Почему антисоветчиками являются русофобами? Потому что рано или поздно они скатываются откровенную русофобскую пропаганду, которая не менялась со времен Геббельса. Когда антисоветчики и антикоммунисты в голос начинают в голос проклинать "проклятое советское прошлое" и лить крокодиловы слезы по "жертвам режима", то они в своих завываниях зачастую начинают, чуть ли не цитировать фашистскую пропаганду. Почему это происходит? Потому что их картина мира однобокая и односторонняя, где виновных уже назначили, осудили и казнили. На самом деле история государства, как и жизнь человека, вещь настолько разносторонняя и неоднозначная, что мазать её только белой или черной краской – это преступление перед истиной.
Когда заходит речь о голоде в 1932-33 гг. наши русофобы очень любят поливать грязью советскую власть, как единственного виновника голода, который отрицать просто глупо. На самом деле с голодом положение настолько неоднозначное, что винить в голоде только советскую власть нельзя. Вина власти, разумеется, есть, но все документы говорят, что голод был полной неожиданностью для властей, которые, получив информацию о голоде, незамедлительно начали с ним бороться. О том, что вина власти в голоде не столь велика, как нам пытаются лгать русофобские пропагандисты, говорит тот факт, что после голода 1932-33 гг. в СССР не было масштабной гибели населения от голода. И основная причина смертности от голода в то время лежит в самих крестьянах, которые несколько лет готовили себе голодомор: резали скот, уничтожали и разворовывали зерно. О масштабах крестьянского вредительства на Украине наглядно показывает очерк М. Кольцова (М. Фридлянд, 1898-1940) "Как пускать хлеб по ветру", написанный писателем в 1931 г. по фактам деятельности Ореховского совхоза на Украине. Этот фельетон вызывает лютую ненависть бандеровцев Украины, потому что разбивает миф о голодоморе, как якобы намеренного геноцида украинского народа. В очерке показаны не просто бесхозяйственность руководства совхоза, куда пробились бывшие помещики, но и откровенное вредительство (когда трактора бесцельно перекидывались с участка на участок, когда хлеб просто втаптывался в землю), а так же воровство (так Кольцов пишет, руководство совхоза скрыло от государства 300 тонн зерна, а так же завышали нормы требуемого фуража для скота – чтобы потом продать на черном рынке, разумеется).
И как эти факты трактуют либеральные русофобы? "Его зловещий призыв был услышан: впоследствии власть жестко пресекала любые попытки облегчить положение голодных крестьян… Были и другие, не менее циничные статьи Кольцова, с сегодняшней точки зрения попирающие все этические нормы и человеческие ценности. Впрочем, о морали и ценностях в 30-е годы в СССР имели довольно специфические представления. Возможно, Кольцову искренне казалось, что старые стереотипы о честности и гуманизме следует забыть во имя великой идеи", - пишет один из таких авторов. Можно подумать, что украсть у государства 300 тонн зерна – это некий подвиг гуманизма, не говоря уже о намеренном уничтожении еще двух тысяч тонн зерна – наверное, крестьяне сделали это из-за сильного голода. Особенно весело читать украинские возмущения, что оказывается нехорошая советская власть мешала украинским крестьянам воровать хлеб: "Кольцов воспевает коллективизацию села, без устали обличая кулаков и саботажников. В начале 1930-х его внимание привлек вопиющий случай в Украине: руководство Ореховского совхоза выдало часть собранного зерна крестьянам! Кольцов откликнулся гневным фельетоном «Как пускать хлеб по ветру». «Хлеб частью разожрали, — возмущался журналист. — Роздали, дали разворовать». Автор предлагал почтить память съеденного зерна не вставанием, а сидением — в тюрьме. Его призыв был услышан: впоследствии власть жестко пресекала любые попытки облегчить положение голодных крестьян…". По мнению украинских бандеровцев за воровство, должно быть, нужно награждать орденами.
Но перед нами красноречивый факт, как украинские крестьяне воровали и уничтожали нужный стране хлеб сотнями тонн только в одном совхозе. Так что не удивительно, что месть природы, заразившей ворованный хлеб ядовитым грибком, ударил по самим украинским крестьянам, наказав за воровство, эгоизм и халатность.
********************************************
Как пускать хлеб по ветру
Вовсе не надо рядить лошадей и ехать из Орехова в совхоз. Контора совхоза — не на совхозных землях, а за тридцать километров от самого близкого из своих участков. Контора — в самом Орехове, в районном центре.
У директора непрестанно трещит телефон. Звонят не с участков — оттуда дозвониться трудно. Звонят из городских учреждений — звонят и трезвонят о чем попало. Просят лошадей, автомобиль, требуют копии сводки на пятнадцатое число, требуют вареного масла для ремонта совпартшколы, требуют докладчика на торжественный пленум, требуют представителя на междуведомственное заседание.
Райисполком, милиция, Госбанк, прокуратура, райколхозсоюз, райпотребсоюз до последнего времени были на хлебно-мучном иждивении. Снежно-белая булка скрашивает скромный ореховский обед. В совхозе нисколько не смущаются этой, только недавно прекращенной, пшеничной субсидией. Наоборот, заговаривают о ней сами, и с подмигиванием. Дескать, вы спрашиваете, куда девался хлеб, — судите сами.
Конечно, не районный прокурор с районным финотделом съели хлеб ореховского зерносовхоза. Но если бы дирекция была связана со своими землями и со своими людьми хоть в пятую долю так тесно, как с людьми и с организациями в районе, может быть, и дела пошли бы по-иному. На участке номер первый отлично поместилась бы контора — сюда почему-то забрался другой скотоводческий совхоз, хорошие, теплые комнаты с паркетными полами превратил в коровники, а рабочие тут же неподалеку мерзнут по ночам в фургончиках. Неисповедимы пути твои, господи...
Ореховский совхоз достался Зернообъединению от Семеноводческого треста. Громадные земли, щедро и весьма нелепо разбросанные по семи административным районам, предстояло оживить и благоустроить зернотрестовской американской техникой, наукой и организационным напором.
С техникой вышло пока убого. На пятьдесят тысяч гектаров нашлось пятьдесят тракторов. По трактору на тысячу гектаров. Вернее, по полтрактора — работала только половина машин, остальная с энтузиазмом чинилась. Встревоженный райком, видя отсутствие тягловой силы, обратился в Харьков с советом завести волов. Харьковские американцы облили презрением отсталых провинциалов, осмеливающихся предлагать немеханизированные двигатели коровьего происхождения. В результате — ни тракторов, ни волов.
Сельскохозяйственную науку представлял в зерносовхозе помощник директора, агроном Парчевский. Через два месяца агроном оказался не агрономом, а просто темным бездельником, преступно запутавшим всю посевную и уборочную работу. В агрономы он себя произвел некоторым образом по династическому принципу: состоя сыном ореховского помещика, разве нельзя считать себя знатоком сельского хозяйства?! Выгнанный из зернового совхоза, пройдоха устроился тут же рядом, в совхозе мясном. Зерновая проблема Парчевским разрешена — время браться за мясную.
Организационный напор — он должен был идти от директора, от помощника, от секретаря ячейки, от председателя рабочкома. Должен был идти, но не шел. Вместо деловитого хозяйствования получился безобразный, вредительский кавардак. Смешались в кучу кони, тракторы и люди. Кто-то энергично срывал уборочные машины с одного участка, посылал за шестьдесят километров на другой. А когда они, машины, изувеченные, добирались к месту, указанному в путевке, их встречал еще зеленый колос, не готовый к жатве. Совхозный трактор застрял в пути, а застрять он решил только на полотне железной дороги, никак не иначе. Зацепился шпорами... Набежал поезд. Ну — вдребезги. Конечно, трактор вдребезги. Поезд по большей части сильнее трактора... В обалделой сутолоке, в мещанской трепотне языком, в оппортунистических склоках прозевали уборочную кампанию, пропустили дело между пальцев.
Цыплят по осени считают. Не столь цыплят, сколь хлеб. В серьезные дни хлебосдачи в Орехове не оказалось ни техники, ни науки, ни организации. С совхоза сняли его руководящий треугольник. Приладили другой. Для-ради ореховского совхоза Зернотрест отдал одну из лучших своих жемчужин. Взял своего всеукраинското уполномоченного товарища Валеева и посадил директором в Орехове. Новый руководитель запасся, привез с собой и помощника — товарища Милого.
И с жемчужиной дела пошли не лучше. Прибыв на место действия, жемчужина и ее помощник всю энергию свою, все время бросили на то, чтобы застраховаться от возможных в будущем неприятностей. В разгар уборки хлеба прием дел затянули, превратили в целый обряд. Новая дирекция больше заботилась об увековечении грехов старой дирекции, чем об исправлении их. Картина была и так черна — новоприбывшие изо всех сил подмалевывали ее сажей.
Наконец, новый директор и его помощник, клеймя позором старого директора и его помощника, целиком приняли от них дела. Заклеймили, но вместе с делами приняли и их тактику в отношении сдачи хлеба.
Специальной комиссии ЦК, которая прибыла проверить наличность хлеба в совхозе, администрация (как сообщает тов. Шимеринов) дала ложные сведения. По официальным данным конторы, на 24 октября в совхозе осталось 1768 тонн хлеба, из них 632 тонны товарного, предназначенного к сдаче. Проверка сразу показала, что администрация упрятала около 300 тонн. Тогда сама администрация дала новые сведения: о том, что хлеба в совхозе осталось 2019 тонн, из них 818 — товарного.
Но и в этих сведениях администрация соврала. Указала явно преувеличенные цифры на семенной, продовольственный и фуражный фонды. Забронировала фуража для 150 лошадей, имея только 93. Забронировала корму для 200 свиней и 125 коров не своих, а кооперативных. На семена в одних ведомостях совхоз откладывал 450 тонн, в других — 563 тонны. Данные на рабочую силу явно преувеличены. Разница составляет не меньше 260 тонн.
На повторные категорические требования комиссии Валеев ответил двурушническим маневром. Участкам дали три разнарядки на вывоз хлеба. По первому варианту надо было отгрузить 450 тонн зерна, по другому — 2 тысячи тонн, по третьему — 838 тонн. Помимо этих официальных разнарядок, Валеев и Милый дали, как сообщает т. Шимеринов, участкам неофициальную директиву ориентироваться на минимальное число, не гнаться за отгрузкой зерна, ссылаясь на объективные трудности, на дожди, на нехватку транспортных средств.
На расширенном пленуме райисполкома в присутствии сельскохозяйственных рабочих и всех тех, кого надо бы поднять, вооружить на ударную работу, новый директор Валеев, краса Украинского зернотреста, в речи своей заявил, что план сдачи хлеба нереален. Что выполнить его невозможно. Разве что на семьдесят процентов, да и то еще как сказать... Четыре тысячи семьсот тонн — цифру, данную старым директором, — ее, может быть, удастся наскрести. Но никак не семь с половиной тысяч, которых требует центр.
Районная организация — надо ей отдать должное — этим песням не вняла. Валеева вместе с помощником его взяли в ежовые рукавицы, проработали, объявили им «Сурову догану з попередженням». Хлестнули крепко и секретаря ячейки, который не смог дать отпор кулацким, буржуазным настроениям, не сплотил партийцев против оппортунистической практики.
Выговор ли, предупреждение ли встрепенули Валеева, или самая обстановка — он схватился за работу, стал с опозданием, кое-как штопать дыры. Райком помог. Дал людей. Колхозы помогли с тягловой силой: привели двести лошадей. Подняли на ноги всех и вся. Стараются вытащить совхоз из беды.
Помощник Валеева — Милый — понял положение по-своему. Оглохнув от собственного крика, перепугав рабочих своими истериками, он в заключение перепугался сам. И в самые горячие, в самые решающие дни хлебосдачи просто сбежал, в панике удрал из совхоза куда глаза глядят, бросив государственное добро и собственный свой партийный билет.
Ну, хорошо, шут с ним, с Милым. Не так важно, куда он девался. Вот куда девался самый хлеб?
Ведь его сеяли и засеяли полностью по плану. Ведь он взошел, отлично взошел на чудесной черной украинской земле. Его надо было только убрать, обмолотить и сдать государству. Чего проще и чего обыкновеннее для зерновой фабрики!
Хлеб частью разожрали. Раздали, дали разворовать. Амбаров не охраняли, замков на них не имели, двери заматывали обрывком проволоки или старым мотузочком. Всем, имевшим хоть какое-нибудь, и сотням людей, не имевшим никакого касательства к совхозу, выдавали щедрые пайки исключительно белым пшеничным хлебом. Лошадям валили по восемь кило овса в день.
А больше всего просто пустили по ветру.
Буйный степной ветер трепал здесь некогда гриву быстрым жеребцам махновских тачанок, бросался от Орехова на двадцать верст до Гуляй-поля. Бросался, но устал. А теперь дали буйну ветру поиграть с совхозным хлебом.
Там, где уборка запоздала, — а это было на всех участках, — зерно перестояло на корню и стало само осыпаться. Ветер подхватывал.
— Копновали, — грустит директор, — теряли. Скирдовали — теряли еще больше. Рассыпанный хлеб не хотели подбирать, оставляли ветру на отдельных массивах до пятидесяти процентов.
Молотили — зерно валилось в полову. На токах ленились убрать метелкой толстые желтые пшеничные ковры.
Лобогрейки брызгали зерном куда попало, персонал, ковыряя в носах, смотрел на них, как смотрят на дырявую пожарную кишку. Ветер уносил.
Комбайны в халтурных руках вытрясали изумительное первосортное зерно, швыряли его вместе с соломой. Ветер подымал.
Райком и контрольная комиссия предложили заново перемолотить всю ту солому и полову, в которой могло застрять зерно. Совхоз протестует—нерентабельная операция, новая затрата времени, людей, износ машин для сомнительного результата. Райком настаивает — ему сейчас не рентабельность, а хлебный план нужен. Райком с совхозом дискутируют сложную проблему: принципиально ли, или не принципиально два раза молотить одни и те же пшеничные стебли. Вот новая теоретическая проблема для реконструктивного периода в сельском хозяйстве!
То, чего не унес ветер, не украл кулак, не слопал бездельник, что затоптали в землю, что забрызгало дождем, — то взяло да и проросло. На полях, на токах проступила, как запоздалая борода у покойника, ненужная зеленая щетина.
Всего выбросил ореховский совхоз на ветер и грязь двадцать процентов своей продукции. Из каждых пяти зерен потерял одно. Итого две тысячи тонн.
Две тысячи тонн — сто двадцать тысяч пудов, сто сорок вагонов — два длиннейших маршрутных поезда с пшеницей, пустили по ветру ореховские фабриканты зерна!..
И в дни самых зловещих предвкушений унылый директор вдруг получает ночью телеграмму из Харькова. Прочитав ее трижды, щиплет себя за руку: не во сне ли он все видит.
По телеграмме ясно выходит, что никакого прорыва совхоз больше не имеет. И выполнил план не на шестьдесят пять, а на девяносто пять процентов.
Почему так?
А потому, что по новой, окончательной раскладке Орехов должен сдать не семь тысяч триста, а только шесть тысяч двести тонн. Он их сдаст.
И, значит, ореховский совхоз отныне не отсталый, а передовой. Не оппортунистический, а ударный. Не расточительный, а бережливый. Не скверный, а симпатичный.
Так понял телеграмму из Харькова директор Валеев. Отчасти так поняли и в райкоме. И готовят торжественное праздничное заседание по случаю выполнения совхозом полного плана хлебосдачи.
Пусть в Орехове празднуют — мы не возражаем. Пусть торжественно заседают — пожалуйста. В совхозе есть ударники, энтузиасты борьбы за зерно, на своих плечах они вытащили хлебосдачу — бригадир Вишняк, механик Середниченко, тракторист Стрюк, заведующие участками Бибик и Райзер. Их надо назвать, отличить среди прочих, премировать.
Но нельзя ли во время заседаний вспомнить и обо всех безобразиях, о буржуазных, мещанских ветрах, выдувавших из совхоза его продукцию?
Нельзя ли напомнить, что в суете за своей злосчастной уборкой совхоз забыл о зяблевой вспашке и через месяц после срока выполнил ее только на семнадцать процентов? И что дирекция хватанула уже полтораста тонн из семенного материала, который она потом, совсем не в торжественной обстановке, будет просить у Зернотреста обратно?
Нельзя ли почтить вставанием две тысячи тонн — сто двадцать тысяч пудов, сто сорок вагонов — два поезда пшеничного, белого, первосортного, государственного, социалистического, пущенного по ветру, зерна?.. Не от всех требуем мы вставания. Кое-кому следовало бы почтить ореховскую пшеницу и сидением — в тех зданиях, какие для этого специально существуют.
1931
Оценили 35 человек
57 кармы