Остров Блаженства

- Нет, - очередной раз умилился на стакан Иван Ильич, - ну как есть божья слеза! Давайте, че сидите-то?

- Не, мне пока хватит.

- И я пас. Потом.

- Ну, а я, извиняйте, - выпью… Ваше, значит, здоровьичко!

- Пейте на здоровье.

Хозяин – выпил. Сморщился так, что, казалось, сжал всю свою физиономию, все ее бесчисленные мелкие морщинки – в кулак. Подышал, хрустнул переросшей, жгучей, пустотелой редиской и благостно расслабился.

Жидкость, которую он пил и которой угощал, была, действительно, прозрачна почти до невидимости. Глядя на нее, Майкл поневоле вспомнил давешнюю дискуссию о Водке и Нуле, как пределе ее совершенства. Тут нуль, на его взгляд, был абсолютный. Очевидно – просто-напросто никаких примесей. Вообще. Ни в спирте, ни в воде. Почти никакого вкуса и только, разве что, очень незначительный запах. Последний предел в своем роде, nec plus ultra. Уходящие в бесконечность нули после запятой, - и никаких излишеств. Этот напиток как бы говорил: Я призван делать людей пьяными, не отвлекаясь на мелочи вроде вкуса, цвета, запаха, года и букета, Я есть последняя истина винопития во всей наготе, посмевшая, наконец, отбросить драпировки.

Она была классически разлита в сосуды, напоминающие столь же классическую трехлитровую банку, - но! – представлявшие собой некий идеал трехлитровой банки, воплощение ее бессмертной Идеи: идеально ровное, совершенно прозрачное, идеально полированное стекло без малейших неровностей, и некая корректировка формы, которая, оставшись прежней, приобрела неуловимое изящество. Дело было поставлено таким образом, чтобы в любом месте, любом помещении, любом ракурсе этого хозяйства была бы видна хотя бы одна такая банка, причем – полная, за этим обстоятельством хозяин строго следил. Идеально чистые, ни пылинки на гладких боках, они выглядели на фоне холостяцкого, достаточно небрежного-таки хозяйства как нечто не от мира сего. Но это – так, основные запасы находились в довольно-таки обширном погребе: тушенка, картошка, какие-то соленья, оставшиеся аж с прошлого года, несокрушимые мешки с крупой, запах не то сырости – не то плесени, - и десятки трехлитровых банок, прозрачных настолько, с настолько прозрачным содержимым, что их присутствие на полке выдавали только блики света на полированных боках. На взгляд, - тут хватило бы выпивки на то, чтобы в стельку напоить личный состав полностью укомплектованного по штату мотострелкового батальона.

В углу двора, в будке из серых плит шипел ЭХГ – «пятидесятка», в темном гараже виднелись два покрытых засохшей грязью трактора хороших и достаточно новых линий, а также вездеход, - явный «СамАЗ», в сараюшке похрюкивали аж три кабана разом, а за забором виднелся обширный огород, - не то, чтобы уж слишком уж возделанный, но все-таки и не заброшенный, видно было, что хозяин – возится потихоньку, в охотку, не надрываясь, благо техника позволяет. На самом же дворе, имевшем форму самую неопределенную, валялась ржавая рама от какого-то мезозойского грузовика, два ободранных скелета велосипедов, дамского и обыкновенного, один без шин, другой вовсе без колес, гнилой, поломанный и поваленный набок тесовый помост для ремонта неизвестно чего, ржавая выварка, раздавленная какими-то превосходящими силами бочка и аж три ржавых корыта, одно из которых было дырявым. Впрочем, - в прямом смысле валялись только бочка и помост, а все остальное было в разной мере прислонено к стене, к плетню, к серому ажурному забору или висело на кольях того же плетня.

- Главное, я чего? Я, значит, им так и сказал: «Квартиру, - говорю, - берите, с обстановкой вместе, не надо мне ничего и денег ваших никаких, а вы, - говорю, - мне халупу в деревне того…». Ну, - купить, подделать, подмазать, то, се… С зятем, братьями, тестем бывшим и кумом за три месяца все тут закончили. «Живите, - говорю, - без меня как хотите, а я без вас буду, - как знаю.» - вот и живу тут шестой год один. Когда-никогда Наська приедет, - это дочка, - приберет, привезет того-другого, я их тожа овощью какой нагружу, какая есть, салом, мясом, тушенкой, значит, - и опять один. И хорошо, и не надо мне никого, и ничего мне не надо, все у меня есть… Первое дело, понятно, - у меня всегда есть выпить. Вот захочу, - а у меня есть, еще захочу, - и все равно есть. Сколько захочу, столько и выпью… Веришь-нет, - до сих пор себе не верю… Не зудит никто, из горла не вырывает, думать не надо, где взять, да чем завтра поправиться, - потому што есть… Протянул руку, - он действительно протянул руку и подтянул к себе банку, - и налил… Веришь, нет, - помирать не хочу, мне и тут хорошо, а ведь было, чуть в петлю не залез, да не раз еще! Даже не верится теперь.

У него были сухие, поредевшие на лбу волосы цвета перца с солью и тонкая, какая-то чуть ли даже ни прозрачная кожа, характерная для привычно, постоянно и много пьющих людей. О том же говорили вполне точные, но при этом по-особому замедленные, осторожные движения и неподвижно-туманный, насильственно сосредоточенный взор. На столе стояла сковорода молодой «скороспелки» со шкварками, зеленый лук, щербатое блюдо с крупной солью, соленое сало и та самая редиска.

- Одно жалею: вот оно б самое, - да смолоду, а то чего сейчас-то, на старости лет? Почитай вся жизнь прошла зря… Вон у мужиков до чего доходит, - специально не закусывают, чтоб, значит, забрало сильнее и добро даром не переводить, - и по себе помню, а теперь – не-е, теперь выпью, гляну на банку, - и закушу, потому что могу себе позволить. Вместо того, чтоб не закусывать, я свободно могу лишнюю стопку выпить…

- Так и опиться не долго, - не выдержал Майкл, - не боитесь?

- Это почему? – Удивился хозяин. – Это когда сегодня – есть, а утром может и не быть, тогда – да, глотаешь, сколько есть, лишь бы побыстрее, - тогда да… А так – к чему? Когда она и сегодня есть, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и… - Говоря это, он машинально поглаживал гладкий бок банки, как будто лаская ее. - Нет того лучше, чем по чуть-чуть – но все время. Тут, главное, меру свою определить, - и сильно ее не перебирать.

- Бывает так, - поощряюще сказал Михаил, - что в расчетах того… ошибаются.

Иван Ильич задумался:

- Не-е, - он покачал головой после паузы, - теперь – не-е. Я ведь чего? Встаю рано-рано, сна, почти что, и совсем нет, так перво-наперво примешь стакашку, у меня специальная утренняя стакашка стоит, синенькая, прям у изголовья, подождешь, когда придет, оденешься, этак, неспехом, - и во двор. Солнышко встает, небо голубое, птички щебечут, - а у меня есть. Примешь маленькую, закусишь, - повозишься в огороде, кабанам сваришь, вот возишься, - а она есть. Часок-другой повозишься, потопчешься, - и домой, еще одну маленькую, перекуришь… Ох, - он счастливо вздохнул и махнул рукой, - да что говорить… Вот раньше, - да…

- А зимой как?

- Так я ж и говорю, - слегка нахмурился хозяин, недовольный тем, что его перебили так резко, - раньше – бывало… Первую зиму того… усугубил. Чтоб наяву, - так нет, врать не буду, а глаза закроешь, - так да, видел. Будто черти по избе ходют и папиросы курют. Веришь-нет? Обратно же, - темно, пока свет не зажгешь, а вставать, чтоб свет зажечь, - так страшно… Ну, - и лечишься, понятно. Так и усугубил: какие там черти, - в такой ад угодил, где ничего нет! Меня самого почти что совсем не было… Ой, паразиты-ы! Не знаю, как и оклемался-то тогда, какому заступнику свечку ставить. Тогда первые картиночки и намалевал, - штоб передышку, значит, сделать. И с тех пор, - все: выше меры не усугубляю…

Картиночки, ради которых, собственно, их и привез сюда лихой, развинченный Сашка, надо признаться, - производили впечатление. Очевидно, - все-таки сам по себе дар в иных случаях лежит как-то отдельно от всей остальной личности, которая определяет в таких случаях только тематику и тональность.

Лютая, стылая ночь царила на холсте, наивные звезды в ледяном небе вонзались в глаза, как ледяные гвозди, и то же небо с теми же самыми звездами виднелось сквозь окна лишенных крыш, безнадежно мертвых, давно уже остылых руин, а на первом плане, освещенная луной, шествовала Смерть в балахоне с откинутым клобуком и с косой, и полная луна в черном небе, заливавшая холодным светом всю эту картину, сама была как угловатый череп. Блекло-желтый, серовато-белый, черный – видно было, что картину писали без специальных красок, какими-то белилами и подобными же субстанциями – оставляли впечатление совершенной безнадежности, казалось, что и самой Смерти-то на картине тоскливо и уже нечего делать в том краю. И еще ряд картонок в этом роде.

- И сколько, к примеру? – Деловито осведомился Майкл. – Почем просишь?

- Не продается, - затряс патлатой головой хозяин, но потом, видно, засомневался, - или продать?

- Продавайте, Иван Ильич, тут и думать нечего, - солидно порекомендовал Михаил, - дело, - согласен, - не в деньгах, зато чертова уйма народу ваш пейзаж посмотрит, в свете будут знать и помнить, что был такой Иван Ильич, художник огромаднейшего таланта – но скромный, сам себе цены не знавший. Продавайте иностранцу, не сомневайтесь.

- Скажете тоже, - махнул рукой явно польщенный хозяин, - и, к примеру, - сколько?

- Ваша вещь, - пожал плечами Островитянин, - вам и цену назначать.

Помедлив, будто в нерешительности, хозяин зажмурился от собственной наглости и выпалил:

- Двести рублей!

- Так не пойдет, - медленно покачал головой Майкл, - давайте я вам заплачу пятьсот, а вы всем будете говорить, что тысячу.

- Это, значит, так по-вашему, по-иностранному полагается? Вовсе без стыда?

- Мы просто считаем, что он не имеет никакого отношения к делам. Уверяю вас, - так никому не хуже, а если не лучше, то уж, во всяком случае, - удобнее.

- Чудно как-то… А! Была ни была! По рукам, коли так, - и айда обмоем…

В ход пошли помидоры прошлогоднего посола, без всяких признаков порчи, но настолько резкие, злые и соленые, что из глаз вышибало слезу, а в голове англичанина мелькнула мысль, что вот это, пожалуй, может считаться образцом первобытной грубости вкуса, без изысков, без малейшей утонченности и без всяких нюансов, к подобному – не привыкнешь, тут уже необходима какая-никакая, но наследственность.

Что бы там ни говорили всякого рода умники о том, что во всех алкогольных напитках – одно действующее вещество, опьяняют они вовсе на разную стать. Отличалась в этом смысле от всех прочих и здешняя substancia absoluta: по мере увеличения дозы нарастала особая, изнутри идущая замороженность, не сонливость даже, а – Оцепенение, простое и без подтекстов. Гости давно уже молчали, не будучи вполне уверены даже в том, что присутствуют при происходящем, но хозяин, возбужденный хорошей компанией, явно испытывал подъем.

- Вот философы, - говорят, - смысл жизни две тыщи лет ищут, никак не найдут, измудрились все, до драк доходило, - а по-моему все про-осто…, - он выпил, и похлопал по округлому боку банки, - вот он где. А я пос-спорю, што прав, потому что мне они никакими словами ничего не докажут, а я – пожалста! Хоть кому! Пусть все приходют, - я ф-фсем докажу, потому как на себе убедятся. По честности любой мужик признает, что когда оно есть – почти што ничего больше не надо… Ну, по молодости, когда еще играет, - куда ни шло, а потом – все-о, шабаш! Потому что, - вот он, смысел-то, и ясен без всяких слов.

- Это что ж, - и жить только для того, чтоб выпить?

Иван Ильич в явном изумлении выпучил на него глаза:

- А для чего ж еще? Все остальное так, - по нужде, а выпить, - только для себя, чтоб душу свою согреть. Представляешь, если сотню лет вот так вот прожить, - это ж сколько раз выпить можно? Нет, ты не думай, я понимаю, - ты вот пьешь со мной, а сам гордишься, - одной пьянкой Иван Ильич занят, не то, что я… А того не понимаешь, что выпить, - это каждый раз заново, прежнего не вспомнить, если б помнили, так и не пил бы никто… А то, бывает, спецом держишь себя, все кругом сухо, ясно, плоско, - а ску-учно! – Он даже махнул рукой. – А тут наливаешь себе стаканчик синенький, а у самого душа радуется, пока льешь, - это тебе раз? Раз. Махнешь его, а он не сразу уляжется, за то уж как уляжется, - такая благодать, если кто понимающий, только недолго… Это два? Два-а. Потом, понятно, - приход, это понятно, - лучше всего, только опять не надолго… Это сколько будет, три? А потом все начинает покачиваться, игру дает, все заново, как только родилось, и это – сколько захочешь, столько будет… Не-е, - и не говорите мне ничего, потому что лучше нет. И понимаешь, главное, что оно – почти все заменяет, и ничего почти не нужно, это только казалось, что нужно, а на самом деле, - от суеты а не взаправду… Ну, - за то, чтоб всегда было!

Саня, которому категорически не налили, - маялся. Слетал на пруд, сказав что будет на связи, искупался, вернулся, поел, и продолжил маяться. Наконец, решив, очевидно, что никто на него за самоуправство не обидится, свистнул:

- Михал Аркадьич! Меня с машиной ждут, я не могу больше…

И они дружно сочли это Очень Подходящим Предлогом, вынуждены были принять посошок на дорожку, негнущимися руками завернули картон в какое-то серое рядно и на негнущихся ногах отправились к ждущему их «МиК»-у.

Субстанция, - даже отходила в своем, только ей присущем, простом и монументальном стиле, плавно и с соблюдением линейной зависимости, а на место опьянения приходила безнадежная плоскость и простота мира, который казался в эти часы подобием грубой, пыльной, дешевой декорации, наскоро сляпанной какими-то халтурщиками, чтобы прикрыть Пустоту, - не какую-нибудь, а ту, из которой, по большей части, и состоит Мир. Мир был не то, чтобы ужасен, а просто-напросто ужасающе банален, неинтересен и лишен смысла. Голова, впрочем, не болела и наблюдалась только некоторая сухость во рту.

- Слушай, - а зачем ты на самом деле взял эту штуку?

- А почему бы нет? Явно талантливая работа оригинального художника. Сделаю промоушен, так еще и наварю на ней как следует. Не знаю, чего вы-то стесняетесь…

- Правда?

- Да нет, конечно. Дяде подарю. Он у меня коллекционирует всякие такие штуки.

- Скажи правду, - за что ты так ненавидишь своего дядю? Неужели же хоть кто-то может заслуживать такого к себе отношения?

- Это, знаешь ли, вопрос твоих личных пристрастий. Вкусы у людей разные.

- Если бы я был миллионером, - Михаил говорил тихим, каким-то придушенным голосом, совершенно упуская из виду, что ни капельки не уступает западному миллионеру из того слоя, выше которого – только кучка миллиардеров, - и у меня было бы бомбоубежище под землей… Понимаешь?

- Ясно, ясно… Дальше что?

- Целая галерея проходных комнат, - со злобной мечтательностью продолжил тот, - на глубине в двадцать метров, представляешь?

- И?

- Вот тогда бы я купил эту картину. Повесил бы ее на самую дальнюю, глухую стену самой дальней комнаты и никогда бы туда не заходил… Ты что, не понимаешь, что подобную штуку в живом доме держать нельзя? Там будет скисать молоко, болеть дети и помирать мелкие животные. На окнах будут сохнуть цветы, во всех шкафах сами собой заведутся скелеты, днем все жильцы будут заняты исключительно самоубийствами, а ночи посвятят некрофилии в особо извращенной форме. На твоем месте я б ее в свинец завернул.

- Ты не понял. Это – образец. – Предельно холодным тоном проговорил Майкл, выпячивая челюсть. – Очень показательная в своем роде вещица. Считай ее чем-то вроде пробы гноя из какой-нибудь особо экзотической язвы. Или срезом опухоли. Ничего личного, никакой извращенной эстетики, чисто научные нужды.

- Прямо-таки язва? Вот все вы, которые с Запада, такие, - не можете без этого, непременно это вам подковырнуть нужно. И подбор образцов у вас такой: с подтекстиком этаким злопыхательским…

- Ничего подобного, - голос островитянина был предельно угрюмым, - пойми, это ж уникальный, один из первых в истории примеров человека, - вполне, надо признать, вменяемого, - который был бы вполне удовлетворен жизнью и при этом жив. Человек, Которому Нечего Больше Желать. Феномен, который я в своей будущей монографии назову, пожалуй, «ССС» - «социально-стационарным состянием», предположительно – первого уровня, поскольку питаю надежды обнаружить и другие, повыше. Поздравляю, русский, - по крайней мере одного феноменального результата вы в последние годы добились. Будда – и Иван Ильич. Иван Ильич с Буддой. Дело не в картине, я бы с куда большим удовольствием взял вместо нее самого Ивана Ильича, но это по известным причинам невозможно: главное - мы не смогли бы поддерживать тот уникальный комплекс условий, в которых он единственно только и может быть тем, что он есть. Так что приходится довольствоваться этой иллюстрацией к «Некрономикону»…

- Чему-чему?

- Вольное переложение «Книги Мертвых». – Любезно ответил Майкл. – Вряд ли ты читал.

- А ты?

- И я не имел счастья. Но, по слухам, очень жизнеутверждающее чтение.

- Ладно. Ковыряйся в открытых ранах, если уж по-другому не можешь. Но попомни мои слова, - не удивляйся, когда окажется, что подходящей науки-то у вас как раз и нет…