СИНДРОМ ПОХМЕЛЬНОЙ НИРВАНЫ

Кто-то настойчиво, монотонно и однообразно стучал в его дверь….

Тупые равномерные звуки упругими махровыми толчками проникали в его плавающую, превращённую им вчера алкоголем в воздушный шар голову и, разбиваясь в ней, гремели дробными горошинами, словно в свином засушенном пузыре-погремушке.

Он попытался заткнуть уши руками, препятствуя проникновению невыносимых звуков, но его руки в своём движении к голове постоянно натыкались на непреодолимую преграду, и сколько он не пытался её преодолеть, ничего не получалось. Назойливые тупые удары, как чувствовалось ему, уже давно поселились, оторвавшись от двери, в его распухающей голове навечно и жили самостоятельной жизнью, несовместимой с его жизнью в склепе помертвевшего тела. Судорожные движения рук стремились освободиться от невидимой преграды, но это ни к чему не приводило. Кроме скованных и начинающих затекать рук и гудящей от непрекращающихся ударов в дверь, плавающей воздушным шаром и гремящей как пионерский барабан на торжественной линейке головы, он больше ничего не чувствовал в своём теле, оно исчезло из его сознания. Попытка подёргаться телом по обыкновению ничего не дала. Тела не существовало. Откуда-то из-за ушей тягучей, упругой струйкой, охватывая всю голову и лицо, потек страх, опрокинувший его в липкий, белёсый сумрак. Струящийся страх вызвал волну холодной дрожи, которая прошла по его лицу, и он вдруг с радостью обнаружил на дрогнувшем от этой судороги лице тяжеленные, свинцом налитые, склеенные высохшими алкогольными слезами веки…, которые он, покатав глазными яблоками влево-вправо для достоверности ощущений, медленно стал приподнимать….

Ворвавшийся в его мозг яркий солнечный свет, ослепивший на миг мутные, осоловелые, наполненные бесконечной бессмысленностью глаза, прожёг тоннель в сером веществе, раздробился от внутренней поверхности его черепной коробки на тысячи, миллионы горячих, острых снопов-игл и взорвал его сознание сводящей с ума нестерпимой, звенящей, острой и пульсирующе-ноющей болью, от которой он тонко и пронзительно закричал.

Кричал он долго, протяжно и тоскливо, сумев лишь рот скривить мгновеньем, мотая головой, на одной ноте, собачьим одичалым хриплым захлёбывающимся воем. Затем вой перешёл на скулящий визг, при котором голова стала медленно переваливаться сбоку на бок, и в ней появилась неизвестно, как и откуда, перекатывающаяся здоровенная капля ртути, в которую превратилось его мозговое вещество от удара солнечного света, и скулёж завершился импульсивным, надрывным хриплым диким стоном, раскрывающим его пересохшие губы, словно он пытался поймать капли невидимого свежего летнего дождя…

Не прекращая стонать и ловить двигающимся рыбным ртом капли невидимого дождя, он опять медленно открыл глаза и снова ужаснулся вползающей в его сознание реальности….

Лежал он под странным низким, провисшим потолком из серой редкой материи с вылезшими кое-где шершавыми нитками с торчащими прозрачными волосками, пересекаемый рядами зигзагообразной железной проволоки, поддерживаемый четырьмя деревянными, сильно исцарапанными, изогнутыми прямоугольными стойками, стянутыми вверху такой же деревянной рамкой со слезшим наполовину лаком… Его руки запутались в этих стойках и не давали заткнуть уши, чтобы уменьшить боль в голове от непрерывного потока гулких ударов в дверь….

Он опять закрыл глаза и от полной беспомощности застонал-заохал, как беспричинно побитая собака под крыльцом дома….

Обильное пьяное слезное нытьё ободрило его сознание до приемлемого состояния, головная боль притупилась, ртутная капля перекатилась-перетекла со лба в затылок, и он вновь медленно открыл слипающиеся от стынущих слез глаза…. На странном сером матерчатом потолке плавились и горели строчки букв, что его совсем не удивило даже в таком полумертвом состоянии и двигающиеся яблоки глаз, преодолевая алкогольный паралич, пытались взглядом зацепиться за буквы, но как с ледяной горки, взгляд не удержавшись, соскальзывал куда-то в бездну.

Он лежал лохматой головой со свалявшимися волосами под большим, старым продавленным ампирным стулом. Его руки обхватывали ножки этого стула и страшно затекли. Напрягшись, кряхтя, словно сдвигал гору, морщась от клубящейся головной боли, ставшими чужими и неуправляемыми руками, приподнял стул и толчком завалил его на бок. Стул покачнувшись, стал падать, но спинкой оперся на стену с затёртыми, задранными и лоснившимися обоями, некогда имевшими волнистый золотой рисунок с белоснежными лилиями разной степени распущенности, задрав вверх переднюю пару стёртых и общербленных ножек.

Он, хрипя и стеная, перевернувшись набок, с трудом дрыгая дрожащими и размякшими ногами и вертя задом, выполз из-под этих ножек и, опираясь на зазвеневшие и занывшие приятным зудом от бегущей крови руки, еле-еле приподнял от грязного затоптанного пола налитую болью с перекатывающейся внутри ртутью голову, с возникающими, как ему показалось, глубокими раскаленными трещинами, углубляющимися от каждого его движения….

В дверь не стучали…, в висках билось, просясь наружу, сердце, словно в последний раз, на прощание, сотрясая его тело-склеп и черепную коробку, с шевелящейся внутри её острой непереносимой болью, покрывая её все большей сетью невидимых трещин.

Так и полулежал он некоторое время на боку, свесив свою кудлатую, грязную голову с неимоверно спутавшимися густыми вьющимися каштановыми волосами, касавшимися пола, опираясь на руки, в которых вновь начала усиливаться обессиливающая дрожь…, а его спёкшиеся, растерзанные зубами губы сами по себе что-то шептали.

Изнутри, как всегда, пошла рвотная судорога, но он привык к ней и ждал её.... Тело его внезапно содрогнулось, скорчилось, скрючилось и забилось в конвульсиях, изрыгая полуоткрытым вонючим ртом во вне нутряной протяжный хрип с воем и кашлем.... Изъеденный алкоголем желудок рвался на волю, но блевоты не было.... Он давно приучился, пить не закусывая, что бы усилить то адское похмелье, которое напрочь вышибало из него всё…, всю его сердечную боль, кроме животных чувств и инстинктов...

Его распухшая от пьянок морда с болтающимися слипшимися от грязи и всякой бомжовой мерзости каштановыми кудрями, едва не стукалась об пол, но он неимоверным усилием удерживал её от ударов дрожащими и разъезжающимися в стороны слабыми руками, едва поддерживая на весу конвульсирующее от рвотных позывов тело....

Блевотная икота постепенно прекратилась и сошла на нет, только тело ещё продолжало дёргаться, словно ему тоже хотелось вывернуться наружу, как и отравленному желудку....

Из полуоткрытого небритого рта вместе с последним кашлем и хрипом выбежала, так и не достигнув пола, тонкая тягучая струйка густой вязкой слюны, на кончике которой плавно раскачивалась малюсенькая, безупречно гладко-совершенная и сверкающая радужными бликами в лучах солнца полусфера влаги…

Он долго отдыхал, полулёжа, упершись на локоть руки с блаженным лицом, затем, подогнув ноги, по одной, медленно, под живот и судорожно передвигая по полу мертвеющими от напряжения руками сел, раскорячившись, на свои подогнутые ноги, попытался распрямить спину, оттолкнувшись руками от пола, но тяжеленная ртутная каплюга в голове бросила всё его тело на пол, и он как-то по инерции успел всё же повернуться на бок и привалиться негнущейся спиной к диванному сиденью, подставляя под себя немеющую руку. Замызганный пол подпрыгнув, закачался…, тошнотворный шевелящийся пустой рвотный клубок вновь ожил и запрыгал в горле, готовясь при удобном случае выпрыгнуть наружу и с хрипом покинуть его негостеприимный желудок.

Замотав кудлатой, спутанной головой, несмотря на взбунтовавшуюся в ней боль-ртуть, он вскрикнул, и резким движением сел на полу, согнув ноги в коленях под подбородок, положил на них вялые руки и аккуратно стал укладывать на них стремящуюся свалиться вниз голову с неуправляемо двигающейся в ней ртутью....

Он привык к этой позе, и ему раньше очень нравилось в ней сидеть и плакать, выплакивая через слёзы своё тяжело переносимое и гнетущее его своей свинцовой тягучей тяжестью похмелье, плакать как ребёнку, долго и безутешно…, которого старшие братья забыли взять в кино про войнушку или в лес. Плач этот приносил ему облегчение, промывал и прояснял сознание, вызывал к себе жалость и даже что-то похожее на нежность. Потом он медленно и аккуратно вскарабкивался на диван, с наслаждением вытягивался, выбрасывая прямые руки за голову и долго-долго мертво, почти недвижимо спал…

Однажды, в самом начале, он едва не захлебнулся в пьяном сне своей собственной блевотой, которая внезапно и без позывов, сама по себе, стала извергаться из него во вне мягкими горячими волнами, заливая лицо, запрокинутое к потолку. Каким-то чудом, благодаря ещё живому телу, он инстинктивно перевернулся на бок и жутким кашлем очистил свои заполняющиеся рвотными массами легкие, замарав половину спинки и сидения эксклюзивного белого дивана. С тех пор на диване так и остались несмываемые чёрствые бледные коричневато-рыжие пятна от желудочной кислоты...

Последнее время он уже так не плакал….

И не вскарабкивался осторожно на диван….

И с наслаждением не вытягивался перед мертвецки пьяным долгим сном….

С некоторых пор ему стало страшно и жутко спать на диване.

Втягиваясь в пьяную дрёму, он впадал в постоянный повторяющийся кошмар, от которого не мог избавиться и привыкнуть к нему.

Сначала его тело плавно и приятно переходило в состояние невесомости и обалденной гибкости, словно кости либо исчезали, либо становились сверхэластичными, и тело начинало медленно плавать.

Затем, словно от внешнего толчка, оно мгновенно становилось неподвижным и массивным, вмиг раздувалось, переворачивалось вертикально через спину вниз головой и стремительно проваливалось в чёрную бездну… и невыносимый, сковывающий жуткий, осязаемо шевелящийся страх входил в него беспрепятственно….

И он стал спать сидя. Кошмар больше его не беспокоил.

Теперь он стал сидеть на полу перед диваном долго-долго и недвижимо в своей странной позе, словно оцепенев, выравнивая колебания ртути в голове с помощью плохо слушающихся рук, и вслушиваясь в себя, ожидая, когда пол перестанет качаться, а рвотный попрыгунчик-ком не застрянет где-то в гортани окончательно, а деформированное в сознании алкоголем представление о своём теле, не начнет возвращаться в свои правильно ощущаемые пропорции и соотношения....

Затем он ждал прихода сушняка, предтечи похмелья, этого мучительного желания пить..., пить..., пить..., всё..., в любых количествах..., его сознание постепенно заполнялось нестерпимым жаром, горящее нутро превращалось в такыр..., рот заполнялся густой, вязко-тягучей вонючей слюной…, и смесь пунцово-красного и блёклого, выцветшего, красновато-оранжевого зноя заполняла его всего, вытесняя всё..., всё..., всё в его памяти, и этот сушняк приносил ему только одному ему знакомое блаженство..., он забывался в этом зное и жажде..., подходя к гране сумасшествия..., а полумёртвое сознание выгоняло его любимых голых кирпично-красно-желтых женщин с полными коричневыми кувшинами оранжево-пунцовой влаги, которые проходили мимо него соблазнительно покачивая полными бёдрами, а на их лицах он ясно читал ухмылки....

Высыхая в зное жажды, его сознание вырубалось, и он засыпал, согбенно скорчившись и притулившись сутулой спиной к загаженному и замусоленному винтажному дивану, обтянутому некогда дорогущей и дефицитной белой кожей молочных телят тончайшей выделки или опоеком….

                                                                                           (глава из повести "Фотограф")