Хабладора

Я наводила порядок в курятнике, когда к нам заглянула Сесилия. Куры квохтали, но не полошились - они ко мне привыкли. Шуршала грязная солома, которую я сгребала с утоптанного пола. Голос Сесилии проникал через дверь, приоткрытую ровно настолько, чтобы я не задохнулась от ароматов наших несушек, а те не попытались разбрестись по двору.

Снаружи мама перебирала фасоль, а бабушка распутывала пряжу. Сесилия делилась с ними новостями. Она всегда и со всеми делится - нам рассказывает о соседях, ближних и дальних, а тем - о происшествиях в нашем доме. Неважно, если ничего особого не случалось - Сесилия всегда находит, о чем поведать.

- У Мануэля появилась говорящая овца! - донеслось до меня.

Сначала я подумала, что мне послышалось. Например, цыплята запищали «Пио-пио!», а мне почудилось «говорящая овца», или солома так хрустнула. Мама что-то ответила, и явно - не «Вот это чудо!».

Я хотела даже прервать своё занятие и выглянуть наружу, чтобы услышать подробности, но подумала: мама не обрадуется, заметив, что я отлыниваю. Я зашуршала снова, прислушиваясь изо всех сил.

- Истинная правда, - горячо воскликнула Сесилия, будто ей возразили. - Нет, Мануэль не купил ее только что. Она жила у него и раньше. Просто сейчас она заговорила.

Рыжая курица раскудахталась, будто в ответ Сесилии. Я проверила: так и есть, она снесла яйцо. Оно было теплым. Я положила его в ладонь и вышла из курятника.

- Здравствуй, Мария! - воодушевилась, завидев меня, Сесилия. - Слыхала? У Мануэля появилась говорящая овца.

Похоже, она готова была повторить все с самого начала для меня.

- Отнеси яйцо в дом, - сказала мама, вороша стручки. - Потом налей курам свежей воды в поилку.

Я так и сделала. Меня не было совсем недолго, но когда я вернулась с ведерком, Сесилия исчезла. Наверное, понеслась с известиями дальше.

- Это правда? - спросила я. - Про овечку?

- Chamuyar, - буркнула бабушка. - Трескотня.

Но оказалось иначе.

В середине дня меня окликнул через забор Диего:

- Че, Мария! Привет!

На пальце у него была резинка с шариком. Шарик отлетал от ладони и возвращался в неё снова.

- Привет, - откликнулась я. - Куда собрался?

- К Мануэлю, - упёр руки в бока Диего. - У него овца заговорила. Хочу послушать: может, она ругается?

- От кого ты это узнал? От Сесилии?

- Нет. Мне рассказал Фелипе, а ему Маурисио. А уж его родителям, наверное, Сесилия. Пойдёшь со мной?

Я сказала, что мне нужно спросить разрешения у мамы, и побежала в дом.

- Скоро мы будем обедать, - мама покачала головой. - Не сейчас.

- А после обеда?

- Похоже, сеньорита, у тебя не осталось важных дел? - удивилась мама.

- После обеда сиеста.

- У Мануэля тоже.

Я вздохнула. Вернулась к забору и сказала Диего, чтобы он шёл один.

На обед у нас был суп-пучеро. А ещё эмпанадас, хрустящие снаружи и с сочной мясной начинкой. В них много перца. Никто не умеет делать их лучше, чем мама.

«Жгучие, как mi vieja», - любит говорить о них папа. При этом он поглядывает на маму, а она улыбается.

В конце трапезы, когда мужчины нашей семьи пили свой горький мате, а бабушка, мама и я передавали друг дружке жербу, заваренную с молоком, папа неторопливо произнёс:

- Поговаривают, будто одна из овец у Мануэля обрела речь.

- Сесилия? - спросила мама коротко, но было понятно, что имелось в виду: она нарассказывала?

- Лучано и Мигель, - так же коротко сказал папа. - Но Сесилия - наверняка кому-то из них.

Я не выдержала. Сегодня столько разговоров было об этом!

- Папа!

- Что, мое сокровище?

- Можно мне пойти к Мануэлю и посмотреть на его овечку?

- Мария! - нахмурилась мама.

Но папа улыбнулся:

- Почему нет? Расскажешь нам, как там на самом деле.

Вот так вышло, что я едва дождалась окончания сиесты и отправилась в дорогу.

По пути я сорвала два больших пука травы, самой лучшей, по одному в каждую руку. В левом оказались мелкие голубые цветочки.

Мануэль стоял за оградой своего ранчо, рядом с коралем, с калебасой в руке.

- Эй, привет! - крикнула я и махнула пучком без цветов.

- Привет, пиба, - откликнулся он.

У Мануэля вдоль щёк складки спускаются от скул к подбородку. Из-за них он выглядит угрюмым. А ещё у него усы с сединой, и поэтому я думаю, что он старый.

- У тебя взаправду есть говорящая овечка?

- Ты тоже примчалась из-за неё? Мне сегодня покоя не дают. Кое-кого пришлось даже погнать подальше.

Я испугалась:

- Ты мне ее не покажешь?

- Как я могу отказать такой любезной сеньорите? - усмехнулся Мануэль. - Иди и смотри.

Я вошла во двор. В корале толпились овцы. Их было много.

- Какая из них говорящая?

- Та, которая откликнется, - объяснил Мануэль.

Но потом все же сжалился надо мной:

- Вон она, в отдельной загородке.

В углу и впрямь стояла овечка. Загон был крохотным. Наверное, Мануэль выделил его специально для неё.

- Привет! - сказала я.

Овечка не ответила. Послышалось «Бе-е-е! Бе-е-е!», но это блеяли другие овцы. Я просунула обе руки между перекладинами. Овечка подошла и выбрала траву с цветочками. Сжевала ее и взяла без цветов.

- Скажи «Спасибо». Или «Вкусно!», - предложила я.

Овечка приоткрыла рот и сказала:

- Hola!

«О» у неё будто состояло из отдельных маленьких «о», и «а» - из таких же «а», как из бусинок.

Я засмеялась и захлопала:

- Привет! Ты и впрямь разговариваешь!

Обернулась к Мануэлю:

- Как ее зовут?

- Ее зовут «овца», как и всех остальных, - буркнул он.

- Oveja, - подтвердила овечка.

- Надо же, - заметил Мануэль. - При тебе она разговорилась. До этого за весь день и двух слов не произнесла.

Я задумалась:

- Нужно придумать ей имя. Что, если Хабладора, «болтушка»?

- Как хочешь, - равнодушно сказал Мануэль. - Все равно ей не оформлять удостоверение личности.

- А тебе нравится? - спросила я Хабладору.

Та невпопад принялась считать:

- Uno, dos...

Похоже, она была глупышкой.

Я побыла там ещё немного, а потом собралась восвояси: мама предупредила, чтобы я не задерживалась.

Когда я уходила, попрощалась. Мануэль кивнул, а Хабладора подпрыгнула и бекнула:

- Hierba!

Наверное, все же дала понять, что трава ей пришлась по вкусу.

Дома я весь вечер рассказывала всем про овечку.

Бабушка выслушала разок и потеряла интерес, когда я пошла по второму кругу. Мама слушала вполуха, занимаясь обычными делами. Папа заметил: «Ну, надо же!» - и продолжил обсуждать футбол с моими старшими братьями.

- Можно, я пойду к Мануэлю ещё?

- Негоже так бродить без дела, - сказала мама. - Нет.

Я чуть не расплакалась.

- Папа!

Папа отодвинул от губ бомбижью и откликнулся:

- Почему нет? Думаю, ты можешь навещать свою кудрявую подружку, если Мануэль не возражает. И если не перестанешь помогать маме.

Папа у нас главный. На радостях я пообещала делать все, что мне поручают, проворнее. И даже просыпаться на полчаса раньше, если нужно.

Вот так вышло, что я стала видеть Хабладору почти ежедневно. Мануэль сначала ворчал, что я зачастила. Но при мне овечка произносила больше слов. Наверное, я ей понравилась.

Каждый раз я приносила ей по два пучка травы. Это было подарком, и Хабладора ему радовалась, будто невесть какому лакомству.

Умом она не блистала. Я взяла с собой и показала ей свою любимую куклу, и она попыталась куснуть ее за ногу, как траву из рук. Я хлопнула ее ладонью по мордочке, но она не обиделась.

Так продолжалось почти месяц.

Ротозеев возле ранчо Мануэля прибавилось. Мануэль, ворча, что от незваных гостей только кровоточащий «quilombo» в заду, установил плату для посетителей. Увидеть Хабладору стоило двадцать песо, послушать ее - пятьдесят. Порой я появлялась, когда люди, насмотревшиеся на молчавшую овечку, уже уходили. Хабладора, заметив меня, звонко блеяла «Che!» или «Hola!», и Мануэль по такому поводу требовал со зрителей доплаты. Иногда это приводило к перепалкам, но желающих меньше не становилось. Однажды пара омбре сказала, что добралась до нас из столицы. Я удивилась: неужели Сесилия добралась даже туда? Вроде бы она не отлучалась надолго. Прибывшие были длинноволосыми, бородатыми. Тот, что помоложе, носил круглые очки. Оба были в джинсах, на спинах у них болтались вещевые мешки с лямками вокруг плечей. Узнав цену, они развели руками. Один достал кисет и ловко изготовил самокрутку с зелёной начинкой. Мануэль хмыкнул, но принял ее вместо денег.

Как-то раз, появившись, я застала у Мануэля священника, падре Эстебана. Я подошла сзади и услышала кусочек разговора.

- Странное это дело, - сказал падре Эстебан. - Не нравится мне оно.

- Агнцы - чистые создания. Что тут плохого? - возразил Мануэль.

- Che! - обрадовалась Хабладора.

- Эй, привет! - крикнула я.

Мануэль и священник обернулись и тоже поздоровались, один ласково, другой как обычно.

Потом падре Эстебан обратился к хозяину овечки:

- Вспомни Писание: кто дал зверю уста, говорящие гордо?..

Мне показалось, будто он покосился на меня и оборвал фразу.

Священник попрощался и покинул двор ранчо, я отдала траву, а Мануэль перекрестился и ушёл в дом: как ни странно, любопытствующих в тот раз не было.

Несколько дней пролетели, как обычно, а потом случилось то, что случилось.

Я пришла, помахивая травяными пучками, в обоих были цветы. Возле кораля топталось несколько человек. Мануэль стоял там же.

- Maria! - подала голос Хабладора.

Она впервые окликнула меня по имени, хоть я и называла его ей множество раз.

Кто-то удивленно рассмеялся.

- Моя хорошая! - бросилась я к загородке. Я была просто счастлива.

Но Мануэль повёл себя странно. Он вдруг рассердился и погнал зрителей со двора. Странно, ведь он мог получить по пятьдесят песо с каждого, но вместо этого махал руками и кричал:

- Уходите! Все уходите! Прочь!

Недовольные зеваки разбрелись. Я стояла неподвижно, потому что растерялась. Мануэль всегда был немножко угрюмым, но никогда на меня не злился.

- Шла бы ты домой, пиба! - обратился он ко мне мрачно, но уже не так громко.

- Почему?

- Негоже тебе видеть, что будет. Хотя и нового ты, думаю, не увидишь.

Он ушёл в дом, а я осталась.

- Buenas tardes! - скакнула Хабладора.

Я не ответила: мне показалось, что день совсем не добрый.

Мануэль вышел из двери. В правой руке он сжимал нож с чёрной рукоятью и чёрным лезвием. Нож был старым и пугал своим цветом. У нас дома все ножи блестели весело.

- Все ещё здесь, пиба? - сказал Мануэль. - Ну, как знаешь.

Он открыл воротину и шагнул в загон. Хабладора попятилась.

Мануэль нагнулся, подхватил ее обеими руками и поднял.

Вышел из загона. Овцы в корале, в основной его части, отпрянули. Мануэль направился за угол ранчо.

Я сделала шаг ему вслед. И ещё один. И ещё.

На заднем дворе я увидела колоду, металлический поддон на земле - тоже чёрный - и другую хозяйственную утварь.

Мануэль поставил овечку на землю. Наверное, какой бы простушкой она ни была, в тот момент до неё дошло, что дело плохо.

Она рванулась, но Мануэль не дал ей убежать.

- Mierda! - выкрикнула Хабладора.

«Дерьмо». Это стало ее последним словом.

Мануэль зажал ее между лодыжками, ухватил за шерсть на темени и задрал мордочку вверх, будто заставил глядеть в небо. Потом быстро резанул чёрным ножом. Хабладора задрожала. Мануэль придавил ее голову, кровь побежала в поддон.

Я стояла и смотрела, смотрела. Меня наверняка уже ждали дома, мама готовила нагоняй или даже что похуже, но я не могла уйти.

Мануэль подвесил Хабладору и принялся свежевать ее. Надсек шкуру, удлинил разрезы и стал тянуть вниз. Шерсть сползла и повисла, как борода. Хабанера без неё была красной, блестящей и жуткой. Земля под ней была в пятнах и шариках крови - темных сверху, покрытых пылью с боков.

Когда Мануэль притомился и решил передохнуть, я подошла ближе и спросила:

- Зачем?

Он обернулся ко мне, вытирая руки тряпкой. Складки на его лице стали резче, будто он их углубил своим чёрным ножом.

- Зачем? - повторил он. - А как можно иначе?

Я не поняла. Честно. Наверное, Мануэль догадался, поэтому продолжил:

- Ответь, пиба, что напоследок произнесла эта овца?

Я подумала о дерьме, но не решилась сказать это вслух. Только оказалось, что Мануэль имел в виду не это.

- Мария, - проговорил он. - Она сказала «Мария».

- Так меня зовут, - согласилась я.

- А ещё пресвятую Деву, мать Христа Искупителя.

Я возразила:

- Хабладора обратилась ко мне! Это ведь я пришла ее проведать!

Мануэль покачал головой.

- Пойми, пиба: тот, кто называет имя «Мария», непременно рано или поздно назовет и имя Христа. Иначе и быть не может.

И что с того? Я его не поняла.

- Мы режем овец и едим баранину, - терпеливо объяснил Мануэль. - Овцы созданы для этого. Но нельзя есть того, кто произнёс имя Христа.

- Так и не ел бы Хабладору! - рассердилась я. - Кто б тебя заставил?

Я дерзила Мануэлю, но он не сердился на меня, только все больше мрачнел.

- Научилась говорить одна овца, значит, могут научиться и другие. А если бы твоя болтунья обратилась к ним с именем Христовым? Если бы рассказала им об el Salvador Cristo? Небесные пути неисповедимы. Она могла б открыть святое имя многим - быкам, коровам, курам. Что бы делали мы тогда? Умерли бы с голоду?

- Такого не может быть! - топнула я ногой.

Он вздохнул:

- Иногда случается то, чего быть не может. Иди домой, пиба. И если у меня заговорит ещё одна овца, лучше не появляйся тут. Иначе я сдеру шкуру уже с тебя.

Наверное, он немного шутил. Но красная тушка Хабладоры висела за его левым плечом, и над ней уже жужжали зелёные мухи.

Я ушла.

Я брела и думала, что Мануэль неправ. Мало ли что болтала глупая овечка? Ведь важнее то, чего она не произнесла. Она ни разу не сказала мне грубого слова. Не упрекнула, что травы, которую я ей приносила, было немного. Не утверждала, что я бездельничаю, когда общаюсь с ней.

Мне стало грустно, когда я подумала, что мы с Хабладорой не увидимся завтра. А что хуже - и послезавтра тоже. И вообще никогда.

И ещё я решила, что буду скучать по ней. Ну, и что нужно рассказать Диего: Хабладора все-таки научилась ругаться.

Но главное - она была доброй.

Я вытерла глаза запястьем. Зачем было убивать говорящую овечку? Если уж Мануэль так боялся ее речей, то мог бы просто вырезать ей язык.

© zh_an