Сегодня, когда столица Франции корчится в муках массовых беспорядков и сопутствующих таковым побоищ и погромов, прямо-таки сами собой напрашиваются ассоциации с «делами давно минувших дней» - масштабными революционными потрясениями, терзавшими ее из века в век. Особенно же стоит вспомнить о последнем из таковых – знаменитой Парижской Коммуне.
Почему именно о ней? Ну, прежде всего, потому, что Коммуна была именно бунтом, именно парижским (в отличие от той же революции 1789 года), но прежде всего – по другой причине. Это был, по сути, последний случай, когда французы на парижских улицах истребляли французов, делая это исключительно во имя «светлых идеалов» вроде свободы, равенства и братства... Казалось, мрачный призрак подсвеченных огнем пожара баррикад навеки канул в прошлое Франции, но он, увы, оказался куда более живучим, чем считали даже сами ее жители. Впрочем, вернемся к Коммуне...
Не будем вдаваться в подробности – благо, по данной теме имеется предостаточно литературы, как научной, так и беллетристической. Дело в другом - как-то так уж сложилось, что в нашем отечестве об этих событиях десятилетиями принято было говорить и писать исключительно в самой, что ни на есть патетической и восторженной тональности. Ну, как же – «первая пролетарская революция», «первая попытка создать социалистическое государство рабочих и крестьян», «ярчайшая страница борьбы за свободу»... В Советском Союзе День Парижской Коммуны был даже занесен в официальные праздничные «святцы», хоть и не был выходным. Чтить память «нежного цветка Парижской революции», грубо и жестоко растоптанного «сапогами реакции» нас учили, что называется, с младых ногтей.
Однако, что же из приведенных выше, намертво приклеившихся в сознании советских и «постсоветских» людей к Парижской Коммуне штампов является истиной? Да ничего, практически! Никаким таким «государством» и даже попыткой создать таковое Коммуна не была. Что до крестьян, то вот как раз они, одетые, правда, в солдатские шинели, коммунаров у знаменитой стены Пер-Лашез и расстреливали. А с нежностью и чистотой у этого «цветочка» было и вовсе скверно – уж больно он был измаран в крови невинных. Правда о Парижской Коммуне, как водится, гораздо грубее и непригляднее.
Начинать рассказ о ней, пожалуй, стоит с франко-прусской войны, в которой Париж, сам же эту войну спровоцировавший и развязавший, терпел одно позорное поражение за другим. Внезапно выяснилось, что трепать языками в кофейнях – это одно, а воевать с одной из лучших в Европе на тот момент армий – совершенно другое. Для поправки положения французы решили заочно свергнуть позорно угодившего в плен к неприятелю императора Наполеона ІІІ, унаследовавшего от великого дяди разве что имя, но никак не талант полководца. Решили – сделали. Однако, дела и тут не пошли на лад – угрюмые пруссаки продолжали колошматить гордых сынов Франции так, что только пыль летела. Новый глава уже «демократического» правительства Мари Тьер продолжать заведомо проигрышную войну не рвался, искал пусть позорного, но мира. А заодно – попытался разоружить Национальную гвардию, созданную для защиты Парижа. Вот с этого все и понеслось...
«Стартанули» парижские нацгвардейцы резко – без суда и следствия, на месте расстреляли целых двух генералов – Клода Леконта, вроде бы отдавшего солдатам регулярной армии приказ стрелять по гвардейцам, категорически не желавшим расставаться с казенными пушками, а заодно уж и собственного командира Климента Тома. Был ли приказ (отдавать который, кстати говоря, в условиях военного времени начальники имели полное право), или нет – никто уже не скажет. Суда, как сказано выше, не было. Началась революция.
Не теряя времени, провели выборы и создали, собственно, Коммуну. Что за публика входила в ее высший орган – Совет, словами не описать! Профессиональные революционеры, немедля слетевшиеся в Париж чуть не со всего мира, как мухи на... сладкое, «люди искусства», писаки из бульварных газетенок. Одним словом – интеллигенция, прости, Господи, во всей ее «красе»: горлопаны и прожектеры, бредящие о том, чтобы осчастливить весь мир и при этом готовые пролит реки крови во имя этого абстрактного «всеобщего счастья». Нет, были в Совете и рабочие... Но что они там решали? Вся эта публика немедленно разбилась на партии, течения и фракции, которые тут же принялись интриговать друг против друга, «подсиживая» чужих и пропихивая наверх своих. Причем делалось это даже не из жажды наживы, а из чистой «любви к искусству», желания получить должность с более громким названием и доступ к трибуне.
При такой постановке дела, неудивительно, что, к примеру, ведущие военные должности Коммуны, такие, как главнокомандующий Национальной гвардией или комендант Парижа, занимали совершенно невероятные типусы. Один пил запоями, не просыхая неделями, другой, в прошлом типографский наборщик вообще не знал с какого боку браться за ружье, третий не желал «воевать» дальше стен собственного штаба, засыпая при этом подчиненных совершенно идиотскими «директивами». Самым толковым оказался вовсе не француз, а поляк Домбровский, сложивший впоследствии в революционном Париже голову.
Однако, неправильным было бы утверждать, что Коммуна так-таки ничего и не делала. Занятий себе она нашла предостаточно. Начали со сноса Вандомской колонны, отлитой из пушек, отбитых в боях войсками Бонапарта у противника. Долой гнусный символ имперского тоталитаризма! И площадь переименуем в Интернациональную – так оно лучше будет... Ничего не напоминает – как из отечественной истории, так и из весьма недавний событий в очень близком зарубежье? Да, кстати, и «желтые жилеты» тоже «отметились». Протесты протестами, а Триумфальную Арку зачем калечить? Революционеры никогда не меняются.
Что характерно, самую яростную атаку Коммуна, во главе которой стояли сплошь социалисты и даже предостаточно господ именовавших себя коммунистами, повела не на «проклятую частную собственность», а на католическую церковь. Вот тут уж они развернулись! Наши воинствующие безбожники через полсотни лет прямо-таки копировали коммунаров один к одному – церковь была отделена от государства, ее имущество «отдано народу», «попов» изгнали из школ, заменив «представителями демократической интеллигенции», а храмы принялись превращать в политические клубы. Планировали опять, как во времена первой революции изменить календарь, напихав туда всяческих вандемьеров и фрюктидоров – да не успели.
По сути дела, единственными мерами, принятыми Коммуной «для трудового народа» было безвозмездное возвращение из парижских ломбардов собственникам всякой мелочевки ценой до 20 франков да мораторий на взимание квартплаты (как видно, она в Париже уже тогда была запредельной). Плюс к тому – еще кое-какие порадовавшие простых людей вещи, вроде установления «минималки» для слуг или запрета на грабительские штрафы из зарплат. Да, кое-какие предприятия передавались под управление «рабочих ассоциаций» - предшественников нынешних профсоюзов, трясущих Францию, как грушу. Но – исключительно покинутые, те, владельцы которых к тому времени благоразумно сбежали из города. Да и то – не забесплатно. Так, что ни о каком «социализме» в Коммуне речи и близко не шло – потерять поддержку лавочников и прочих мелких предпринимателей Парижа для нее было бы смерти подобно.
Франция Коммуну не поддержала. Какие-то попытки устроить нечто подобное в ряде городов были, но их подавили быстро и безжалостно. Из отведенных ею судьбой 72 дней, Совет Коммуны 22 посвятил согласованию ее политической программы, которая должна была стать манифестом к французскому народу. В итоге получился совершенно пустой набор общих фраз, высокопарных деклараций, в котором ничего для себя полезного не мог найти ни ремесленник, ни торговец, ни рабочий, ни, тем более, крестьянин. Коммунары пытались агитировать «за все хорошее против всего плохого». Доведенный войной и творящимся в стране бардаком до осатанения народ в ответ угрюмо безмолвствовал. А к городу подходили полки французов, верных сбежавшему из Парижа в Версаль правительству...
Начали коммунары с болтологии, а закончили большой кровью. Просуществовав на свете меньше дней, чем отечественная советская власть – лет, они, тем не менее, явили миру яркий образчик красного террора. В первых расстрелах обвиняют версальцев, забывая при этом, что к стенке они поставили коммунаров, попавших в плен во время похода для захвата как раз Версаля. Похода бездарного, как, впрочем, и все начинания коммунаров. Воевать у них получалось не очень, зато брать заложников и расправляться с ними, было вполне по силам. Быстренько покончив с играми в гуманизм, Совет принял специальный декрет о заложниках. В соответствии с таковым за решетку немедленно должны были отправиться все личности, относительно которых было подозрение в «сношениях с Версалем». Как водится у революционеров, хватать принялись не так «подозрительных», как «классово чуждый элемент» - всяческих «попов» да бывших полицейских. Казнить их предполагалось в пропорции три к одному – по трое заложников за каждого убиенного «контриками» коммунара.
Первые из них были расстреляны меньше, чем через месяц после оглашения декрета – заместитель столичного мэра и трое полицейских. Буквально на следующий день пришел черед архиепископа Парижа Жоржа Дарбуа и еще четырех священников. Пуля пронзила архиепископа, когда он пытался благословить расстрельную команду... Дальше казни пошли одна за другой – восемь монахов и преподаватели колледжа. Страшные контрреволюционеры, жуткая угроза для Коммуны... 26 мая 1871 года было отмечено самым массовым убийством заложников – полсотни человек, в основном, опять-таки, священнослужители, были даже не расстреляны, а просто растерзаны толпой. А 28 мая город взяли версальцы.
Войдя в Париж, правительственные войска спасли его от полного и тотального уничтожения. Да, да! В школе об этом тоже не рассказывали – как и о расстрелянных священниках... Но это – было! Созданные по решению Совета «особые команды», вооружившись порохом, смолой и керосином нашпиговывали ими каждый дом, который планировалось оставить. И поджигали – а как же! Таким образом дотла сгорели здания Государственного совета, Министерства финансов, дворец Тюильри и, частично – Пале-Рояль. Лувр уцелел чудом. Головешки остались также от трех парижских театров, здания Почетного легиона и одной из старейших ратуш. Частных же домов взорвано и испепелено было без счета...
Ну, да – потом были расправы над коммунарами прямо на улицах, стена кладбища Пер-Лашез (за которой они, кстати, убили последних заложников!), и военные суды, два года выносившие приговоры. По таковым, кстати, расстреляно было менее 300 человек, на каторгу отправились четыре сотни, в тюрьму – четыре тысячи. Вы считаете – не за что?
Нам, русским, очень повезло. Великий Пушкин навеки припечатал русский бунт словами «бессмысленный и беспощадный». У французских бунтов нашлись блестящие певцы и пропагандисты – вроде Виктора Гюго, талантливого, но совершенно помешанного на всем «революционном». Может, отсюда и все проблемы, включая сегодняшние? Никакой «революционной романтики» не существует и не может существовать в помине. Есть безумие, кровь, грязь и рвущий глаза едкий дым – то ли от горящих покрышек, то ли от твоего собственного пылающего дома. Бунт бессмыслен и беспощаден всегда и везде. И Франции, пока не поздно, пора это осознать.
Оценили 2 человека
2 кармы