Юрьев день.

Фамилия ректора была Юрий Степаныч Мудрак. Уважаемый в научных кругах за ряд толстых трудов, седовласый самодур рулил студенческой братией с пристрастием Салтычихи. Предрекая неизбежность восстановления телесных наказаний, пока он вынужденно обходился обилием казней административных. Арсенал его был утонченно-разнообразен. Банальному отчислению как высшей мере предшествовали: общественное порицание; дежурство у переходящего красного вымпела; рисование стенгазет; добровольная помощь уборщицам; добровольная помощь строителям; добровольная помощь крестьянам; повешение на доске Позора, а также несение на демонстрации в честь Дня знаний тяжеленного реликтового кумача «Мы куем будущее!» Архаичные экзекуции дополнялись модными в народившемся капитализме финансовыми карами: снятием городской стипендиальной надбавки и переводом на платное обучение. Все выявленные преступления и последовавшие наказания скрупулезно заносились в кондуит. На такую нежную административную заботу студенчество отвечало тончайшей византийской ненавистью, и по мотивам фамилии изобрело ректору изощренно-похабную кличку «Хруй».

Буйной казачьей вольницей в Хруевой диктатуре кипела и булькала общага. Тем противнее это было главному администратору, что окна его кабинета выходили прямо на эту пятиэтажную Сечь. Общага поставляла самых отчаянных и отвязных диссидентов (взять хоть Фёдра-Полбашки, что, нанявшись весной ландшафтным дизайнером, к осени вырастил на университетском газоне портрет ректора в нетрезвом виде – и по лютиковой ректорской щеке стекала пьяная слеза анютиных глазок). При этом, как и с Дону, с общаги выдачи не было – зачинщиков скрывали. Общага чувствовала себя единым целым и порой осмеливалась противопоставлять себя ректорату. Недовольная несправедливым отчислением Фёдры, общага зажгла свет в нужных комнатах, обратив к ректорским окнам пылающий в ночи трехбуквенный императив. Ректор приказал вычислить и обесточить все комнаты, участвовавшие в акции. Тогда на следующую ночь общага зажгла все остальные окна, отпечатав тот же императив, но теперь уже черным по золотому. Наибольшие опустошения каждая сессия производила именно в общежицких рядах, чему ректор усердно поспешествовал, отмечая преподавателям в ведомостях, кого валить. Однако для общаговца самым страшным наказанием было выселение. Выселение производилось после второй пересдачи, предварялось публичным общественным порицанием персонально от Юрия Степаныча и логично носило имя «Юрьев день». Никто был не вправе уезжать на каникулы до Юрьева дня. Этих праздников административного восторга в студенческом календаре было два на год – по числу сессий. Как и Новый год, отмечался Юрьев день не в срок, а в ночь наступления.

Триста двадцатая гуляла традиционно: пешком от Холмогорова, где пересдавали экзамен, до родной общаги, что и вовсе на Кирова. Поэтому обремененная выпитой и пока еще нет водкой, благоприобретенной табличкой «Ост. автобусная «Площадь Труда» и двумя прикормленными в походе гопниками, триста двадцатая ввалилась домой уже ближе к одиннадцати вечера. На улице стоял легкий февральский морозец, а потому было решено во избежание острых респираторных заболеваний продолжить пить немедленно. Патлатый Глыба, тощий как жердь Троцкий, низенький Чупа-Чупс с круглыми глазами и пушистыми, как у коровы, ресницами и два прирученных гопника, чьи имена история брезгливо стерла, выперли на середину комнаты стол, шмякнули на плитку кастрюлю вчерашнего месива, которое Чупа-Чупс гордо именовал «рагу», и откупорили бутылку, ханжески названную «первой». Ее даже не заметили. К следующей удачно подоспело забулькавшее на плитке варево. Третья проскочила как-то по инерции. А к четвертой спохватились, что она последняя, и хочешь не хочешь, а идти надо. Точнее не идти, а лезть в окно, потому что на дворе час, а общагу в одиннадцать запирают, исполняя Хруев приказ. Скептически осмотрев глупо хихикающих гопников (один норовил сползти под стол, а другой опасно булькал горлом), триста двадцатая тянула жребий среди себя.

- Есть на свете справедливость! – выдохнули Глыба и Троцкий.

- Ничего-ничего! – Чупа-Чупс, как всегда вытянувший короткую, бодрился и хлопал застенчивыми ресницами. – Вечно на мне выезжаете… Что же, катайтесь, пока можно! Мой час пробьет! – отсчитал из общака цену двух бутылок, оделся и пошел в двести первую.

Двести первая занимала стратегическое положение: через первый административный этаж в общагу было не пробраться, но с угла к общаге была пристроена одноэтажная подсобка, с крыши которой легко было шагнуть на газовую трубу, что шла вдоль второго этажа как раз до окна двести первой. Подоконник двести первой был навсегда черен от сотен подошв, и к нему была пристроена лесенка в две ступени, чтоб вновь прибывшие гонцы не гремели ботинками, спрыгивая на пол. Двести первая за свои неудобства имела по бутылке пива с каждого пришельца, наружу выпускали бесплатно. Юрьев день зажравшаяся и утратившая сознательность двести первая решила отмечать в рок-клубе, и дверь оказалась заперта.

- А нету их! – радостно хлопая пушистыми ресницами, объявил вернувшийся ни с чем Чупа-Чупс.

Втихаря совместно отоваривавшие последнюю бутылку Глыба и Троцкий дружно отшатнулись от стола, окончательно осовевшие гопники икнули и хихикнули.

- Чупа, - задумчиво почесал подбородок тощий Троцкий. – Ты ж у нас вроде как начинающий скалолаз? На Семь Братьев со мною ходил… - уверенно опрокинув стул, Троцкий рухнул на панцирную кровать, а потом упал под нее, таким образом совершив перемещение с минимальными затратами энергии. С недавнего времени Троцкий увлекался альпинизмом, и снаряжение лежало под кроватью. Из-под кровати он принялся выуживать веревки, которые профессионально называл «матявками», и железяки, которые профессионально называл «железяками».

На Чупу надели ременной подгузник, застегнули наплечные ремни и, прищелкнув карабином страховку, поставили на подоконник.

- Так! – с трудом фокусируя взгляд, командовал Троцкий. – Надо создать дополнительное трение… - и накинул один шлаг на батарею отопления. – Беритесь за веревку!

Глыба ухватился позади Троцкого, следом, покачиваясь и держась за веревку, пристроились гопники.

- Приготовиться! – Чупа отщелкнул шпингалеты, распахнул настежь окно и сел на подоконнике, свесив ноги на улицу. – Чупа! Пошел! – и Чупа бесстрашно скользнул наружу.

Веревка рванулась, дернув поочередно Троцкого, Глыбу и гопников – гопники от рывка попадали, как кегли, веревка заскользила в руках Глыбы, обжигая кожу, он вскрикнул и разжал пальцы. Троцкий вцепился в веревку намертво, но вывешенный за окно Чупа перетянул, Троцкий, собирая по полу пустые бутылки, проехался через всю комнату, заорал, когда пальцы втиснулись в батарею, и выпустил веревку. Извиваясь и подпрыгивая, веревка на глазах у ошарашенных Глыбы и Троцкого бешено уходила вниз. Хххрясь!! – послышался из-под окна треск ломающегося куста, и воцарилась тишина.

Студенты переглянулись. Потом подошли к окну и свесились вниз – внизу была чернота. И лишь после послышались матюги.

- Ох, аж от сердца отлегло! – обрадовался Глыба.

- Ага! Надо выпить за мягкую посадку! – охотно поддержал Троцкий. – Кегли в отрубе, а на двоих тут как раз!

- Только окно закрой – дует.

Глухо матерясь, чтоб не перебудить охрану, Чупа выломался из куста, смотал снаряжение, черными словами проклял светящееся окно родной комнаты и побрел к ларьку.

Ларек сиял маленьким уютным «Титаником» в айсбергоопасной ночи. Сквозь частую решетку с полок смотрели на Чупу чебурашки с пивом, стеклянные фляги с ликером, бутыли со спиртом, ну и водка, конечно. В благородном поллитре – «Пшеничная», «Русская», «Столичная» и «Довгань», в циничных алюминиевых банках – патриотично-трехцветная «Российская» и мрачно-веселая «Блэк Дэд» с черной адамовой головой. Испросив на время раздумий бутылку светлого «Клео», Чупа пять минут медитировал на витрину, и предсказуемо взяв «Пшеничной», возвратился под окно.

- Эй! – шепотом крикнул он вверх. – Ээй!

Но его товарищи, приналегшие на оставленный продукт, нечаянно переступили порог в Страну Грез, и приглушенные Чуповы вопли мнились им не то воем ветра в скалах, не то криками чаек – помощь сверху не пришла.

- Да и снаряга-то теперь у меня… - как-то нечаянно понял Чупа.

С ним были две бутылки водки. Но это был единственный плюс ситуации. До открытия общаги еще пять часов, а февральская ночь хоть и красива, но студена, и наслаждаться ею пять часов подряд не всякий сможет. Потоптавшись и попроклинав неказистую судьбу и предателей-собутыльников, Чупа решился лезть через двести первую. Чего он туда полез, коль окна все равно темны и ему никто не откроет, Чупа вряд ли смог бы ответить.

Закинув авоську с двумя бутылками за спину, Чупа вскарабкался на кучу мусора, оттуда на крышу пристройки и осторожно встал на скользкую мокрую трубу. Перебирая ладонями по шершавой стене, Чупа споро продвигался по трубе и спустя минуту заглянул в темное окно двести первой. Потом на всякий случай постучал. В ответ лишь ветер пошумел голыми ветвями и сбросил Чупе на голову ком мокрого снега. В первый раз в эту ночь Чупе стало одиноко и грустно. Как печально, подумал он, в час ночи, в феврале, прижавшись к кирпичной стене стоять на газовой трубе на высоте второго этажа с двумя полными бутылками водки в сиротской котомке… тут нога Чупы соскользнула с трубы:

- Ээ! – хрясь!

«Хватит. Никуда больше не полезу. Умру тут», - навзничь лежа в сугробе подумал Чупа. «Даже глаза открывать не буду».

- Тваю мать!! – упавший с ветки снег залепил Чупе прямо в лицо.

Окно было близко – каких-нибудь шесть метров, если по прямой. Яичным желтком оно светилось на грязной кирпичной стене. Чупа подошел к стене и поколупал раствор в щели между кирпичами – щель была широкая, раствор выщербился, и в щель можно было вставить пальцы аж на две фаланги.

- Эх! – с отвагой отчаяния вздохнул Чупа, закинул авоську за спину, нашел щель повыше, уцепился, поискал место второй руке, и тоже нашел…

Ноги держались на стене лишь кончиками носков, но для рук находилось много удобных щелей, и Чупа карабкался весьма успешно. За минуту он достиг второго этажа и радостно похихикал, гордясь своей выдумкой. Пальцы потихоньку начинали неметь на морозце, расположение удачных щелей в стене увело Чупу чуть в сторону, но в целом получалось неплохо. «Человек-паук! Теперь велю себя только так называть! Может, до самой крыши долезть? Ладно, в другой раз. Йээх!..» - Чупа подтянулся, оказался возле Сержантского окна и тихонько засмеялся: «А пугану-ка я Сержанта! Заодно внутрь впустит». Сместившись левее, Чупа вцепился в жестяной подоконник и заглянул в комнату. В комнате Сержанта было темно. «Спит!» - развеселился Чупа, и крепко постучав кулаком в стекло, крикнул в приоткрытую форточку:

- Ррота, подъем!!.

Володю Слепакова звали Сержантом, потому что до поступления в универ он пять лет отслужил в армии, из них четыре именно сержантом. Сержанта уважал и побаивался даже комендант, дозволяя некоторые отступления от общего режима. Мощное Сержантское телосложение армия дополнила любовью к огнестрельному оружию и четырьмя сотрясениями мозга. Последнее обстоятельство иногда приводило к коротким замыканиям в Сержантской голове, что наряду с пудовыми кулаками делало его поведение непредсказуемо-опасным. Но с Чупа-Чупсом они дружили – Чупа пусть рядовым, но тоже служил, что роднило их против мажорного неслужившего большинства. Весьма вероятно, что в другой ситуации Сержант оценил бы вполне армейскую шутку Чупы, впустил бы товарища в тепло и, возможно, даже выпил бы с ним водки. Но в ту ночь у Сержанта случилась гостья. И как раз в тот момент, когда Сержант… ну в общем… И тут грохочет оконное стекло и раздается радостный приглушенный вопль «Рота, подъем!..» Планка у служилого упала мгновенно – он выхватил из-под подушки всегда ночующий там пистолет (по счастью, газовый), тарзаном вспрыгнул на подоконник и, высунув руку в форточку, принялся палить по висящему снаружи неопознанному нарушителю границ Сержантского дома.

- Сержант!! – взвизгнул находящийся под обстрелом Чупа, пытаясь одновременно спрятать голову подмышку и уйти с линии огня. – Сержа-аааа! – пальцы сорвались с неудачного кирпича, и с треском сломав очередной куст, Чупа вновь оказался на земле. Наверху с грохотом захлопнулась Сержантская форточка.

- Ссука сержантская… - навзничь лежа в кусте и мелко дрожа от пережитого выговорил Чупа и плюнул в Сержантское окно. Плевок упал Чупе на грудь.

Был второй час ночи. Чупа откопал из-под снега кусок полуразвалившейся скамейки, сидел и смотрел на одновременно желанную и ненавистную общагу, куда он никак не мог попасть, и временами тихонько подвывал на луну. Холодало. Чупа начал понемногу замерзать. «Надо согреться», - решился он и вытянул из авоськи первую из двух успешно спасаемых во время падений бутылок. Без закуски, из мерзлого горлышка, первый глоток прокатился по пищеводу горьким колючим ежом. Чупа поморщился и глотнул еще. Внутри стало теплее. Общага высилась неприступным бастионом. Окна ее были темны, кроме заветного окна триста двадцатой. Можно было пойти на поклон к охране, но даже если достучаться до бездушных вахтеров через железную дверь, кончится все это составлением акта о нарушении режима и неизбежным выселением. Надо было ехать к Людке.

У некрасивой Людки была одна, но пламенная страсть – ей страсть как хотелось замуж. На чашу весов с надписью «замужество» ложились такие весомые аргументы как отдельная квартира и кулинарный талант. На другую чашу – упомянутая невзрачность и возраст: Людке было уже двадцать семь, и студенты не воспринимали ее ровней, относя не к «девушкам», а к размытой категории «теток». Людка открыла своеобразный салон, где посетителю совершенно бесплатно предлагались: горячая ванна, вкусный домашний ужин и мягкая постель. Подвох заключался в том, что постель надо было делить с Людкой. Студенты Людки стеснялись, и «салон» посещали, лишь окончательно завшивев без горячей воды и в полуобморочном от голода состоянии. Ах, студенты, эх, молодо-зелено! Многие, многие из вас потом, покрутив романы с холодными красавицами и не оставшись ни с кем, в одиночестве сидя над тарелкой осточертевших магазинных пельменей, будут с тоской вспоминать Людкины котлеты и эту наивную женскую готовность дурнушки на все и сразу. И завидовать Кирюхе Метлищеву, за которого (уже на пятом курсе) Людка все же вышла замуж по удачно спровоцированному залету.

Замороженному на ледяной скамейке Чупе Людка мнилась прекрасной спасительницей. Все ее минусы растворились в очередном глотке водки, а горячая ванна и истекающая жиром куриная ножка, вляпанная на тарелке в нежное картофельное пюре, и примостившийся рядом кривой соленый огурчик домашнего посолу обрели ореол священного культа. К половине бутылки Чупа дозрел. Проблема была в том, что жила Людка на другом конце города, а денег у Чупы не было ни копейки. Решительно закрутив латунную пробку, Чупа совсем уже собрался идти два часа по морозу пешком, утешая себя, что быть может случайная попутка… Но тут из студеного далека донесся внятный свисток маневрового тепловоза.

- Хехехе! – криво ухмыльнулся Чупа, отдирая от скамейки примерзший зад. Он аккуратно прибрал недопитую бутылку в авоську и споро зашагал в сторону железной дороги.

Город был индустриальным, и железка проходила сквозь все промышленные окраины, охватывая город полукольцом. Железная дорога перевозила грузы не только между городами, но и между предприятиями города, неторопливо перегоняя груженые и пустые вагоны от завода к заводу, с одной окраины на другую. И пусть пассажирских станций на этом отрезке не было, грех было не воспользоваться попутным товарняком.

Освободив запутавшуюся в торчащей арматуре авоську, Чупа пролез в дыру в бетонном заборе и порадовался начавшемуся везению – по ближайшему пути едва полз товарняк, составленный из конических железных вагонов под насыпные грузы. Полз как раз в нужную сторону. Шагом догнав ближайший вагон, Чупа по мерзлой лесенке вскарабкался на платформу, уселся, свесив ноги, и в честь такой прухи сделал еще пару глотков из бутылки. Сидеть на платформе, вцепившись в ледяной поручень, было неудобно. Начал задувать неприятный злой ветер, бросая в лицо снежную крупу. Чупа прибрал бутылку, поднялся по лесенке на край вагона и заглянул внутрь – оканчивающаяся люком перевернутая пирамидка была пуста.

- Хехехе! – обрадовался Чупа. – Поперло, поперло…

Перевалившись через край, Чупа съехал по откосу на дно железной пирамидки, повозился, удобнее умощая зад, уставился в звездное небо и расплылся в улыбке. Внутри контейнера было тихо, покойно и почти тепло, ветер сюда не доставал, вагон мягко катился по рельсам, сдвоенно постукивая на стыках, звезды весело подмигивали с черного неба. Впервые за эту февральскую ночь Чупе вновь было уютно и комфортно, почти как в родной общаге. Он достал початый пузырь, в два глотка допил остатки и швырнул бутылку в небо – снаружи послышался звон расколовшегося о чугунный рельс стекла. Чупа стал думать, что пусть его состав и доплетется до Сортировки лишь часа через два, зато потом пять минут пешком, и он будет у Людки. А там… а там будут телячьи котлеты, а может, даже свинина на ребрышках, и у него есть еще бутылка водки – не с пустыми руками едет! Но сначала он заберется в ванну, и горячая вода будет пощипывать замерзшие пальцы, а потом Людка поскребется в дверь и спросит:

- Тебе спинку потереть?

И… и, наверное, он скажет «угум», войдет Людка в домашнем халате… какой, оказывается, роскошный у нее халат! Махровый, розовый… Да это же не Людка! Опа! Это Мишель Пфайфер! Конечно… она приехала к Людке погостить… оказывается, она каждый февраль приезжает… и присаживается на край ванны… и нежно прикасается к его плечам мыльной губкой в белой пене… а ванна чуть наклоняется, выплескивая на пол воду… а Мишель смеется, встает и снова садится, и ванна качается на этот раз сильнее, и вода льется через край, обнажая Чупу, и ему становится холодно… А эта чертова Пфайфер снова с размаху усаживается на край, и ванна ходит ходуном, расплескивая воду, замерзающий Чупа цепляется за скользкие края, ванна громыхает по кафельному полу, Чупа больно ударяется головой!..

Чупа очнулся – товарный вагон мотыляло влево-вправо, дыг-дым-дыг-дым! непрерывной дробью грохотали колеса, в черном небе прыгали и с сумасшедшей скоростью неслись куда-то холодные звезды. Побарахтавшись в промерзшем железном конусе, Чупа, держась за покатую стенку, поднялся наконец на нетвердые ноги. Над краем вагона мелькали заснеженные верхушки елок. Поезд набрал ход и теперь на всех парах летел куда-то в стылую даль. В голове истеричным лилипутом метнулся испуг. Ясно было, что Сортировку он проспал, что поезд разогнался и несется сквозь тайгу черт-те знает куда, и хрен с него сейчас спрыгнешь, чтоб не переломаться. Да и спрыгнешь – куда? В наглухо занесенный до поздней весны лес, где медведи встречаются чаще людей?! Надо было срочно выкарабкиваться и осмотреться. И тут Чупа понял свою главную ошибку – внутри перевернутой железной пирамиды не было лестницы. Даже приступка никакого не было. А до края вагона он не доставал. Как паучок, посаженный в стеклянную банку, Чупа бросался на железные покатые стены, скребя их лапками, но уцепиться было не за что.

- Ыыыыы!!. – упав на дно своей пирамидки, заголосил в небо Чупа.

От прыгающего в груди страха мозг работал вовсю, выдавая картинки, ужасающие своей правдоподобностью: никто не будет гонять туда-сюда пустые вагоны, их должны заполнить! Вот сейчас, спустя час, два, три, поезд остановится на пустом полустанке, точно под огромными железными сосцами хранилища необогащенной породы; Чупа будет орать и барахтаться на дне своего узилища, но кто его услышит?! В полукилометре впереди в тепловозе сидит машинист, да в полукилометре позади – инженер в диспетчерской карьера. Вот инженер нажмет кнопку, сосцы распахнут стальные люки, и в первые пять вагонов потоком польется руда! Потом поезд сдвинется на пятьдесят метров вперед, снова откроются железные сиськи, и тяжелая руда доверху заполнит следующие пять вагонов!! Какой вагон по счету его?!.

Чупа вскочил и стал шарить в темноте по ледяным стенам, ища неровность, хоть какую-нибудь заусеницу, зацепку! Вагон болтало, Чупа шарахался внутри и поминутно падал. Авоську он схоронил за пазухой, чтоб не разбить. Наконец, в сварном углу примерно на уровне пояса он нащупал стальную припеку – вспузырившийся металл выступал сантиметра на полтора. На эту припеку надо было поставить ботинок. Нога не дотягивалась, вагон раскачивался, на одной ноге равновесие было держать еще труднее, и Чупа раз за разом кулем валился на дно. Но вот, взревев от бессилия, Чупа в неимоверной растяжке задрал ногу до этого стального волдыря, раскорячился между сходящимися стенками и вытолкнул себя на край, вцепившись в него руками!

Встречный ветер тут же стальной метлой хлестнул по лицу – поезд выдавал километров пятьдесят. Вокруг пролетали черные елки в белых сугробах, ни полустанка, ни огонька. Чупа на подмышках висел на краю громыхающего вагона, упираясь ботинком в припеку, ветер пронизывал китайский пуховик и вышибал из глаз слезу, но вниз Чупа не спустился бы ни за какие коврижки – погребение заживо под тоннами апатитов было страшнее, чем полное обледенение. Поезд с Чупой на борту полным ходом летел в черную ночную тайгу.

Наряд усть-озерской милиции неспешно обходил станционные пути, когда увидел висящего на товарном вагоне человека. Милиционеры бросились вперед, готовые хватать и не пущать, но нарушитель попыток к бегству не предпринимал. Озадаченные милиционеры перешли на шаг, а потом и вовсе остановились. А потом начали ржать и не могли остановиться: к борту вагона прилип заиндевевший йети в китайском пуховике и съехавшей набекрень вязаной шапочке. Шапочка, воротник пуховика, брови йети, ресницы и легкая щетина на щеках были запорошены снежной пылью, на ярко-алом носу нависла маленькая каплевидная сосулька. Один глаз был крепко зажмурен, второй, с поволокой слезы, с изумленным прищуром неподвижно таращился на мир. Йети висел на борту вагона, вцепившись в него скрюченными культяпками – ладони были втянуты в рукава. Отсмеявшись, милиция рекомендовала пассажиру немедленно сойти. Пассажир не отреагировал. Милиция обеспокоилась, и деликатно потыкала пассажира дубинкой. Из открытого глаза йети выбежала одинокая слеза. Незлобно матерясь, милиционеры забрались на платформу, кое-как отковыряли Чупу от борта и застывшей статуей выволокли наружу.

- Ты откуда такой красивый? – спросили Чупу. Чупа вымученно посмотрел на милицию открытым глазом, постарался открыть второй, но не смог – ресницы смерзлись.

- Мммы… - ответил Чупа.

- Ладно, грузим его. И позвони… ну хоть патологоанатому, что ли, пусть посмотрит парня, не обморозился ли…

Зря грешат на нашу милицию – встречаются и там добрые, отзывчивые люди. Оттаявшего в отделении Чупу посадили в попутную «буханку» и отправили обратно в областной центр, за восемьдесят верст от Усть-Озерска. В машине Чупа пригрелся и сомлел. Поэтому остановить своих провожатых, когда они завернули прямо во двор универа, Чупа не смог.

- Вставай, бродяга! – добродушно пихнул Чупу милиционер. – Приехали! Смотри, как тебя встречают!

Бережно хороня за пазухой бутылку, Чупа неловко выбрался из машины – и остолбенел. В университетском дворе в каре были построены студенты, а в центре каре стоял лично Юрий Степаныч Мудрак и смотрел прямо на него.

… Объяснительную Чупа писал вдохновенно и подробно: он рассказал, как поехал в Усть-Озерск лично ознакомиться с работой апатитового карьера; как отбивал у бандитов подвергшуюся нападению девушку и отбил, но в ходе баталии был лишен сознания и долго лежал на морозе, так как у спасенной не было сил дотащить его в тепло; как долго благодарили его милиционеры и обещали почетную грамоту; как спасенная согревала его водкой и еще бутылку дала с собой… Перечитав объяснительную, Чупа остался доволен и гордо понес свое сочинение ректору.

Юрий Степаныч Мудрак пробежал глазами первые строки, побагровел и рявкнул:

- Отчислить мерзавца!

Объяснительная начиналась словами: «Ректору университета, профессору Ю.С. Хрую».

© anubis_amenti