ч.1: https://cont.ws/@komradvorobyo...
ч.2: https://cont.ws/@komradvorobyo...
ч.3: https://cont.ws/@komradvorobyo...
С Ванькой я познакомился в школе, в первом классе ещё. Тогда же и подружились. И ни разу потом не рассорились. Даже когда в юношеские годы напивались до пузырей изо рта и русалок в пруду.
- Ванька, ‒ спросил я его как-то, ‒ За что тебя дурачком кличут?
А тот:
- Да я... добрый.
- А я, получается, ‒ злой? ‒ изумился я.
- Не! ‒ отвечал юный Ванька, ‒ Просто Ты, Олега, умеешь свою доброту скрывать, а у меня не получается.
- Ну ты... перец! ‒ обрадовался я сам не понимая чему. Да и стал присматриваться к другу своему внимательнее.
После той беседы я и стал защищать Ваньку от любого на него поползновения. Особо от нападок умных и языкастых. Чтоб чрезмерно не пострадали. А так и научился брехаться не думая и драться не боясь. Почему, наверное, меня в мои 16 лет и стали именовать по отчеству.
- Здоров, Михалыч!
А Ваньку Моисеичем не именовали. Мол, беззлобный. Да и материться не умеет. Даже когда пьяный.
Вот.
Тут отдельно стоит сказать, что Ванька, как и все дураки, матюги знал. И водку уважал. Особо в юные годы. Хотя и не любил ни тех, ни этой. И при этом пользовался ими периодически. Матюгами редко, а вот водкой весьма часто. Лет так до тридцати. Пока та, да в халявном виде, не окружила его со всех сторон. Мол, возьми меня, Ванька! Всю и бесплатно!
Тут-то он и понял, что победить её обычным способом у него не получится. Ну и задумался как-то, как бы предки его в этом случае поступили?
Предки же его, что по отцовой линии шли, любили ту из поколения в поколение всё больше, больше и больше. И до тех пор, пока она в Ваньку не упёрлась. Точнее ‒ в тех его предков в нём, которые по материнской линии шли. При том, что и те от водки не дистанцировались. Однако потребляли её родимую по-своему. В выходные и праздники в зависимости от их настроения и её количества, а по будням три раза в сутки: утром, в обед и вечером. И обязательно перед едой. Для аппетита, разжижения крови и эластичности сосудов.
Вот.
А так та и упёрлась в крайнее Ванькино колено. Да и рассосалась сама собой. Хотя на первых шести и побуянила изрядно. Но без серьёзных для него и окружающих последствий.
- Водка ‒ зло! ‒ любил пошутить уже сорокалетний Ванька на участившихся поминках по своим ровесникам, ‒ По-себе-дураку сужу! Но свою бочку я выпил, слава богу, с минимум ущерба для окружающего действительности и себя в ней. Ибо никто от того не помер.
- Чё? ‒ переспрашивали уцелевшие минус один сверстники.
- Кобура через плечо! ‒ отвечал тот, на нас глядючи, ‒ Одному радость ‒ в кабаке; другому ‒ в бабле; третьему ‒ в пистолетике подмышкой. А та в сердце быть должна. Тогда и вокруг будет. Тогда и в водке надобность отпадёт.
- Чё-о? ‒ офигевали уцелевшие, за вычетом нескольких, втихую сваливших с халявных, но грустных поминок до дорогого, но весёлого кабака.
- Кладбище через плечо! Как пил, так и пью. Однако, на вас глядючи всё реже и реже хочется. Потому и пью всё реже и реже. Только с вами. Последний раз ‒ три года уж, поди, минуло.
- Да, ну тебя, дурака! ‒ говорили двое последних из троих уцелевших друзей детства, да и шли от Ваньки куда подальше обычным маршрутом: роддом ‒ школа ‒ кабак ‒ морг ‒ кладбище. Плюс воскресение в уме. Ппюс-минус пятница с шаббатом.
А я оставался с Ванькой. Мне с ним было интересно. Всегда. Что с пьяным, что с трезвым.
- И всё же, Ванька! Тебе за сорок уже, а детский румянец с лица всё не сходит; может поделишься секретом неувядаемости?
- Да ради бога! ‒ отвечал Ванька, ‒ Секрет в том, что я никогда не похмеляюсь. Поскольку от похмелья правое и левое полушария между собой дружить перестают. И ещё старательно стараюсь не матерится. Ибо от мата цветы в душе вянут. Откуда и внешняя серость образа и подобия.
- Чё?
- Красота через плечо! Язвительному – язва, а грязь рекущему – грязный цвет лица. Ну их! Вот и дистанцируюсь.
Так что даже пьяного Ваньку я мог слушать часами. Лишь изредка перебивая, когда он с одной темы на другую резко перескакивал. Да и байки его пьяные всегда были более красочны и более сильно насыщены эмоциями, нежели они же, но трезвым протокольным языком изложенные. Вот и слушал, как только тот соизволит раз в полгода позвонить или раз в два года нагрянуть. И до тех пор, пока у телефона батарея не разрядится. Или покуда поминки очередные не закончатся.
К поминкам же Ванька относился ну очень трепетно. Будучи твёрдо убеждён, что ушедшего просто необходимо коллективно помянуть добрым словом и в день похорон, и на девятый день, и на сороковой. И в течении всех тех сорока дней тоже. Лично и ежедневно. Хотя бы раз в сутки. Добрым словом сказанным вслух. Ну а потом, на сорок первый день, ‒ уже не его дело.
- Ну, Олега, пошли, что ли? Сурыньей калужской и себя попотчуем, и своих ещё раз помянем.
Сурыньей Ванька в шутку называл пиво калужского разлива с завораживающим названием "Живое". Собутыльникам же и друзьям, презрительно называвшим то пиво мочой, Ванька так пояснял:
- Для меня и три градуса чрезмерно, поскольку собственной дури уже выше крыши стало.
И я улыбался словам тем, припоминая то ту, то иную Ванькины выходки, на водке с пивом проросшие. Но, слава богу, так и не расцветшие.
Пить же Ванька начал рано. Когда о сотовых телефонах с Интернетом и разговоров даже не было. В начале 70-х ещё. Сразу же по окончанию второго класса.
В тот год мамка с папкой отправили его своим ходом в деревню к мамкиным родителям. На всё лето. Загрузив в Ленинграде и опосля помахав ручкой поезду. И Ваньке в нём. Да с его младшей сестрой, в школу ещё не ходившей. Ну и проводнице. Да с бутылкой самогона, которую Ванькин папка той от себя оторвал.
А на следующий день дед встретил их в своей глухой калужщине. Как раз накануне рабочего полдня. И за стол усадил. И сам уселся. А бабка из печи на стол метала вкусняшки разные. И весь стол, в итоге, уставила. Плюс к тому возле тарелок, дедовой, своей и Ванькиной, поставила по стаканчику стограммовому.
- Бабуш! ‒ изумился Ванька, глядя на переливающийся гранями стаканчик, наполненный на треть то ли водкой, то ли самогоном, ‒ Так я ж... это... не пьющий!!!
- Не хворси́! ‒ отрезала бабка, ‒ Дома перед мамкой будешь хворсить! А здесь сказано пей ‒ значит пей!
И благодушие на Ванькином лице сменилось выражением крайней степени озабоченности. Типа, ну и куда деваться крестьянину с подлодки этой?
Вот и попытался красиво выйти из ситуации неожиданной:
- Тогда и сестре наливайте!
Ибо не только любил всех своих сородичей, но ещё и последним сухарём привык с ними делиться. Как дед с бабкой и учили.
На что дед лишь хмыкнул. А бабка ответила:
- Мала ещё! Как сама привезёт нам младшего брата, так и ей нальём!
Сестра хотела было заявить, что она уже взрослая, но поглядев на потерявшегося Ваньку посчитала за лучшее промолчать.
После чего дед и сказал:
- Ну, для аппетиту! И разжижения ради!
И выпил рюмочку свою. И бабка следом. И на Ваньку посмотрели. И сестра с ними.
И тот выдохнул. А потом, как и учили, пригубил. Да и вытянул потихонечку свои тридцать грамм то ли водки, то ли самогона. Первые.
И не помер. Задумался лишь: и на кой мне эта гадость нужна была? Поскольку отсутствием аппетита никогда не страдал. Да и с сосудами всё в порядке было. Как и с прочим.
После обеда Ванька вышёл во двор, отдохнуть с дороги.
Сначала в гараже внимательно осмотрел дедову инвалидку, на которой старшие внуки с младшими сыновьями мотались в соседнее село на танцы. Подраться. Вмятин с прошлого года вроде как не прибавилось. Затем зашёл в дедову столярку, повертев там каждую железку и каждую деревяшку. Оттуда перебрался на вошник, что у прочих огородом называется. Остался доволен завязавшимися плодами на деревьях и кустах и спеющей клубникой на грядках. Потом проведал дедову баньку, что при тихой речке Улитке стояла. После чего и по реке прогулялся. Не забывая приветствовать встречных селян словом волшебным:
- Здась-те!
На что в ответ звучало не только "Привет!", но и примерно этакое:
- О, дурачок питерский приехал! Значит лето в деревне нескучным будет!
Да с вариациями.
«Фиг вам!» ‒ думал Ванька в ответ, ‒ «Я уже в третий класс перешёл! Так что веселья не обещаю».
И насупив на себя питерский хмурый вид побёг к дому.
- Ну, для аппетиту! ‒ сказал дед уже вечером, как только бабка наполнила рюмки во время ужина, ‒ И разжижения ради!
И Ванькой с тоской посмотрел стоящий перед ним стаканчик на треть. Потом на бабку с дедом. И на сестру. Поняв же, что отвертеться не получится, взял его, да и вылил в себя. Прям как папка.
На что дед сказал:
- Только, чур, утром не похмеляться!
А потом наступило утро следующего дня, начинающееся в любой нормальной семье с завтрака.
- Ну, для аппетита! ‒ снова сказал дед.
И бабка налила внучку очередной стаканчик на треть. Первый на дню.
- Дедуш! Я не похмеляюсь! ‒ категорично отказался Ванька. Ибо уже знал что такое похмелье, наблюдая утренние мучения своего папки.
- Перец! ‒ констатировал дед, ‒ Однако, Ванёк, мы с тобой не похмеляемся, а набираемся сил перед трудовым днём. Можно даже сказать перед боем. Ибо каждый день ‒ это бой. Как минимум ‒ с самим собой. И потому сосуды должны быть эластичными, а кровь стремительной. А не как у городских, густая и вязкая.
И бабка пододвинула к нему его стаканчик на треть. Мол, не хворси!
- Ну, для разжижения!
Так начинался рабочий день.
А потом рабочий полдень.
А опосля и рабочая вечеря.
А потом всё снова.
И так все три месяца каникул.
После завтрака баба с Ванькиной сестрой оставались хозяйничать по дому, а Ванька следовал за дедом. Куда тот ‒ туда и Ванька. Дед на сенокос ‒ Ванька за ним, валки в кучки сгребает. Дед дрова колет ‒ Ванька поленья в поленницу складывает. Дед картохи окучивает ‒ Ванька с листьев жуков колорадских в баночку собирает. Дед гараж под ожидаемый "Запорожец" перестраивает ‒ Ванька кривые гвозди выпрямляет, молотком через раз по пальцу попадая:
- Ё...б...т... ‒ ругается Ванька, засунув отбитый палец за щеку.
В смысле ё-пэ-рэ-сэ-тэйка!!!
- Нормально, ‒ улыбается дед, ‒ Однако при бабах таких слов не надо говорить. Ненужные слова эти. Да и смех от них плохой.
Это дед аккуратно напомнил Ваньке про неповторимые словесные конструкции из матерных слов, которые тот свивал от двух до трёх лет. Когда мамка впервые оставила его у них.
В тот год лишь директор местной школы спокойно мимо Ваньки улицу деревенскую переходил. До середины. Где тормозил, чесал за ухом и, вздохнув, шёл дальше. Прочие же застревали надолго, норовя как-либо зацепить Ваньку, чтобы тот завернул что-нибудь этакое. Да поядрёней. Например:
- А вот я щас бабку твою да за космы оттаскаю! ‒ шутил кто-то с серьёзным видом. И протягивал обе руки в сторону бабки его.
И тут Ваньку так прорывало, да по всем коленам шутника того, что второй попытки пошутить тот уже не предпринимал. Другого науськивал. И другой, ясень-пень, покупался на провокацию ту, прослышав от этого про Ванькин матерный дар. И тут же получал свою порцию, да на всю фамилии его. После чего следующего науськивал. И так по цепочке. Да по всей немаленькой деревне.
Впрочем, сам Ванька первой славы своей не помнил. Знал о ней лишь от деда с бабкой, которые нет-нет да и поминали о Ванькиных противоестественных для его сопливого возраста способностях. Причём, максимально аккуратно поминали, без подробностей излишних и, как правило, в виде нравоучения какого-либо. При этом улыбаясь каждый своим воспоминаниям.
К трём же годам Ванька стал материться даже на тех селян, кто всего лишь внимательно смотрели на бабку или деда. Профилактики, видимо, ради.
Вот деревенские и стали поговаривать:
- Дурачок растёт, не сказать бы хуже.
Ибо нормальные пацаны в этом возрасте как правило ещё и говорить-то не умеют. Ванька же в два с небольшим крыл профессионально. Как боцман бывалый, у которого вся корма в ракушках. Направо и налево. Невзирая на пол, возраст, должности и награды адресата.
Когда же умом своим недетским понял, что словами теми приковывает к себе всеобщее и постоянное внимание, что селяне внимательно прислушиваются к перлам его и опосля кто как комментируют их, да с собственными ядрёными шутками-прибаутками, тогда и стал слова те так свивать, чтобы слушатели его, которые на бабку с дедом не посягают, улыбались в ответ, смеялись и тоже шутили. Подобным же суровым образом.
И, как говорят, получалось. Жёстко, весело и беззлобно.
Его же дед с бабкой, насколько понимаю, отучить Ваньку от филологии той даже и не пытались. Ибо из личного жизненного опыта знали, что дураков учить ‒ себя не уважать. Мол, само перебродит. И коль не закиснет, то весьма крепкий продукт на выходе может выйти.
Вот.
В тот год бабка частенько ходила на колхозные работы с плетухой за спиной и Ванькой в ней. То на ферму, то в поле, то картохи в хранилище перебирать. Из плетухи той Ванька и веселил народ трудовой. С утра и до вечера. Пока не скроется из виду их. За бабкину юбку держась или в плетухе той посапывая. После чего селяне всегда говорили одно и тоже:
- Во дурака прёт! Интересно, чем завтра подивит?
Типа, "вау" по-нынешнему.
А в три года Ванька вернулся от деда с бабкою к папке с мамкой.
На платформе вокзала он тут же облаял встречного носильщика, который чуть было тележкой своей не наехал на папку, нёсшего Ваньку на руках. Себя Ваньке было не жалко, а вот потенциальный наезд на отца он воспринял как злонамеренную атаку вражьей силы на более слабого, нежели он сам:
- ...! ...! ...! Пиночет ты грёбанный! ‒ сказал Ванька носильщику, переорав вокзального диктора.
Носильщик замер, вжав голову в плечи и уступив им дорогу. После чего, в матюгах с головы до пят, и покатил тележку свою дальше, вдогон за длинной рупией.
Мамка же Ванькина покраснела что светофор запрещающий. И на папку глянула.
Тот было хотел развести руками, мол, а я чё? Но не стал. Из-за Ваньки на них. Хмыкнул лишь. И всю дорогу о чём-то думу думал. Умом своим крестьянским. То есть без спеху.
А как домой приехали, то и надумал.
А так Ванька в первый и последний раз отведал отцовского ремня. Поскольку папка был один из немногих, кто дурака в нём не видел. Возможно ‒ единственным.
И всё! Материться Ванька перестал.
Однако, прозвище дурачок, приклеенное ему деревенскими в два года, а до того и акушером, роды принимавшим, потянулось за ним по стезе его, куда бы тот ногу не поставил. И где рот не открывал. А иногда даже и там, куда не ступал и где молчал.
Тут справедливости ради стоит отметить, что в ответ на "дурачка" Ванька в пять лет самостоятельно выучил буквы. Опять же ‒ в деда с бабкою в деревне. Тогда же и первое письмо своё написал. Начинавшееся, примерно, этак: ОТ БАБУШКИ ДЕДУ МОРОЗУ. Которым и подкрепил подозрения тёток и дядек своих, что он не только добрый дурак, но ещё и сообразительный.
Вот.
В школе Ванька учился хорошо, без напруги. И даже 1-й класс закончил на отлично. За что заслуженно и получил свою первую Похвальную грамоту. Которую его непосредственная учительница лично принесла ему домой. В середине лета уже.
Ванька знал, что он отличник, но школьную линейку в честь окончания учебного года по какой-то нужде своей проигнорировал. Дурацкой, ясень-пень. Невзирая на предупреждения учительницы о грядущем официальном торжестве.
На той линейке завуч несколько раз оглашала Ванькину фамилию. И вся школа несколько раз слушала фамилию оглашенную. Пока кто-то из строя не выкрикнул:
- А он струсил!
И линейка тихонько захихикала.
- Ну, не, дурак ли? ‒ беззлобно ругнулась завуч на единственного отличника в школе.
И школа дружно заржала над истиной этой.
Лишь я про себя подумал:
- Да фиг вам!
Просто у Ваньки были, наверное, свои дела. Которым та линейка была помехой.
- Ты почему на линейке не был? ‒ спросил я его позже.
- Подальше от начальства ‒ поближе к кухне и бабам! ‒ ответил почти восьмилетний Ванька.
- Чё?
- Папка так говорит. Мы ‒ старообрядцы, и нам их похвалы ‒ без нужды.
- Чё-о???
- Да, похвала через плечо!
Оценили 14 человек
30 кармы