее жители поселка.

Бабка Нюра легла рядом с дедом Платоном – там, где тот кивнул мне желтой головой.

Живность со двора мама раздала соседям. Наверное, ее можно было продать, но маме было не до того.

Мама плакала сначала часто, а потом почти перестала.

Приблизилось лето. Мне впервые можно было провести его в городе, но я был не слишком рад.

Кажется, в конце июня я сидел у окна. Было жарко, на столе передо мной лежало надкусанное яблоко, мама купила целый пакет в магазине.

Раздалось гудение. Большая муха влетела с улицы, сделала круг над яблоком, в выемке которого начали проступать коричневые полоски. Мух я терпеть не мог: мне всегда говорили, что они переносят заразу. Осенью мухи умели больно кусаться, а сейчас, летом, способны были садиться на кожу и мерзко щекотать ее неспокойными лапками. Я бы пришлепнул незваную гостью, но знал, что она наверняка увернется, поэтому попытался отогнать ее ладонью.

Муха бесстрашно совершила посадку передо мной. Крупная, с зеленоватой спинкой, с толстым серым пузом в черных штрихах и полосках. Головка мухи была прилизанной, глаза красными – не яркими, а будто покрытыми темной сеткой. Полупрозрачные крылышки на спине раздвигались и сходились, как… как дождевик.

- Ба? – выдохнул я.

Муха потерла передние лапки, катая невидимую пылинку. Перебирая ножками, осмотрелась.

- Как ты? – спросил я глупо.

Муха, конечно же не ответила. Вряд ли бабка Нюра могла, но не хотела сказать мне что-нибудь ужасное – просто мухи не умеют разговаривать.

Взмыв в воздух, муха без понуканий устремилась в окно.

- Прилетай еще! – крикнул я.

Но она больше не вернулась.

Следующей весной в школе нам на ОБЖ рассказали об опасностях приблизившихся теплых деньков: свежем борщевике, иксодовых клещах, оживившихся ядовитых змеях.

- Змеи! – фыркнул мой сосед по парте, Колян. – У нас одна змея, активная весь год – математичка.

После уроков мы с Коляном традиционно вышли вместе – часть дороги домой у нас была общей, а потом пути расходились. На выходе со школьного двора Колян приотстал и неожиданно запрыгнул мне на закорки:

- Скачи, мой верный конь!

Я закрутился, стараясь его сбросить, а он сам ржал не хуже жеребца и не давался. Обиднее всего, что за этим наблюдали другие.

Я затаил месть. Там, где мы обычно срезали через сквер, я прыгнул на спину товарищу. Конечно, повторение – не идеальный ответ, но все лучше, чем проглотить обиду.

Колян повалился на бок, на газонную траву, и перекатился так, что я оказался внизу.

- Испачкаешь мне одежду, прибью! – заорал я, а он снова заржал.

Он был ловчее меня, ухитрился извернуться и сесть сверху, уперев мне руки в грудь.

- Даже черепашка-ниндзя на спине – это всего лишь черепашка на спине! – издевательски произнес он. – Попробуй, перевернись!

Я пыхтел, брыкался, но напрасно. Трава щекотала мне затылок и уши.

А потом щекотка в левом ухе вдруг переместилась вглубь.

Я вскрикнул.

В ухе словно крутанулось сверло дрели, шумя, как электроинструмент. Извиваясь, я потянулся к уху. Колян, не понимая, в чем дело, продолжал давить. Когда до него дошло, что дело плохо, он вскочил на ноги, а я остался лежать, тряся головой и корчась. Мизинец, засунутый в ухо, не достал до помехи. Я приподнялся, склонил голову и ударил по другому уху ладонью – все было напрасно. Сверло набрало обороты и вгрызлось в меня, как в арбуз.

- Ты чего? – забормотал испуганный Колян. – Чего?

Я снова закричал, и он бросился прочь. Наверное, за помощью, хотелось мне верить.

А потом стало не до того. Потому что голос, терзая мне ухо и отдаваясь внутри головы, издевательски произнес:

- Драть тебя надо, Борька, да без толку!..

© zh_an